В ожидании биоэстетики

Век нынче лисий да обезьяний!

«Рейнеке-лис»

 

«Биоэстетика» – термин условный, придуманный мною. Читатель потеряет зря время, если начнет искать его в энциклопедиях и словарях. Но то, что стоит за этим термином, вполне реально или, во всяком случае, возможно.

Реально и возможно, потому что уже было, возникало в тех или иных формах за многовековую историю развития мировой эстетической мысли. В XVIII веке французский аббат Дюбо на полном серьезе рассуждал о том, что душа каждого великого художника зависит от состава крови, кровь – от воздуха, а воздух – от испарений, подымающихся с поверхности почвы, по которой ходит творец прекрасного. Друг и соотечественник великого Гёте – Карл Филипп Мориц был убежден в том, что способность индивида создавать произведения искусства гнездится в тончайших тканях организма – где-то в районе селезенки. Эстетики более позднего времени, второй половины XIX века, предлагали для познания тайн творчества методы точных наук – физики (Густав Фехнер), физиологии (Герман Гельмгольц), биологии (Грант Аллен).

Буржуазные эстетики никогда не выпускали биологию из поля зрения и время от времени: обращались к ней за «свежими» идеями, особенно когда успехи биологии были впечатляюще сенсационными.

Западные философы оказались более расторопными, чем эстетики. Они сразу смекнули, как выгодно скрестить свои концепции с биологией, а потом – в подтверждение «жизнеспособности» и «эффективности» этих самых концепций – сослаться на выдающиеся достижения науки о живой природе. Так появился комплекс теорий под общим названием «биологизм». Философ и биолог из ГДР Александр Вернеке, автор книги «Биологизм и идеологическая борьба», дает этому комплексу точное и одновременно беспощадное определение: «Интерпретация общественного развития с помощью лишь естественнонаучных, и в первую очередь биологических, теорий и понятий, то есть биологизм, не является чем-то принципиально новым для буржуазной идеологии. Крайними формами биологизма выступают социальный дарвинизм, расизм, неомальтузианство и теории влечений. Сторонники этих реакционных теорий разработали рекомендации по разрешению общественных противоречий путем «биологической революции» как альтернативы революции социальной. Выдвижение подобных теорий имеет целью затушевать социальные причины эксплуатации и угнетения» ¹.

Надо сказать, что биологизаторские теории и на Западе встречают отпор не только в марксистской критике. Выступления против биологизма происходят достаточно часто. Участие в этих выступлениях принимает самая разнообразная публика – члены организации «Наука для народа», чье политическое кредо достаточно расплывчато, феминистки, некоторые ученые, в том числе и биологи, которые лучше других: понимают опасность, исходящую от биологизаторских претензий. Наряду с сознательными критиками есть критики стихийные, интуитивные. Это прежде всего художники, авторы фантастических и антиутопических произведений искусства, изображающих различные биоужасы: поточную фабрикацию уродцев – мутантов, генетическое вырождение, биократию или разнузданное правление экспертов-биологов.

Можно себе представить, как встретят эти художественные интеллигенты биоэстетику, которая – в этом можно не сомневаться – будет нести на себе отпечаток биологизма.

Буржуазные идеологи, делающие ставку на биологизм, понимают всю сложность своих задач. Вот почему при каждом неудобном для них случае, когда биологизм становится объектом яростных нападок, они спешат прикрыться биологией, ее достижениями. Но между биологией и биологизмом – сходство поверхностное, терминологическое. Ничего общего с наукой, с познанием у биологизма нет.

Именно такого рода «науку» имел в виду К. У. Черненко, когда, выступая на июньском (1983 г.) Пленуме ЦК КПСС, говорил о том, что «вряд ли можно признать научными концепции, которые объясняют такие, например, качества человека, как честность, смелость, порядочность, наличием «положительных» генов и фактически отрицают, что эти качества формируются социальной средой. Ведь давно известно, сколь малопродуктивны попытки механического перенесения понятий и методов естественных и технических наук на область общественных явлений, упрощенное толкование взаимоотношений природы и общества, что, по сути дела, мешает укреплению плодотворного сотрудничества этих наук с обществознанием» ².

