«Однако ты и тогда уже был гуманистом…»

Так при появлении в печати в 1969 году дневниковых записей А. Твардовского «С Карельского перешейка» («Новый мир», № 2) сказал автору Константин Симонов.

Чтобы оценить смысл этих слов, надо припомнить обстоятельства, в которых были сделаны записи поэта, да и те, в каких тридцать лет спустя они были опубликованы.

В сентябре 1939 года, вскоре после заключения печально знаменитого договора с гитлеровской Германией (увы, более походившего на сговор), правительство Советского Союза начало оказывать давление на Финляндию с тем, чтобы та согласилась на изменение границы под Ленинградом, под предлогом обеспечения его безопасности, и предоставила СССР возможность создать на финской территории, на полуострове Ханко, военно-морскую базу.

Финское правительстве вынуждено было пойти на переговоры, но «заупрямилось» — по той понятной причине, что на участке Карельского перешейка, уступить который требовал СССР, находилась получившая вскоре широкую известность оборонительная линия Маннеpreйма (по имени известного военачальника, маршала), сооруженная в оправдавшемся предвидении возможной агрессии со стороны СССР.

Предлагаемая советской стороной взамен этой территории иная, севернее, пусть даже заметно большая, никак не компенсировала утрату единственно серьезной преграды в случае столкновения с соседним гигантом с его 180-миллионным населением (против 3 млн. финнов) и огромной военной мощью, которой маленькая страна могла противопоставить лишь самое небольшое количество авиации (150 самолетов!) и всего несколько танков.

Переговоры зашли в тупик, а в советской печати началась массированная «артподготовка» назревавшей войны — явно вздорные сообщения об агрессивных намерениях… финнов, недовольстве населения своим правительством, материальным положением и т. д. и т. п.

27 ноября «Правда» под заголовкам «Наглая провокация финской военщины» известила читателей о якобы происшедшем накануне обстреле советской территории. Отвечая на гневливую ноту советского правительства, финское доказывало, что ничего подобного не было, а выстрелы были произведены с нашей стороны. Однако, по советским утверждениям, в последующие дни «провокации» повторились, и СССР на этом основании разорвал пакт о ненападении с Финляндией и приступил к «вынужденным» военным действиям.

Все случившееся очень напоминало мифическое польское нападение на германскую радиостанцию, послужившее предлогом для уже тщательно подготовленного наступления Вермахта, сокрушившего армию противника меньше чем за три недели.

Однако далее события развивались отнюдь не по «польскому» сценарию. Первые победные реляции от советского командования вскоре сменились однострочными сообщениями о том, что на фронте ничего существенного не произошло. Командовавший войсками Ленинградского военного округа К. Мерецков впоследствии в своих мемуарах (кстати, появившихся почти одновременно с записками Твардовского) признал, что Красной Армии «пришлось буквально упереться» в линию Маннергейма, «чтобы понять, что она собой представляет».

Почти через полтора месяца после начала войны «Правда», заполнявшая в эту пору свои страницы массой статей о 60-летии Сталина да еще о 20-летии Красной кавалерии, поместила очередную сводку ЛВО, где говорилось, что в результате боев пехотных частей наши войска отошли на несколько километров к востоку от города Суомуссалми. Еще через три дня последовало опровержение сообщений западной печати о больших потерях Красной Армии.

Ни тогда, ни позже никаких подробностей происшедшего в советской печати и литературе не приводилось. Приходится довольствоваться кратким упоминанием в известной «Истории второй мировой войны» Курта Типпельскирха о том, что финнам удалось уничтожить одну за другой две русские дивизии, которые в начале января попытались продвинуться на Суомуссалми: «Они дали русским, которые в ледяную стужу двумя длинными колоннами двигались через леса с глубоким снежным покровом, вначале несколько углубиться, затем обошли их с флангов лыжными частями, отрезали пути отхода и совершенно уничтожили раздробленные на отдельные группы и лишенные всякого снабжения войска»¹.

Линию же Маннергейма удалось прорвать лишь в феврале после подвоза и сосредоточения большого числа крупнокалиберной артиллерии резерва главного командования.

Только в самое последнее время, в начале XXI века, появились в нашей печати свидетельства непосредственных, притом рядовых, участников этой кровопролитной войны (например, А. Деревенца), стоившей народу почти четырехсот тысяч человек убитыми. Из них можно получить представление о всем трагизме происходившего и о крайне бездарном руководстве военными действиями, плохой подготовке даже по части зимнего обмундирования, атаках «в лоб» и т. п.

С этими-то безыскусными правдивыми рассказами интересно сопоставить записи, сделанные Твардовским по горячим следам событий.

Примечательны первые же, сугубо «конспективные»:

«Третья поездка — в 43-ю дивизию. Ощущение великой трудности войны…

Четвертая. Наступление и его печальные последствия. Раненые. Глухая неясность: как же все-таки быть дальше?.. Медсанбат».

Далее следуют более подробные записи, не чуждые и глубоко личным впечатлениям. Так, в начале рассказа о поездке в 90-ю дивизию ощутим отголосок давних, детских воспоминаний: «Шла артподготовка. Возле батарей пахло кузницей…» (возле отцовской кузницы прошло детство поэта).

А вот запись, заслуживающая быть полностью воспроизведенной:

«На командном пункте дивизии мы были в момент наступления. Дела шли явно плохо… Командир дивизии грозил командирам полков, командир корпуса, присутствовавший в землянке, вмешивался в каждый телефонный разговор, добавлял жару:

— Вперед.

1. Типпельскирх К. История второй мировой войны. М.: Иностранная литература, 1956. С. 48.[↩]