«…Много в нем легло меня и моего»
В. Кантор, «Братья Карамазовы» Ф. Достоевского, М., «Художественная литература», 1983, 192 с.
28 августа 1880 года в письме к И. Аксакову Достоевский признавался: «…Вы не поверите, до какой степени я занят, день и ночь, как в каторжной работе! Именно – кончаю «Карамазовых», следственно, подвожу итог произведению, которым я, по крайней мере, дорожу, ибо много в нем легло меня и моего… Верите ли, несмотря, что уже три года записывалось – иную главу напишу, да и забракую, вновь напишу и вновь напишу. Только вдохновенные места и выходят зараз, залпом, а остальное все претяжелая работа».
Наверное, в какой-то мере эти слова можно отнести ко всему, что выходило из-под пера писателя, работавшего почти всегда быстро, страстно, но мучительно. Ведомого идеей и столь же властно проводившего эту идею через «горнило сомнений». Привыкшего, по собственному выражению, «перетаскивать на себе» весь горестный «опыт pro и contra». Однако итоговое произведение Достоевского
«Братья Карамазовы» глубоко отлично от предыдущих романов «великого пятикнижия», в том числе и по тому, как работал над ним писатель.
Об этом романе написано много. Вряд ли можно найти хоть одно исследование творческого пути Достоевского, в котором «Братьям Карамазовым» не уделялось бы самое серьезное и пристальное внимание. Из работ последних лет нельзя не вспомнить монографию В. Ветловской «Поэтика романа «Братья Карамазовы» (1977), целый ряд статей исследователя, предшествовавших этому изданию, а также появившихся после него. Назовем и книгу Л. Розенблюм «Творческие дневники Достоевского» (1981), открывшую во многом новый путь к постижению и осмыслению произведений Достоевского, рассматриваемых в нерасторжимом единстве черновых вариантов, «Записных тетрадей» разных лет, «Дневника писателя». Назовем отдельные публикации и выступления В. Кирпотина, В. Днепрова, П. Гражиса, Г. Щенникова, В. Богданова.
В чем же кроется невероятная притягательная сила этого романа, заставляющая вот уже более ста лет сопереживать идеи, захватившие героев, решать их вопросы, с неослабевающим вниманием и напряжением вслушиваться в их страстные исповеди и проповеди?
Уже в самом начале своей книги В. Кантор приходит – на наш взгляд, справедливо – к одному из многочисленных ответов на этот вопрос. «…Достоевский был писатель злободневный, был одержим «тоской по текущему», однако в многомерной структуре его романов вся эта «злободневность» приобретала как бы новое измерение, она выявляла и актуализировала вечные проблемы бытия, стоящие перед человеком и человечеством. А по мысли Достоевского, современность-то и можно как следует понять только с точки зрения этих вечных тем и проблем» (стр. 7). И далее автор формулирует те цели и задачи, которые поставил перед собой в исследовании одного из сложнейших произведений Достоевского: он старается «подойти к философской проблематике писателя, исходя из поэтической (и потому весьма сложной) системы его образов» (стр. 12).
В книге В. Кантора выстраивается система образов, важнейших для повествования Достоевского в целом. И знаменательно, что первая из глав, «Как солнце в малой капле вод», посвящена анализу судебных эпизодов в романе «Братья Карамазовы». Тщательно аргументируя свои выводы, В. Кантор доказывает: в сцене суда перед нами как бы снова разворачивается действие романа. Но уже несколько смещенно, по-иному: «…Вдумываясь в описание процесса, в слухи и толки вокруг него, мы вдруг начинаем понимать, что всех занимает не только, кто конкретный убийца, но и кто виноват в убийстве… Порой даже начинает казаться, что… трагедия эта только осветила вдруг каким-то мрачным светом эту «семейку» для всероссийского обозрения» (стр. 26). И подобное «обозрение», вернее, возможность его именно через суд над российской действительностью оказывается чрезвычайно важно, потому что позволяет выявить некоторые аспекты, не отмеченные литературоведением ранее.
Так, например, мысль автора о вине Мити Карамазова в смерти Илюшечки Снегирева тянет за собой целый пласт размышлений, выявляя глубину тех не осознанных героем до конца страданий, которые и породили сон про «дите».