Показательно, что биологизаторские идеи, проникающие в литературоведение и искусствознание, развиваются именно в «питательной среде» рассуждений о полезности, необходимости, эффективности сотрудничества гуманитарных и естественнонаучных дисциплин.

Поэтому-то и обесценивается и, не побоюсь сказать, опошляется разумная идея сотрудничества.

1. МАНИФЕСТАЦИЯ БИОЛОГИЗМА

В тот же самый год, 1976, когда в ГДР вышла в свет книга Вернеке, в серьезном американском филологическом органе – «История новой литературы» – была напечатана статья под дразнящим традиционно-гуманитарный слух названием: «Поэтическая биология: защитная речь и манифест». Автором этой статьи был профессор зоологии Калифорнийского университета Майкл Гизлин.

Композиция статьи довольно традиционная для выступлений в защиту научно-художественного синтеза: сначала идут ссылки на далекую историю, когда отношения между наукой и искусством были идиллическими, затем сетования на век нынешний и, наконец, призывы к сотрудничеству. Гизлин, как ни странно, – человек метафорического мышления. Он допускает, что «соловей поэта и соловей орнитолога обитают в разных садах, однако сами поэт и орнитолог многими своими чертами похожи друг на друга, а бывает, что поэт и орнитолог соединяются в одном человеке» ³. Но такие случаи, увы, единичны. Особенно в XX веке, когда идет интенсивный процесс размежевания между наукой и искусством.

Надо отдать справедливость Гизлину: он не обвиняет гуманитариев, как это частенько делают его коллеги. Он даже предлагает ученому учиться у писателя. Он восхищается писателем, ставит его в пример ученому, обладающему якобы суженным мировосприятием. Правда, это не более чем обычные комплименты гостя радушным и терпеливым хозяевам. Впрочем, я уже говорил о склонности Гизлина к метафорам.

Самые большие надежды Гизлин связывает с метафоризацией. Раньше она, метафоризация, была свойственна не только художникам, но и отдельным людям науки. К примеру, Карлу Линнею, автору «Системы природы». Знаменитый естествоиспытатель часто пользуется метафорой социологического, что ли, образца: природа у него – империя, поделенная на королевства, в каждом из которых живут или звери, или птицы, или гады, или цветы. А Эразм Дарвин, тоже естествоиспытатель и вдобавок дед великого Дарвина (он умер в самом начале XIX столетия), писал целые поэмы на сугубо научные темы. С помощью поэтических метафор он проделывал полезную работу – популяризировал свои взгляды и взгляды своего идейного наставника Линнея, причем нисколько этого не стыдился.

Ностальгическим вздохом поминает Гизлин то время – эпоху «романтической биологии». Разумеется, возврат к этой эпохе невозможен, но возродить некоторые ее компоненты не мешало бы, в частности несколько разнообразить, расцветить биологический лексикон. И кто знает, может быть, подобные акции помогут преодолеть отчуждение между естественниками и гуманитариями.

Гизлин призывает начать сотрудничество с малого – применения литературоведческих методов для изучения любезного его сердцу периода, эпохи «романтической биологии». Совет, в общем, дельный и, по всей вероятности, искренний. Да и весь тон статьи Гизлина – спокойный, примирительный, комплиментарный – как-то не соответствует резкости, свойственной обычно «манифесту». Во всяком случае, выпады, характерные для выступлений иных непримиримых и кровно обиженных сциентистов 70-х годов, в статье отсутствуют.

Может быть, и впрямь человек искренне стремится к сотрудничеству? Что ж, сотрудничество – дело хорошее. Но опять-таки сотрудничество с чем – с биологией, которая может вполне без такого сотрудничества обойтись, или с биологизмом, который его усиленно домогается? В этом есть большая и существенная разница. Потому что домогается биологизм не столько сотрудничества с литературой и искусством или науками, их изучающими, сколько использования их в качестве подручных агитационных средств.

