В начале двадцатых…

Е. Б. Скороспелова. Идейно-стилевые течения в русской советской прозе первой половины 20-х годов, Изд. МГУ, 1979, 160 стр.

20-е годы занимают особое место в процессе развития советской литературы. Воссоздание «процессов идейно-эстетической консолидации и размежевания», обнаруживших себя «непосредственно в художественной практике» (стр. 5) первой половины 20-х годов, – та задача, которую стремится решить Е. Скороспелова, обращаясь к генезису и характеру основных «идейно-стилевых течений».

Выбор ключевого термина всегда имеет принципиальное значение для исследователя, в данном случае особый акцент ставится на слове «течение». Вслед за Г. Поспеловым автор разделяет понятия «направление» и «течение», в том смысле, что первое означает только «программированное творчество» ряда писателей, то есть тождественное совместно провозглашенной ими программе, а второе, отвлекаясь от теоретических заявлений, указывает на творческую идейно-художественную общность. При таком понимании именно проблематика течений как «крупных и внутренне целостных ингредиентов» должна объяснять единство всех существенных сторон творчества писателей, к ним принадлежащих, и, следовательно, именно изучение течений позволяет научно осознать исторические закономерности национально-литературного процесса» ¹.

Такой подход к ранней стадии советского искусства продуктивен и является еще одним свидетельством достижений литературоведения 60- 70-х годов, которое убедительно доказало, что «магистральное движение литературы размывало и сокрушало становящиеся все более узкими рамки школ и направлений» ².

Е. Скороспелова с должным вниманием относится к теоретическим поискам, коллективным и индивидуальным, но не ограничивается – ив этом, несомненно, также сказался современный методологический уровень – представлениями тех лет. В данном случае «течение» как раз и ведет в глубь литературного развития («Но есть литература на глубине, которая есть жестокая борьба за новое зрение», – писал Ю. Тынянов), что всегда связано с идеологическим самоопределением. Это ясно подчеркнуто у Е. Скороспеловой эпитетом «идейные».

Вместе с тем, если, скажем, в концепции Г. Поспелова течения трактованы достаточно широко («идейно-литературные» или «идейно-художественные»), то Е. Скороспелова ограничивает их областью стиля. А это вносит свой поворот в методологию исследования.

Несмотря на обилие работ о стиле, эта категория остается одной из наименее ясных.

Это настолько известно, что простое напоминание выглядит трюизмом. Но тем не менее «антиисторическая гипертрофия термина» (Л. Тимофеев) является фактом. А трудность здесь усугубляется еще тем, что наличие стилевой упорядоченности в ранней советской литературе рядом исследователей по существу отрицается³.

Все эти сложности, и составляющие в совокупности суть актуальной научной проблемы, вполне осознаются исследователем. И достоинство, весомость ее позиции зиждутся на точном прочтении прозы 20-х годов, на ее анализе, в основе которого лежит весьма плодотворная идея. Это- идея преемственности.

Е. Скороспелова сочувственно цитирует слова Н. Грозновой: ранняя советская проза «продемонстрировала современникам вопреки всем теоретическим построениям свою непосредственную связь с предшествующим опытом русской литературы, свое прямое родство с этой литературой» (стр. 9).

Что же в поэтике эстетического феномена выступает непосредственным выразителем социально-художественной традиции? Знаменательно, что как раз здесь мнения большинства исследователей теперь будто бы сближаются: именно стиль обладает той степенью инвариантности, которая обусловливает сохранение преемственной связи в соперничестве литературных эпох и этапов, обеспечивает непрерывность литературного развития при последовательной смене художественных систем.

Идея преемственности как явления, определяющего генезис и градации идейно-стилевых течений, позволяет Е. Скороспеловой существенно приблизиться к выявлению координат, направлявших многие поиски ранней советской прозы и сказавшихся на масштабах и закономерностях социально-философского освоения ею новой действительности.

В «вихревом и взрывчатом» (эпитеты С. Есенина) художественном творчестве революционного времени Е. Скороспелова, опираясь на свои методологические установки, выявляет четыре доминирующих идейно-стилевых течения.