Глубокая и, на наш взгляд, верная мысль проводится через всю книгу В. Кантора, разными гранями высвечиваясь в различных контекстах.
Вообще можно обнаружить несколько «задушевных», «капитальнейших» идей (если воспользоваться излюбленными терминами самого Достоевского), которые и организуют композиционное и содержательное единство книги В. Кантора. Кроме приведенной выше, сюда можно отнести также и вывод, исследователя о том, что «распадение братства», то есть отрыв интеллигенции от народа, Достоевский воспринимал как общерусскую трагедию, порождающую «карамазовщину» – «страшный кошмар России, чреватый нарастающей бездуховностью и антигуманностью» (стр. 91).
Понятие «карамазовщины» выходит далеко за рамки трагедии семьи Карамазовых, оно приобретает контуры явления, действительно широко распространившегося и «трудно излечимого», контуры подлинного «кошмара». Думается, это и есть одна из тех точек романа, где злободневное перерастает в вечное, рождая целый ряд параллелей и ассоциаций.
Многие из них названы в книге В. Кантора. И одним из несомненных достоинств исследования становится, на наш взгляд, тот обширный контекст мировых, вечных вопросов и проблем, в котором рассматривает и анализирует исследователь последний роман Достоевского.
В литературе, посвященной творчеству писателя, уже на самых ранних стадиях прочно утвердился метод сопоставления с западноевропейскими художественными образцами Так, Е. Марков сравнивал старца Зосиму с епископом из «Отверженных» В. Гюго1, а Н. Мишеев («Русский Фауст», Варшава, 1906) видел в совокупном портрете трех братьев Карамазовых черты русского Фауста. И эти параллели проводились «по свежим следам» – в конце XIX – начале XX столетия. Позже в различных исследованиях отмечались реминисценции из Шиллера, Гёте, Гюго и многих других классиков европейского искусства… В. Кантор выбирает иной путь – из пяти глав его книги четыре посвящены четырем братьям: Мите, Ивану, Алеше и Павлу Смердякову. Задача автора наиболее полно и глубоко выявить черты каждого из них в отдельности, чтобы целостность предстала в самых разнообразных своих гранях.
И здесь неминуемо возникает одна из существеннейших проблем, к которой обращались исследователи еще в конце прошлого века, – смысл заглавия.
Достоевский «рисует ситуацию распадения семейного, кровного братства, которое, по мысли писателя, является истоком братства общественного. В этой разъединенной семье и возможно такое чудовищное преступление – отцеубийство. И чем более страстно мечтает писатель о братстве, тем острее он вдумывается в причины его распадения» (стр. 28).
Проблема, над которой Достоевский много размышлял, – начиная еще с «Подростка», – обретает в книге В. Кантора глубокое значение и обоснование. Как бы отталкиваясь от общего («процесса по делу о русской интеллигенции»; стр. 34), автор исследования пристально всматривается в частное: способен ли каждый из Карамазовых нести бремя подлинного братства? Потому что, по мысли Достоевского, понятие это включает в себя не только радость единения, но и бремя ответственности. И пожалуй, именно проблема братства – в широком, обобщающем плане – становится первой в ряду «проклятых», «предвечных» вопросов человечества.
В анализе этой узловой проблемы заключены и особенно рельефно выступают и достоинства, и некоторые недостатки исследования В. Кантора. С одной стороны, автор не уходит от решения существенных вопросов, которые недостаточно выявлены литературоведением. А с другой – в этой части монографии порой чувствуется терминологическая невнятность, сказывающаяся в толковании «мужицкого демократизма», который именуется попеременно «консервативным» (стр. 10) и «стихийным» в позитивном смысле (стр. 38). Спорны, на наш взгляд, и мысли автора о «бунте» героев Достоевского. В основе своей они, разумеется, верны и заслуживают внимания, однако вряд ли правомерно такое рассуждение: «Сколько ни вчитывайся в речи Ивана, так и не вычитаешь, что же он хочет предложить обществу в качестве новой высшей правды. Это не революция, конечно, с ее конкретными социальными задачами переустройства мира; Достоевский нашел точное слово – «бунт», к которому в свое время Пушкин прилагал эпитеты: «бессмысленный и беспощадный» (стр. 112 – 113). Но ведь у Пушкина вполне определенно говорится: «Мы проходили через селения, разоренные Пугачевым, и поневоле отбирали у бедных жителей то, что оставлено было им разбойниками… Помещики укрывались по лесам. Шайки разбойников злодействовали повсюду… Не приведи бог видеть русский бунт – бессмысленный и беспощадный».
