Стих как система
1
Почему поэт предпочитает выражать мысли свой стихами?
Пушкин
«Стихи пишутся затем, чтобы сказать больше, чем можно, в прозе» 1. В этой сжатой формуле В. Брюсова скрыто очень глубокое содержание, понимание стиха как особого, сравнительно с прозой, типа речи.
Ту же мысль, по сути дела, выразил Л. Толстой: «…Пришло бы место, где моя мысль потребовала бы больше сжатости, силы, законченности, и вышли бы стихи» 2. «Мне нужен, – заметил Блок, говоря о пьесе, – сжатый язык, почтя поговорочный в прозе, или – стихотворный» 3. И в другом месте: «…В нашей быстрой разговорной речи трудно процитировать стихи» 4. «О чем, прозаик, ты хлопочешь?- спрашивал Пушкин. – Давай мне мысль, какую хочешь…» И Брюсов правильно понял его слова, сказав, что когда в прозе Пушкина («Египетские ночи») «образы современности принимают… характер величавости… он начинает говорить тем же сжатым, сильным чуть-чуть повышенным тоном, каким большею частью говорит в стихах» 5. Очень широк» о сущности стиха говорят И. -Р. Бехер: «Пытаться создать теорию стиха, исходя единственно только из метрики и предполагая, что ваше уж» (абсолютный слух) в состоянии определить, ошибочно ли то или иное правило, – значит погубить сущность стиха и превратить его в какое-то уродливое создание. Стихотворение – это не только метрическое явление; также богатство образов, также глубина и широта чувств» и мысли, и еще многие и многие «также» составляют стихотворение в целом, и не последнее «также» – личность, создающая его» 6.
И еще – Пушкин: «И выстраданный стих, пронзительно-унылый, ударит по сердцам с неведомою силой» («Ответ анониму»).
Во всех приведенных примерах очень существенно то, что авторы говорят о стихе не в узком его понимании (метрика, рифма в пр.), а как об определенном типе речи, включающем в себя, так сказать, самый характер произнесения стиха в целом. И это действительно отвечает нашему восприятию стиха, наряду с другими типами речи. Слыша из-за перегородки разговор на неизвестном нам языке, мы все же окажемся в состоянии уловить направление не понимаемой нами беседы: интимный разговор, ссора, бытовая речь, в этом ряду мы поймем и то, что не понимаемые нами собеседники читают стихи, хотя, естественно, строй их был бы далек от привычного нам нашего национального стихосложения (метра и пр.).
Говоря о стихе, Б. Томашевский подчеркивал, что в нем «выразительные средства языка как бы концентрируются… приобретают в стихах свое своеобразие и предельную выразительность»; «он (стих. – А. Т.) освобождает… все богатства человеческого голоса»; «могучим средством повышения выразительности речи является стих»; «стих… ведет… к предельной экспрессивности человеческого голоса» 7. Близкие к этим соображения приходилось развивать и мне8.
Такое же широкое рассмотрение стиха как концентрации общих языковых особенностей мы находим и у языковедов, когда они обращаются к стиху как типу речи. Говоря о том, что язык поэзии справляется со своими задачами, Р. Будагов, например, пишет, что он «только делает это по-своему, как правило, во многом иначе, чем в нашей повседневной речи… Больше того: он не может существовать без подобной специфики. Весь вопрос в том, как понимать специфику поэтического языка» 9.
В работе И. Торсуевой об интонации мы читаем: «Язык существует в различных функциональных проявлениях (на современном этапе это язык поэзии, язык театра, язык радио, публицистики, научного творчества, обиходно-разговорный и т. д.)». «В пределах полного стиля интонация, наряду с другими языковыми средствами, отличает… поэтический текст от научного доклада и т. д. Во всех этих социальных нормах речи исследователь имеет дело с интонационными вариантами коммуникативных и экспрессивных единиц интонации» 10.
