№3, 2010/Литературное сегодня

В поисках озвученного времени. Елена Чижова

 

Присуждение Елене Чижовой премии «Русский Букер»-2009 обрушило на премиальный роман «Время женщин» шквал негодующих откликов, поднявшийся вслед за еще не успевшей улечься полемикой вокруг премиального же маканинского «Асана».

При всей очевидной общности полемического коловращения (вместо разговора о тексте — шутовской хоровод вокруг фигуры писателя, уличенного во всех человеческих и литературных пороках, вместо аргументированного обсуждения — выкрикивание непререкаемых запальчивых аксиом) суть претензий, возникших у публики в случае с Маканиным и в случае с Чижовой, скорее, противоположна. Первого осудили за механизированность, конъюнктурность написанного, за меркантильный расчет, позволивший признанному мастеру создать текст, заранее ориентированный на коммерческий успех и известность; вторую — за доморощенную «усредненность» романа, за вычурную искусственность языка и — самое главное — за полнейшую дезориентацию в литературной ситуации современности, за непонимание того, что сейчас так не пишут — и премии за так написанные книги не получают.

Интересно, однако, что сам роман «Время женщин», победа которого вызвала к жизни весь этот шум, остался откровенно непрочитанным большинством оппонентов. Отсутствие интернет-версии текста в поле Журнального Зала (питерский журнал «Звезда» — где его, видите ли, возьмешь!?) сделало «Время женщин» слишком уж труднодоступным для критиков, поэтому приговор роману выносился по аналогии с предыдущими текстами автора — текстами, хотя и достигавшими короткого списка Русского Букера, обращавшими на себя внимание, но совершенно иными, нежели новый роман. Лучше ли он тех, что появились прежде него? Судить можно по-разному. Однако — безотносительно к премиальной победе — роман «Время женщин», как кажется, прояснил смысл авторского долгого поиска, по-новому заставил увидеть то, что делала Чижова на протяжении последних десяти лет. Попробуем восстановить этот путь, вклиниваясь в еще не отшумевшую дискуссию — с тем, чтобы прочесть наконец роман, ее возбудивший.

Петербургский прозаик Елена Чижова утвердилась в пространстве современной литературы недавно.

В 2000 году в четвертом номере журнала «Звезда» был напечатан ее первый роман «Крошки Цахес», сразу же обозначивший особый, узнаваемый тон лирического повествования — нервный, изломанный, балансирующий на грани гротеска, потока сознания и исторической хроники. Настоящий дебют Чижовой, однако, состоялся чуть позже: два года спустя одним из наиболее шумных литературных событий стала дискуссия вокруг ее нового романа «Лавра» — закулисной истории русской православной церкви в советские годы.

История эта, рассказанная женой священнослужителя и изобилующая некоторыми «еретическими» подробностями, обеспечила книге шлейф полемики и даже скандала. Рецензенты разделились на тех, кого не оттолкнула претенциозная изощренность речевого движения, кто, даже не одобряя роман целиком, увидели в нем важное духовное событие, свидетельство времени, — и тех, кто от соприкосновения с литературным миром Чижовой испытывали резкое неприятие, обвиняя и автора, и героиню в безвкусице, неумеренном самолюбовании и упоении собственной и чужой «аморальностью». В числе первых — наряду с безусловными защитниками романа Г. Померанцем и К. Азадовским — оказалась также И. Роднянская (откликнувшаяся на роман Чижовой блестящей рецензией «Оглашенная в Лавре», самой своей серьезностью и остротой подтверждающей значительность разбираемого явления); в числе вторых — «библиографическая служба» журнала «Континент» в лице резкого и остроумного критика Е. Щегловой, записавшей строптивого автора в свои стилистические оппоненты и с тех пор не упускающей случая задеть уничижительным замечанием каждый новый чижовский роман. Эта уничижительность, вначале оправданная эмоциональным зарядом и резким противопоставлением двух последовательно исповедуемых эстетик, с течением времени все явственнее соответствует стилистике кухонной перебранки и принимает несколько карикатурный оттенок — тем более что Чижова «Лавры» с ее умышленной глухотой и акцентированной «изломанностью сознания»1 — совсем не Чижова «Времени женщин» (2009), романа, где наконец-то счастливо осуществляется мучительный для героев всех предыдущих историй процесс рождения слова из немоты.

В самом первом романе это рождающееся, искомое слово пока еще чужеродно; оно не столько произрастает в насыщенном метафорическом растворе текста Чижовой, сколько привносится в него извне — из XXIX сонета Шекспира, который заучивает наизусть героиня, двенадцатилетняя школьница, с детской беззаветной одержимостью влюбленная в учительницу английского языка. «Я не понимаю, я не знаю всех новых слов, я еще не выучила новые слова, только некоторые, но мне и не надо, чтобы понимать…» — знает ли, чувствует ли Чижова, окуная свою первую героиню в музыку чуждой речи, похожей на «тонкий и изысканный рисунок пером», что сейчас она очерчивает магический круг, в который позже окажутся замкнуты все протагонисты ее поздних романов?