К сожалению, некоторые западные художники этого не понимают, не видят опасности, исходящей от биологизма. Не так давно на экраны Франции вышел фильм признанного кинематографического метра Алена Рене «Мой американский дядюшка». Вообще-то дядюшка как таковой в кадре ни разу не появляется. Богатый родственник из Штатов – голубая мечта, счастливая карта, последняя надежда каждого из трех персонажей фильма.

Первый из них – государственный чиновник, занимающий одно время довольно высокий пост в сфере массовых коммуникаций, правда, в карьере его, – в фильме это показано, – происходит временный сбой. Второй – крестьянский сын, выбившийся было в люди, но потом потерпевший крах, самый, пожалуй, несчастный из всех. И наконец, героиня фильма тоже не может похвастать жизненными успехами – неудавшаяся артистическая карьера и несчастная любовь.

Одним словом, в фильме изображены судьбы трех несчастливых в различной, разумеется, степени людей.

В чем причины дефицита человеческого счастья? Этот вопрос, на который вот уже несколько веков пытается ответить искусство, ставится в «Моем американском дядюшке». Причем, по замыслу Рене, ответить на этот извечный вопрос должен четвертый главный персонаж фильма – французский психиатр (по профессии) и социобиолог (по убеждениям) Анри Лабори. Этот достаточно известный в своей специальной области ученый муж полагает, что причины человеческих несчастий и неустроенности надо искать в самих людях, в их характерах, в их генах, оставшихся в наследство от животных. В фильме он выступает в роли умудренного наукой и жизнью, всезнающего комментатора и комментарии свои для наглядности подкрепляет отрывочными кинозарисовками опытов на белых лабораторных крысах. Почему, к примеру, подрались мужчина и женщина, некогда души друг в друге не чаявшие? Демонстрируется эксперимент: две разнополые крысы, доведенные до отчаяния электрораздражителями мозга, с яростью кидаются друг на друга, хотя незадолго до этого с такой же яростью совокуплялись.

Лабори пришлось по вкусу сотрудничество с интересным художником и человеком Аленом Рене. Тот разрешил ученому говорить все что заблагорассудится, лишь бы было зрелищно и парадоксально. Вот он и вещает с экрана биологизаторские «истины» о параллелизме поведения человека и животного.

Соавторы фильма были довольны: содружество науки и искусства увенчалось успехом. И к тому же идея содружества исходила не от ученого, а от художника.

Однако не надо сбрасывать со счетов мощное идеологическое излучение, исходящее от современных биологизаторских теорий и усиленное средствами массовой информации. Нельзя не учитывать и интенсивности бума вокруг социобиологии, новоиспеченной разновидности биологизма. И нет ничего удивительного в том, что в зоне этого излучения оказался – и в известном смысле пострадал от него – такой крупный художник, как Ален Рене. Что и говорить – биологизм очень опасен.

Пожалуй, социобиология самая метафорическая из всех биологизаторских теорий. И, кто знает, быть может, благодаря метафоричности она и проникает так сравнительно легко в художественные салоны.

Как бы там ни было, а «отец» социобиологии – английский биолог Эдвард Вильсон часто пользуется образным языком и любит ссылаться на высказывания крупных писателей и художников, а иногда и пожурить их, поспорить с ними.

Знаменитая книга Вильсона «Социобиология: новый синтез» (первое ее издание вышло в 1975 году, и после этого книга неоднократно переиздавалась) начинается со слов: «Камю сказал, что единственная серьезная философская проблема – это проблема самоубийства» ⁴. Философская, возможно, – снисходительно допускает Вильсон, но не биологическая, ибо для биолога в акте самоубийства ничего особенно таинственного нет. В определенной жизненной ситуации из «центров эмоционального контроля гипоталамуса и передней части мозга» поступает твердый приказ: кончай жизнь! И человек кончает. Делать нечего, он полностью подчинен этому небольшому участку плоти, где собраны вместе все чувства: ненависть, злоба, страх, ревность… Одним словом, будь Камю жив, ему не нужно было бы ломать голову над проклятыми вопросами, а просто обратиться за консультацией к социобиологам.