Очевидно, что во всех этих примерах стих трактуется в общеязыковых пределах как особое функциональное проявление общеязыковых закономерностей, как один из субъязыков в общей системе метаязыка в целом и, стало быть, в конечном счете возникает под воздействием определенных именно для него экстралингвистических факторов и приводит опять-таки к экстралингвистическим закономерностям.
В этом смысле он должен быть рассмотрен как определенное выразительное единство, охватывающее все стороны речи, которые в своем взаимосодействии (пользуясь термином академика П. Анохина) создают особый, отличный от других тип речи, вызванный в жизни своими, ему присущими причинами и вызывающий опять-таки особые, именно ему присущие следствия.
Приведенные выше характеристики, по сути дела, охватываются в своей основе словами, сказанными еще Гюйо в его книге «Задачи современной эстетики»: «…Говорить стихами – значит самой мерностью своей речи как бы высказывать: «Я-де слишком страдаю или слишком счастлив, чтобы выразить то, что я чувствую, обыкновенным языком» 11. Эти слова, сказанные почти сто лет назад, нельзя не сопоставить с формулировкой современной физиологической пауки, данной П. Анохиным в его «Очерках по физиологии функциональных систем»: «Вряд ли кто решится отрицать, что два противоположных состояния человека – страдание и чувство удовлетворения – являются одним из самых важных результатов эволюции жизни на земле и что, включившись в систему социальных отношений человека, эти состояния стали мощным двигателем прогресса!» 12 И в другом месте он говорит о «всех видах чувствований и переживаний человека – от глубоко травмирующих страданий до высоких форм радости и социального жизнеощущения» 13, то есть об эмоциях как «физиологических состояниях организма, имеющих ярко выраженную субъективную окраску» 14. Мы имеем право, таким образом, прийти к возможности постановки вопроса о том, что природу языка в его эмбриональных прапра… основах определяла в его существенных чертах эмоциональная, субъективная окраска, которая в процессе длительнейшего развития в течение множества тысячелетий подготовила возникновение человеческой речи. А с ней и в ней шел и процесс возникновения того, что мы сейчас называем стихом. Пусть только гадательно, почти на уровне фантастики, но мы не можем отказаться от возможности, опираясь на тот материал, который мы можем найти в истории первобытного общества, первобытной культуры, первобытного языка, представить себе процесс формирования стиха как типа речи, попытаться ответить на вопрос, как и почему возник стих как особое функциональное проявление языка.
«…Самый древний и универсальный критерий всего живого на Земле – выживаемость» 15. Если этот критерий не соблюден – прекращается жизненный процесс. Появление субъективного элемента в отношении к действительности является необходимым условием жизнедеятельности любого организма, обеспечивающим его жизнеспособность, так же как и первичной ее формой, постепенно в бесконечном потоке лет обретающей все более разнообразные проявления, организующейся в систему и со все большей активностью входящей в жизненный процесс.
Нас этот рост субъективации применительно к человеку может интересовать с момента (точно так же чрезвычайно отдаленного), когда возникают эмбриональные формы того, что впоследствии стало языком и – в одном из его функциональных проявлений – стихом. Стихийная борьба за выживание постепенно переходила в первичные формы труда и общения, для общения необходимо было развитие средств этого общения, в том числе и в особенности того, что в дальнейшем начинало становиться языком, то есть звукового выражения состояний человека, точнее архантропа, при помощи еще только начинавших формироваться голосового и слухового аппаратов.
Звук сам по себе был еще только фактом жизни, откликом на боль, на опасность и т. п., ни к кому не обращенным и никем не воспринятым, не понятым как именно звук и на это и не претендовавшим. Он, конечно, существовал как биологически значимое явление, как шум, но чтобы стать звуком, шум должен был быть прежде всего услышанным именно как звук, стать, так сказать, слухо-звуком, быть воспринятым не просто как факт жизни, а как еще и предельно неуловимое обозначение состояния носителя этого звука. До этого человечество, широко говоря, было немо.