В основе первого лежит

«блоковская»»концепция личности» (стр. 17). «Близость «блоковской» идейно-эстетической традиции» (стр. 24) Е. Скороспелова видит в произведениях Вс. Иванова, А. Малышкина, А. Яковлева, В. Шишкова, А. Веселого. Другое течение связано с опытом «трагического гротеска» в русской классической литературе (Одоевский, Вельтман, Сенковский, Щедрин) и с традициями Гофмана. Кроме двух «Серапионовых братьев» (Л. Лунца и В. Каверина) и близкого к ним В. Шкловского, оно представлено именами А. Грина, В. Катаева, Е. Замятина, М. Булгакова, И. Эренбурга. Для характеристики еще одного течения используется термин А. Белого – «неонародничество» (стр. 78). Истоки этого течения – в противоречивых исканиях части художественной интеллигенции, не принимавшей буржуазной цивилизации, стремившейся на рубеже веков приобщиться к народным массам и – одновременно – не желавшей выйти из мистически условных представлений о России, вневременных, асоциальных концепций. «Сложное преломление» неонароднических идей и эстетических принципов Е. Скороспелова находит в «Голом годе» Б. Пильняка, в произведениях С. Клычкова, Н. Никитина, Л. Леонова (до «Записей Ковякина»), упоминая также в этом русле С. Городецкого и поэтов, еще до революции образовавших вместе с С. Клычковым «новокрестьянское» направление (Н. Клюев и С. Есенин).

Основное внимание в книге по праву уделено «складывающемуся течению социалистического реализма» (стр. 148). Как убедительно показывает Е. Скороспелова, формируясь не в изоляции от поисков тех лет, оно испытывало разнообразные влияния и воспринимало опыт иных течений, но именно оно в новых исторических условиях сумело противопоставить иллюзорным увлечениям свою органическую верность конкретно-историческим принципам типизации, идеям социального детерминизма и, постигая сущность революции, качественно развить и углубить эти идеи и принципы. Образование к 1923 – 1924 годам новой творческой общности (Д. Фурманов, А. Серафимович, А. Неверов, Л. Сейфуллина, Л. Леонов, К. Федин) явилось важнейшим результатом идейно-эстетической борьбы пореволюционного периода и с точки зрения непосредственных художественных достижений и для консолидации деятелей искусства на базе передового творческого метода.

Чем привлекает предложенная концепция? Прежде всего аргументированностью, ясностью критериев и широтой, при которых в пестром литературном движении вырисовываются действительные внутренние ориентиры и не описательно, а на типологическом уровне очерчиваются «реальные обстоятельства, в которых прокладывали себе дорогу новые творческие принципы» и «становление гуманистической концепции социалистического реализма» (стр. 8, 10).

Обращаясь к революционной литературе первых октябрьских лет, почти невозможно провести твердую грань между искусством и самой жизнью. Это ощущение знакомо каждому читателю. Однако Е. Скороспелова совершенно права, замечая, что «это еще не гарантировало абсолютной свободы… художественных поисков от власти уже существовавшей традиции» (стр. 12) и что выбор позиций «во многом зависел, особенно на первых порах, от такого фактора, как сформировавшиеся еще до Октября идейно-эстетические воззрения разных групп художественной интеллигенции» (стр. 9) ⁴.

Вот, скажем, установление столь тесной связи «блоковской» концепции личности с идейно-стилевой проблематикой «Партизанских повестей» Вс. Иванова, «Падения Дайра» А. Малышкина, произведений А. Яковлева, А. Веселого, Б. Лавренева…

Теперь не диво встретить имя А. Блока в ряду основоположников социалистического реализма. В недавно вышедшей монографии Г. Белой поэт назван «непосредственным предшественником молодых писателей, пришедших «из низов» и стремившихся проникнуть в тайны новой реальности» ⁵. «Отзвуки блоковского стиля слышатся в прозе Б. Лавренева, А. Веселого… А. Малышкина…» ⁶ – пишет И. Крук.

Е. Скороспелова идет еще дальше, видя «в поэзии третьего тома» (не только в «Двенадцати»), в статьях «Народ и интеллигенция», «Катилина» и других объединяющее начало, нарекая именем А. Блока целое течение в новой литературе. И убедителен ее анализ, выявляющий как общность принципов изобразительности и выразительности в произведениях названных писателей, так и родство проблематики, представлений о «человеке массы» с блоковским.

Иные тенденции выражались неонародническим течением. Надо сказать, что вполне обоснованное сопряжение трактовки национального характера народниками с рядом явлений искусства 20-х годов позволяет выделить существенную закономерность в многогранном взаимодействии эстетических идей, влияние которой не прекратилось в литературе и поныне. Как справедливо напоминала Г. Белая, мысль «о том, что в ранней советской литературе были отчетливо слышны отголоски неонародничества», высказывалась еще А. Воронским, и «возвращение к этой мысли сегодня… выверенное реальным путем развития общества, углубляет наши представления о развитии литературы в период революции» ⁷.