В книге «Социобиология: новый синтез» можно встретить известные имена из мира искусства. И написана книга более или менее понятным даже неспециалисту языком. Вильсон явно обладает литературными способностями и свойственным многим англичанам чувством юмора.

И тем не менее у этого интеллигентного на вид человека и у его учеников и сподвижников есть немало энергичных врагов. В феврале 1978 года в США проходил международный симпозиум по социобиологии, организованный «Американской ассоциацией прогресса в науке». Обстановка была нервозной: вызывающе шумела группа бородатой молодежи – членов упомянутого выше общества «Наука для народа» – и феминисток. Когда респектабельный Вильсон появился на кафедре и приготовился читать доклад, несколько лихих парней и девиц выскочили на сцену и, осыпая профессора отборными ругательствами, обзывая «фашистом», сорвали с него очки, сбили его с ног и вдобавок окатили водой из графина.

Своеобразный способ ведения научной дискуссии! Но давайте разберемся в мотивах подобных акций. Почему социобиология вызвала такое негодование?

По заверениям последователей потерпевшего Вильсона, социобиология есть «наука, которая систематически изучает биологические основы всех видов социального поведения» ⁵. Да, признают социобиологи, мы считаем, что социальная деятельность животного и человека биологически детерминирована – обусловлена, но отсюда вовсе не следует, что мы разделяем и поддерживаем человеконенавистнические теории фашистов, мы всего лишь естествоиспытатели, занятые разработкой теоретико-методологических основ поведения человека – животного, мы вообще не вмешиваемся в политику, мы социально-политические проблемы решаем чисто умозрительно.

Но умозрительность умозрительности – рознь. Почему, спрашивается, на концептуальных основаниях социобиологии сооружают свои политические конструкции так называемые «новые правые», крайне реакционные личности на современном Западе?

В США набирает силу ассоциация «биоэкономистов». Лозунг их краткий и откровенный: «Капитализм запрограммирован в наших генах» ⁶. Когда нужны аргументы, они ссылаются на труды социобиологов, где доказывается, что любому живому существу, будь то человек, бабуин или синица, свойственны «личный интерес» и тенденция к «соревновательству» – главные, по мнению «биоэкономистов», механизмы капиталистического хозяйствования.

С большим сочувствием относятся к социобиологии европейские неофашистские организации: «Национальный фронт» (Англия) и «Клуб «Часы» (Франция). Английские шовинисты без особого труда приспособили «сугубо научные» концепции Вильсона к своим призывам о проведении расовых различий между коренными британцами и «чужаками», прибывшими на остров из разных уголков былой Британской империи. В печатном органе «Национального фронта» была опубликована статья, в которой на все лады расхваливались «настоящие ученые», «доказавшие» материалистические первопричины превосходства «белых» над «цветными». А «новые правые» из Парижа ссылаются на социобиологические откровения всякий раз, когда пропагандируют или отстаивают главный пункт своей политической программы: только люди с аристократическими генами могут выступать в качестве лидеров современного общества⁷.

Одним словом, можно понять возмущение ревнителей «науки для народа», феминисток и просто честных людей, когда они видят на трибуне резонерствующего социобиолога. Вот только драться и обливать своего оппонента водой из графина не нужно. Это не метод борьбы – даже с такой гнусной идеологией, как биологизм.

Есть ведь и более эффективные методы борьбы. Ее можно вести и с помощью произведений искусства, обладающих явной антибиологизаторской направленностью. Таковыми являются, к примеру, научно-фантастические романы писательниц-феминисток.

Что касается феминизма, то это довольно мощное и многолюдное движение. Существуют разные его фракции и течения: участницы одних ведут, в общем, справедливую борьбу против ущемления прав женщины в капиталистическом обществе, в то время как сторонницы других проповедуют и исповедуют парадоксальные воззрения Симоны де Бовуар и прочих своих идейных наставниц и активно призывают товарок к противоестественным формам сексуального общения.

Весьма парадоксальны и многие образчики феминистской фантастической и антиутопической литературы. Фантастичность, ирреальность этих романов – всего лишь удобная форма, в которую облекается политический вызов современной «системе власти, при которой мужчина доминирует над женщиной» ⁸ и которую биологизм, надо сказать, всячески оправдывает.