И вот в какие-то прапра… века какой-то прямоходивший и широколобый наш прапра… щур уловил, сам этого, естественно, не воспринимая как звук, какой-то вопль (скажем, схваченного медведем существа, похожего на него), взвизг, выкрик, рык, который его чем-то встревожил. И спрятался в свое логово. Это существо, впервые воспринявшее звук именно как звук, по сути дела, и положило начало человеческой культуре, поскольку в отличие от других животных звук у него оказался предшественником слова. Нужны, конечно, были бесконечные множества лет, пока эти услышанные взвизги, рычания, вопли начали помогать их носителям, обозначая их состояния и то, чем они могли быть вызваны, помогая уловить опасность или почуять добычу. Кто лучше слышал – дольше жил, конечно, при прочих равных условиях. Звук – то, что потом назовут языком, речью, -станет приближаться к тому, что станет человеческой культурой, из факта жизни в нем станет просвечивать факт осознания ее. Сначала, естественно, это было простейшее субъективное отношение к тем явлениям действительности, с которыми архантроп непосредственно соприкасался и которые вызывали в нем то или иное эмоциональное состояние. В своем начале, в своем возникновении предъязык мог быть только и чисто эмоциональным. Об этом свидетельствуют современные исследования того, что называют «языком животных», его звуковые записи. Этот предъязык прежде всего ситуативен, то есть органически непосредственно связан с вызвавшей звук ситуацией жизни. Много лет исследовавшая обезьян Н. Тих говорит о «неразрывной связи звуков обезьян с их эмоциональной основой» 16, о том, что «звукоиздавание прекращалось, как только исчезала соответствующая эмоция» 14. Звуки эти усложнялись, число их увеличивалось, они получали направленный характер, полнее включались в тот процесс выживания, который лежал в основе первобытного развития жизни. Н. Тих насчитывает у гамадрилов в Сухумском заповеднике восемнадцать различимых по эмоциональной окраске звуков, хотя полагает, что на самом деле их число достигает нескольких десятков17.
Эмбриональный «язык» – это предъязык эмоциональный и при этом в основе полисемантичный, окказиональный, ситуативный, он возникает, проявляется именно в данный момент и в данной конкретной обстановке, которая чаще всего жизненно драматична, тревожна, угрожающа, опасна, может привести к гибели. Первичный, эмбриональный, довербальный, дословесный язык – это «язык» (как мы его для простоты тут условно именуем), главным образом рождающийся в экстремальной обстановке и поэтому предельно эмоциональный, значительно реже он получает возможность передать чувство покоя, удовлетворения, отдыха. Догадка Гюйо о двух полюсах эмоциональности языка, подтверждающая ее формула П. Анохина, которую мы выше приводили, и отвечающая ей характеристика стиха с его «предельной экспрессивностью», данная Б. Томашевским, говорят именно об этой черте «речи», рождающейся в экстремальной обстановке.
В предисловии к книге Дж. Хаксли и Л. Коха «Язык животных» 18 дана сводная таблица характера и возможного биологического значения звуков этого языка (около ста; к ней приложена и фонопластинка). Из них к экстремальным можно отнести около восьмидесяти, включая туда же брачные призывы, то есть звуки «гона», имея в виду, что экстремальные ситуации могли иметь и минусовый и плюсовый характер (нападения, преследования, победы и пр.). Значительно меньшую (примерно десятую) часть можно в сопоставлении с экстремальной назвать нормализованной, то есть связанной с безопасными, удовлетворяющими ситуациями (на пластинке дана, например, запись рычания атакующего льва и – с другой стороны – «разговора» львицы со львятами, условно говоря, их лепета и ее воркования. Эти два наиболее полярных типа выражения эмоций мы условно будем называть далее нормализованным и экспрессивным).