Это принципиально иной бунт, нежели у Ивана Карамазова, – лишенный тех нравственных оценок и ориентиров, тех поисков, которыми поглощен герой Достоевского. Не случайно признание Ивана Алеше: «Можно ли жить бунтом, а я хочу жить», – потому что Карамазов (и В. Кантор справедливо отмечает это) в своих философских, этических, богоборческих построениях еще не определился, не выявился до конца, в самом себе. Поэтому, очевидно, значительно ближе к истине мысль В. Кантора о том, что «бунт Ивана – это бунт оторванного от «народной правды» человека, в результате пришедшего в противоречие не только с высшим идеалом, но и с самим собой» (стр. 115). Человека, добавим к высказанному, чей глубокий и трагический внутренний разлад усугубляет «карамазовщину» и порождает «смердяковщину».
Что касается Павла Федоровича Смердякова – образ этот освещен В. Кантором глубоко и интересно. Наблюдения исследователя (подчас очень свежие и оригинальные) основываются на точном и подробном анализе романа Достоевского, заставляя вновь возвращаться к знакомым страницам. Можно не совсем соглашаться с автором, когда он рассматривает черта лишь как «новую ипостась» Смердякова (стр. 124), но конечный вывод в ключевой главе книги – «С умным человеком и поговорить любопытно» – несомненно убеждает в правоте исследователя и значительности проведенного анализа.
Вывод этот справедлив не только как конечный, вытекающий из предыдущих размышлений над «проблемой Ивана», но и по-новому освещает «проблему Достоевского» – непреходящую современность творчества писателя, живую боль его «проклятых вопросов». «Проблема Ивана Карамазова – это проблема ответственности человека за произносимое им слово. Иван не сумел предугадать, как отзовется его слово. Но духовные терзания героя дают ему право по крайней мере на сочувствие читателя и, надо думать, – сочувствие автора» (стр. 128).
Большое место в книге В. Кантора занимает вопрос о самобытном преломлении в «Братьях Карамазовых» мотивов и сюжетов древнерусской литературы. Эта тема была поставлена в работах Д. Лихачева, В. Ветловской, однако В. Кантор не повторяет найденного предыдущими исследователями, разрабатывая иные пласты содержания романа Достоевского.
Вообще хочется отметить, что в книге В. Кантора совсем немного ссылок на литературу о писателе, и это идет не от пренебрежения, а от новизны и самостоятельности анализа. Нередко у В. Кантора просто нет предшественников, имея в виду интересующую его проблематику. Вероятно, этим и объясняется краткость приложенного списка литературы при многообразии и богатстве области литературоведения, посвященной изучению и осмыслению творчества Достоевского.
Небольшой объем книги обусловил конспективность некоторых тем. Затронутые лишь вскользь, они, однако, становятся своеобразной заявкой на серьезный разговор, выходящий далеко за границы задач, поставленных автором и сформулированных им во введении. Однако они не могут пройти мимо читательского внимания. Это относится в первую очередь к полемике об «оправдании человека», разгоревшейся в русской литературе XVII века между «латинствующими» и «грекофилами». Вслед за обратившим внимание на полемику А. Панченко, В. Кантор предлагает взглянуть на творчество Льва Толстого и Достоевского именно сквозь призму этого давнего спора.
Наблюдения В. Кантора будят мысль, а это и было одной из целей автора. Он стремится помочь в постижении великого романа читателю, который, по словам В. Кантора, может «сегодня не принимать конкретных рекомендаций писателя о средствах движения человека к самому себе, но вот понимание необходимости этого движения к себе, к другому, к «сердцевине целого» сквозь грубую кору и наросты человеческой грязи» (стр. 11) неизбежно вынесет из «Братьев Карамазовых».
- См.: Е. Марков, Критические беседы. – «Русская речь», 1879, N 12, с. 282.[↩]