Но, разумеется, странно было бы и традиции, и концепции, и даже ориентацию столь крупных художников на протяжении значительного периода бурно меняющейся действительности сводить к одному Блоку или к одним народникам. Это учитывается Е. Скороспеловой, и, к примеру, в «блоковском» течении она предлагает выделить этап второй, наступивший после эпохи военного коммунизма. Критерием разделения является углубляющееся с опытом времени осмысление писателями – «певцами массы» проблемы народа, растущее понимание активности человеческого характера по отношению к обстоятельствам. К этому хотелось бы все же добавить, что и из иных, даже несходных, но современных идейно-стилевых течений большой художник мог сознательно почерпнуть нечто полезное для себя. Вот что говорил сам Вс. Иванов по вопросу «Как и почему была написана повесть «Бронепоезд 14 – 69»: «Влияние моих друзей пролеткультовцев, поэтов, перекладывавших в стихи лозунги тех дней, помогло мне сделать повесть политически актуальной. Влияние «Серапионовых братьев», любивших в литературе фантазию и остроту формы, помогло мне написать ее стремительно, большими мазками». Стоило бы поглубже развить эту тему.

Размежевание неонароднического течения перед Лицом революции и ее реальных конфликтов знаменует попытку выйти из плена прежних иллюзий. Но здесь, отмечает Е. Скороспелова, «историческая память интеллигенции хранила воспоминания о крушении многих планов, разумных и справедливых» (стр. 93), во многом затрудняла, а в некоторых случаях вообще закрывала путь к признанию социалистической идеологии.

Все это является конкретной реализацией идеи преемственности литературного движения. Однако известно, что преемственность общественно-исторического развития представляет собой диалектическое единство сохранения и отрицания. Как же обстоит дело с выявлением форм отрицания?

Недостатки ранних произведений Вс. Иванова и А. Малышкина не раз описывались исследователями. Хотя Е. Скороспелова не со всеми согласна (в частности, она, думается, справедливо отводит упреки в том, что динамика исторических событий заслонила человека в «Падении Дайра» и «Партизанских повестях», распознавая в соответствующих сценах и активное неприятие прежнего миропорядка, отчуждавшего человека от истории, и желание «показать, что важнейшей формой бытия личности отныне становится историческое творчество», – стр. 19), но, в общем, она не добавляет к этим претензиям чего-нибудь еще Особенность ее подхода в ином: Е. Скороспелова привлекает внимание к моментам критической самооценки, видит свою цель не в констатации недочетов, а в освещении путей преодоления самими писателями того, что оказалось неперспективным, и не «потом», а «тогда». Этим она как бы отвергает традиционную схему: сначала у писателя недостатки, потом он их осознает – и начинаются победы. В искусстве, как и в жизни, кремнистая дорога не вдруг становится асфальтированным шоссе. Да, и куда по нему ехать – вот вопрос.

Такой подход выдерживается автором при анализе и «блоковского» течения, и «русской гофманианы», и неонародничества: именно так, в контексте внутренней полемики, разбираются «Конармия» И. Бабеля, «Скандалист» В. Каверина, «Огненный конь» Ф. Гладкова, «Записи Ковякина» Л. Леонова.

Книга, если так можно выразиться, насыщена анализом, аналитический раствор в ней густ и крепок. Много ли пользы в теоретических построениях (а современный этап литературоведения в них недостатка не знает), если они ни на шаг не продвигают нас по пути постижения эстетического феномена – произведения литературы? Ясно, что затронуть все сколько-нибудь значительные произведения в одной не очень большой книге невозможно. Но вот каков был избирательный принцип, отчего многие крупные явления прозы первой половины 20-х годов выпали из поля зрения автора, как они соотносятся с предложенной кодификацией, образуют ли какие-то дополнительные, иные течения – порой не ясно. Вспомним хотя бы только названия этих произведений: А. Толстой – «Аэлита», «Похождения Невзорова, или Ибикус», рассказы «Черная пятница», «Мираж», «Союз пяти», «Голубые города» и другие (о романе «Сестры» сказано лишь в одном абзаце – стр. 153); М. Булгаков – «Белая гвардия» и часть «Записок юного врача», – это ведь совсем не «гофманиана»; романы Ф. Гладкова «Цемент», Н. Ляшко «Доменная печь», Ю. Тынянова «Кюхля», О. Форш «Одеты камнем», В. Вересаева «В тупике» и рассказы М. Зощенко, С. Подъячева, Ив. Касаткина, И. Вольнова; М. Шагинян – роман «Своя судьба», повести. «Перемена», «Приключения дамы из общества», «Месс-менд» и повести С. Сергеева-Ценского «В грозу», «Чудо», «Жестокость» ; переработанное издание «Петербурга» и «Котик Летаев» А. Белого и «Куры-мушка», «Календарь природы», «Родники Берендея» М. Пришвина…

Но самое труднопостигаемое – это отсутствие конкретного разговора о произведениях М. Горького. То, что сказано о нем, представляет известные общие положения. Остается невыясненным, какую роль в идейно-стилевом формировании советской литературы играла проза М. Горького первой половины 20-х годов, принесла ли она нечто новое по сравнению с его влиятельным дореволюционным творчеством. Оправданное внимание к традиции в этом случае парадоксально заслонило то значительное, что было сделано писателем в самом начале новой эры: «Мои университеты» лишь упомянуты, совсем нет других произведений из серии «Автобиографические рассказы» («В. Г. Короленко», «О вреде философии», «Сторож», «О первой любви»), романа «Дело Артамоновых», очерков «В. И. Ленин», «Лев Толстой», «Леонид Андреев», «Заметок из дневника. Воспоминаний», рассказов.