Известен замечательный опыт Джейн ван Лавик-Гудолл, которая много лет провела в африканском лесу, живя среди стада обезьян шимпанзе. Как и другие исследователи, она прежде всего исходит из положения, что крики шимпанзе служат «лишь для выражения сиюминутных эмоций», и проводит даже известную аналогию их с языком человека, «когда разговор становится чересчур эмоциональным», либо выражая любовные чувства, либо когда мы, «разгневавшись, начинаем выкрикивать бранные слова и бессвязные фразы». Исследовательница замечает в связи с этим, что «подобные примеры использования речи на эмоциональном уровне так же далеки от литературного языка, интеллектуальной беседы и ораторского искусства, как и крики и вопли шимпанзе» 19.
Суммируя наблюдения, разбросанные в ее книге, и, кроме того, небольшое приложение в конце книги, можно сказать, что в звуках выражения у шимпанзе можно найти не менее, если не более, сорока эмоциональных оттенков.
Среди них эмоциональность типа нормализованной составляет не более 20 процентов. Сюда относятся звуки, обозначающие узнавание, контакт, уханье различных бытовых, так сказать, оттенков, звуки, означающие покорность, тихое повизгивание удовольствия, просьбы, призывы при находке пищи, общение с детенышами. Такого рода звуки Джейн ван Лавик-Гудолл отмечает многократно и насчитывает их около десяти. Это – один тип эмоциональной окраски звуков выражения, мотивированных однородностью жизненной обстановки, придающей им определенную общую направленность, близость выразительных особенностей: повизгивание, хрюканье, лай и др. 20. Совсем иной тип выразительности, другой характер эмоциональной окраски определяет обстановка экстремальная: опасность, угроза нападения, гибели, схватка, ярость, бегство, преследование, борьба, паника.
Здесь им отвечают дикие вопли, «леденящие душу», «пронзительные крики», «свирепые звуки», «оглушительный рев», «пронзительные вопли» и т. д. Такие звуки составят более 75 процентов.
Как нормализованные эмоции, так и экстремальные (как минусовые, так и плюсовые) в самой, так сказать, стихийной, первичной, зародышевой форме все же дают основание сказать, что в них проступает известная – как бы это применительно к обстановке обезьяньего стада в африканских джунглях на первый взгляд странно ни звучало – двухсистемность звукового выражения, порождающаяся логикой самой природной обстановки.
Условно, конечно, можно наметить некоторые характерные черты этих двух типов выражения эмоциональной насыщенности дословесного «языка», которые постепенно в своем многотысячелетнем развитии складывались в два типа речи со всеми ее многоразличными функциональными ответвлениями. Этот процесс, конечно, нарастал, в особенности с той поры, когда началось становление языка вербального, переход его от коммуникативной формы к предметной, недоступной «языку» животных. Как бы ни происходило это насыщение коммуникативного «языка» предметным содержанием («надо было найти способ специализации звуков», – говорит, например, А. Леонтьев21, но как он был найден, сказать, очевидно, нельзя), но оно было связано с появлением в речи элемента членораздельности, а это еще более усиливало и самый темп развития языка в первобытном трудовом процессе, и характер формирования двух основных форм функциональных проявлений речевой выразительности (экстремальной и нормализованной).
При всей гадательности и условности (в чем мы, конечно, должны отдавать себе отчет) представлений об этих субсистемах мы вправе дать их сравнительное сопоставление, естественно, в самой гипотетической форме.
Они не могли не иметь существенных выразительных различий, которые при переходе в вербальную стадию развития языка, с появлением членораздельной речи, «слов» звукоизобразительного происхождения, относительной их «многосложности», не могли не получать различий и в их функциональных проявлениях, в той или иной мере устойчивых. Тем самым в минимальнейшей мере, в отдаленнейшей перспективе они не могли, так сказать, не нащупывать ту или иную внутреннюю связь между собой как элементы выразительной системы, отвечавшей определенным свойствам жизненных ситуаций, в которой она складывалась и возникала.