В 1975 году Жоанна Рас издала в Америке роман под названием «Женообразный мужчина» («Female Man»), О литературных достоинствах этого произведения лучше не говорить, но идеология его представляет интерес – это красноречивая иллюстрация понятной женоборческой неприязни к биологизму.

Роман составлен из рассказов четырех дам, встретившихся за одним круглым столом, но прибывших с разных пространственно-временных уровней. Первая – Жанна Дидье, пришелица из относительно недавнего прошлого-1969 года. Это несчастная жертва мужского единовластия, пострадавшая за участие в «студенческой революции», пропущенная через изобретательно-жестокую систему промывки мозга и, естественно, сломленная. Вторую рассказчицу зовут Жанет (у всех четырех героинь имена чем-то схожи) Эвасон. Это полная противоположность печальной Жанне Дидье. Лучезарная оптимистка. Ей есть отчего радоваться: Жанет прилетела на вселенскую феминистскую сходку с планеты, где нет ни одного мужчины – сплошные женщины. Государственная структура планеты построена на принципах сестринского отношения друг к другу. Третья (делегатка – воинственная Жаэль. Она представляет мифическую державу Женоландию, ведущую на протяжении сорока земных лет беспощадную войну с государством Мужелендом, населенным, понятное дело, одними мужчинами. Впрочем, нет, не просто мужчинами, а мужеподобными мутантами, сконструированными коварными и гениальными биологами, правителями и духовными лидерами Мужеленда. Мутанты, враги культа мудрой и прекрасной жены, сочетают в себе гены мужской похоти, лисьей хитрости, бычьей силы. И наконец, четвертая героиня романа – сама авторша, Жоанна Рас. Она выступает от имени официального движения феминисток. Ей, женщине активной, обладающей бойцовским характером, ближе всего по духу мужественная амазонка Жаэль. Жоанне одинаково претит тихое отчаяние Жанны и шумный оптимизм Жанет. Женщина, полагает авторша, не должна пасовать перед мужчиной и не должна изолировать себя от мужчины: она должна постоянно бороться с ним. В этом – смысл женской жизни.

Такую же примерно идею, но только с большим писательским мастерством, проводит другая феминистка-беллетристка, Мэрж Перси, соотечественница Жоанны Рас, в романе «Женщина на краю времени», опубликованном в 1976 году.

Показательно, что оба феминистских романа появились как раз в то время, когда социобиология начала быстрыми темпами оформляться в боевую наступательную идеологию.

Героиню Мэрж Перси зовут Конни. Это жалкое, измученное жизнью существо. Подобно Жанне Дидье, Конни прошла через систему психохирургической обработки мозга. В госпитале для душевнобольных Конни насмотрелась всяких ужасов. Но особенно потрясли ее опыты по выведению «идеальной женщины». Прелестная сексуальная машина конструируется методами инженерной генетики. И вот полубезумная, с покалеченной психикой героиня совершает (то ли во сне, то ли в каком-то наркотическом остолбенении) путешествие во времени – в будущее. Попадает она в 2137 год. Нет и в помине тюремного типа зданий госпиталя, нет изуверов в белых халатах. Вокруг благодать: сады, веселые деревенские домики, свежий воздух, детский смех.

1. А. Вернеке, Биологизм и идеологическая борьба, М., «Мысль», 1981, с. 10 – 11.[↩]
2. К. У. Черненко, Актуальные вопросы идеологической, массово-политической работы партии. – «Коммунист», 1983, N 9, с. 21.[↩]
3. »New Literary History», 1976, v. VII, N 3, p. 493. [↩]
4. Е. Wilson, Sociobiology: The new synthesis, 2 ed., Cambridge, 1976, p. 3.[↩]
5. Y. Christen, L’Heure de la sociobiologie, P., 1979, p. 9.[↩]
6. Y. Christen, op. cit., p. 158.[↩]
7. »Nature», 1979, v. 282, N 5737, p. 348. [↩]
8. Y. Christen, op. cit., p. 161.[↩]