«…Стилевая система Горького представляет принципиальный интерес», этот стиль «исторически продуктивен» ⁸, – утверждает Г. Белая, обращаясь к его прозе 20-х годов. И все же идейно-стилевое новаторство пооктябрьской горьковской прозы изучено еще далеко не достаточно, и более внимательное отношение к ней в данной» книге имело бы также принципиальное значение.

И еще одна характернейшая особенность идейно-стилевой картины 20-х годов не вполне, думается, отражена автором. Это проблема художественной публицистики, и прежде всего очерка. Очерки Л. Рейснер, А. Яковлева и других привлекаются Е. Скороспеловой как иллюстрации к суждениям о некоторых явлениях общественной жизни. Но положение документальной прозы в ряду других жанрово-стилевых явлений начала 20-х годов гораздо значительнее. Ее роль велика, как ни в какой иной период (за исключением, может быть, лишь первой половины 50-х годов). Причем во многих случаях очерк являлся как бы первым средством познания образов рождающегося мира и одновременно первым средством идейного самоопределения писателей, И случайно ли к очерку обращались писатели с разным социально-художественным опытом, но стремившиеся понять и признать революцию, сделать ее своей? Очерк, документалистика, несомненно, помогали быстрее установить подлинную связь с массами, понять их повседневные требования. Тут проявилась особая идеологическая функция очерка, а стилевые формы документалистики многими ощущались как необходимое звено новой поэтики. И если границы очерка вообще трудно поддаются дефинициям, то в пору становления советской литературы все границы, подвергаясь пересмотру и ломке, были раздвинуты предельно. Вспомним, что первое издание «Чапаева» вышло в качестве очерков о гражданской войне в уральских степях; а «Мятеж» в первом издании – в качестве очерков революционной борьбы в Семиречье. Документально-фактографическая основа была особенно сильна в те годы в произведениях М. Горького, А. Толстого, а очерки Д. Фурманова, А. Серафимовича, М. Кольцова, Л. Рейснер, М. Шагинян, С. Третьякова вели к художественным обобщениям и открытиям.

За исключением отмеченных упущений, в целом реальный историко-литературный контекст воссоздан в книге достоверно. Чувство этой реальности и вело автора к постижению существенных сторон идейно-стилевых поисков и первых открытий советской прозы.

1. См.: Г. Поспелов, Проблемы исторического развития литературы, «Просвещение», М. 1972. стр. 256. 258 – 259; его же, Теория литературы, «Высшая школа», М. 1978, стр. 136.[↩]
2. В. Акимов, Итоги и уроки (К изучению советской литературы 20-х годов), в сб. «Современная литературно-художествевная критика», «Наука», Л. 1975, стр. 256.[↩]
3. »Стилевая картина так причудлива и пестра, что представляется сомнительной правомерность разговора о наличии в тот период сколько-нибудь устойчивых, закономерных идейно-художественных течений», – пишет Р. Комина («Литературные направления и стили». Изд. МГУ, 1976, стр. 349). См. также: Н. Драгомирецкая, Стилевые искания в ранней советской прозе, в кн. «Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Стиль. Произведение. Литературное развитие», «Наука», М. 1965; И. Черных, Стиль, в КЛЭ, т. 7. стлб. 193. [↩]
4. Как видно из сказанного, преемственность воспринимается Е. Скороспеловой со стороны прежде всего идейной (стиль здесь относится к области специфических средств и принципов организации и выражения идейной проблематики). В этом причина того, почему, например, произведения Вс. Иванова и Б. Пильняка предстают не традиционно в общем течении «орнаментального сказа» (традиции которого идут от Н. Лескова через А. Ремизова и Е. Замятина), а в разных.[↩]
5. Г. А. Белая, Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов, «Наука». М. 1977, стр. 20.[↩]
6. И. Т. Крук, Поэзия Александра Блока, «Просвещение», М. 1970, стр. 253[↩]
7. Г. А. Белая, «…Другое зрение, другой счет» (О современных исследованиях прозы 20-х годов), «Вопросы литературы», 1977, N 8, стр. 234.[↩]
8. Г. А. Белая, Закономерности стилевого развития советской прозы двадцатых годов, стр. 16’0. 180.[↩]