When, in disgrace with Fortune and men’s eyes,

I all alone beweep my outcast state,

And trouble deaf heaven with my bootless cries,

And look upon myself, and curse my fate…

В этих строках сонета — а также в других, оставшихся в романе за кадром, но оживающих в читательской памяти, — спрессовано, обозначено в завязи то, что медленно и трудно будет раскрываться в «Лавре», «Преступнице», «Оресте и сыне», «Времени женщин». Одиночество, отверженность, ощущение фатальной несправедливости мира и человеческий ропот — все, вплоть до отраженного в глуховатом, побочном значении английского глагола «curse» (кощунствовать; отлучать от церкви) церковного отлучения, давшего знать о себе — дальним отзвуком — в «Лавре», в той самой сцене, где героиня, «чтобы скинуть легкое бремя, прибегает, как бы наугад, по темному вдохновению, к «антипричастию», размачивая хлебные ломти в водке и глотая их»2. Подобных, в расхожем смысле слова — кощунственных, — сцен в прозе Чижовой и вправду немало, причем все они перегружены, пропитаны черной многомерной символикой, «аллегорией» в ее «достоевском», извернутом смысле. Маша Арго в «Преступнице» зарывает украденный пепел своих соседок-антисемиток на еврейском кладбище в Ленинграде; Инна в романе «Орест и сын», девочка из вполне благополучной ленинградской семьи, почти публично отрекается от родителей, повинуясь настойчивому желанию примерить на себя чужую судьбу («featured like him, like him with friends possess’d…»), оказаться не дочерью родного отца, а отпрыском диссиденствующего ученого Ореста, красавца с губами египетского фараона… Эти и другие — многочисленные — эксцессы, неизбежно затрудняя восприятие читателем событийного плана (порой бывает трудно понять, что в чижовских романах происходит на самом деле, а что является результатом воспаленного воображения героев), тем не менее необходимы, так как играют прежде всего на создание атмосферы — надрывной, разреженной, тягостной атмосферы, в которую Чижова погружает своего «собеседника», стремясь сообщить ему выстраданное ею самой представление о жизни, понимание того, что мир, где родились ее герои, советский мир — это то, что должно быть преодолено, то, с чем мыслящему и страдающему человеку невозможно смириться.

Временной промежуток, вмещающий в себя действие всех пяти «ленинградских» романов Чижовой (рожденной в этом городе, пишущей о нем), неизменно возвращается к 70-м годам: миновали яркие, рубежные 60-е, несмотря ни на что проникнутые своеобразным историческим оптимизмом, наступили годы глухие, переломные для человеческого сознания, годы не столько страха («Сейчас не то время», — то и дело повторяют друг другу герои чижовских романов, помнящие иные, куда более нечеловеческие, времена), сколько — вины и стыда, пронизанные — и это для Чижовой особенно важно — одновременно стремлением к возмездию и мыслью об искуплении.

В самом раннем романе, в «школьной истории», начинающейся как рассказ о «шекспировском театре», организованном учительницей английского, и перерастающей затем в «поиск ответов на основополагающие вопросы о свободе и смысле»3, центральные смысловые коллизии вычерчены пунктиром, поданы в относительно безобидных, «детских» масштабах. Чижова, прежде чем погрузиться во взрослую реальность, в которой верующих поливают во дворе храма потоками нечистот, выплеснутых из ассенизационных машин, словно бы переводит дыхание на «блаженном островке показухи»: английская школа — гордость района, неиссякающий поток иностранных делегаций, демонстрация приезжим того, как советские школьники «с детства занимаются балетом» и читают в оригинале чужую литературу чуть ли не лучше самих англичан… Здесь-то на сцене и появляется учительница английского Ф., непоименованная, обожествленная, будто бы в пику низкому лицедейству действительности обратившая учеников к лицедейству высокому, «начинающая с ними Шекспира» с двенадцати лет. Дети боготворят ее, взрослые — сторонятся, репетиции, концерты и вечера сменяют друг друга, однако все волшебство прекращается, когда один из учеников, блиставший в роли Гамлета и чтеца сонетов, решается вдруг поставить современную пьесу — втайне от «феи фон Розеншён».

Логики последовавших за этим раздражения, непримиримости Ф., ее разрыва с любимым некогда классом рецензенты романа в большинстве случаев не понимают, усматривая в действиях учительницы всего лишь «жестокую и несправедливую месть»4. Между тем в ее неприязни к актуальному, как теперь бы сказали, искусству сквозит нечто большее, нежели сознательная слепота гуманитария, затворившегося в поэзии золотого века от современности и не допускающего в свой круг чтения ни одной книги, которая была бы способна эту гармонию, это «золотое сечение» поколебать. Нет, здесь очевидна выстраданная уверенность в том, что современность — такая, какой ее знает Ф., какой еще предстоит узнать ее школьнице, играющей в полуобморочном состоянии, не успев оправиться от пневмонии, шекспировскую леди Анну, — не может быть описана приблизительными словами, что вслушиваться в приблизительное, думая, что ты вслушиваешься в подлинное, — недопустимо: «Если они считают это настоящей жизнью, если это их волнует — пусть волнуются на ближайшей помойке.

  1. Чижова Е. От автора // Чижова Е. Крошки Цахес. Лавра: Два романа. СПб.: ЗАО «Журнал Звезда», 2009. С. 8. []
  2. Роднянская И. Оглашенная в Лавре // Роднянская И. Движение литературы в 2 тт. Т. 2. М.: Языки славянских культур, 2006. С. 346. []
  3. Чижова Е. Указ. соч. С. 9. []
  4.  Кравченко Т. Украденная жизнь // НГ «Ex libris». 2000. 20 июня. []

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2010

Цитировать

Погорелая, Е.А. В поисках озвученного времени. Елена Чижова / Е.А. Погорелая // Вопросы литературы. - 2010 - №3. - C. 255-271
Копировать