Прежде всего экстремальная субсистема была мгновенна, внезапна, одномоментна, как реакция, скажем, на прыжок бросившегося на жертву хищника, тогда как в относительно спокойной стабильной ситуации (кормление детенышей, например) нормализованная субсистема была многомоментной. Краткость и отрывочность, паузность выкриков (в первом случае) имела и повторный, прерывный характер, предельно острый тембр и темп: только страх, только испуг, только отчаяние; во втором случае звуковое выражение могло быть сравнительно связанным, длительным, не имеющим тревожной, панической окраски, спокойным по тембру и темпу, разнообразным по оттенкам.
Точно так же в первом случае выкрик был главным образом монологичен, во втором случае он мог быть диалогичен, звуки выражения обретали форму общения (львица со львятами), получали окраску адресованности.
Самый набор биологического значения этих звуков выражения имел, естественно, резко различный характер. В первом случае: гнев, ярость, страх, испуг, боль, угроза, бегство, преследование и т. д. Во втором: общение матери и детенышей, кормление, узнавание, элементы общения в первичных формах общественного (вначале стадного) труда, игра, дележ добычи и пр. Естественно, что с переходом к вербальной стадии развития языка необычайно обогащался набор звуков выражения различного биологического значения, они получали уже предметную окраску. В них намечались первичные системные связи, они приобретали более отчетливый характер в пределах даже чисто физиологической основы языка и – далее – его роста как факта и фактора сознательной деятельности человека.
2
«Посмотрите, – говорит П. Анохин, – на котенка, который проделывает ритмические чесательиые движения, устраняя какой-то раздражающий агент в области уха. Это не только тривиальный «чесательный рефлекс». Это в подлинном смысле слова консолидация всех частей системы на результате. Действительно, в данном случае не только лапа тянется к голове, т. е. к пункту раздражения, но и голова тянется к лапе.
- В. Брюсов, Верхарн на Прокрустовом ложе, «Печать и революция», 1923, кн. 3, стр. 35.[↩]
- «Л. Н. Толстой о литературе», Гослитиздат, М. 1955, стр. 227.[↩]
- Александр Блок, Записные книжки, «Художественная литература», М. 1965, стр. 288.[↩]
- Там же, стр. 115.[↩]
- Валерий Брюсов, Мой Пушкин, ГИЗ, М. -Л. 1929, стр. 112.[↩]
- И. Бехер, Любовь моя, поэзия, «Художественная литература», М. 1965, стр. 179.[↩]
- Б. Томашевский, Стих и язык, Гослитиздат, М. -Л. 1959; стр. 67, 200, 198, 201.[↩]
- Л. Тимофеев, Очерки теории и истории русского стиха, Гослитиздат, М. 1958.[↩]
- Р. Будагов, Борьба идей и направлений в языкознании нашего времени, «Наука», М. 1978, стр. 203 – 204.[↩]
- И. Торсуева, Интонация и смысл высказывания, «Наука», М. 1979, стр. 13, 66.[↩]
- М. Гюйо, Задачи современной эстетики, СПб. 1899, стр. 127.[↩]
- П. Анохин, Очерки по физиологии функциональных систем, «Медицина», М. 1975, стр. 157.[↩]
- П. Анохин, Избранные труды, философские аспекты теории функциональной системы, «Наука», М. 1978, стр. 311.[↩]
- Там же.[↩][↩]
- Там же, стр. 313.[↩]
- Н. Тих, Предыстория общества, Изд. ЛГУ, 1970, стр. 260.[↩]
- См.: Н. Тих, Предыстория общества, стр. 187 и 200.[↩]
- Джулиан Хаксли и Людвиг Кох, Язык животных, «Мир», М. 1968. (Книга эта написана давно, но во многом сохранила значение и сегодня.)[↩]
- Джейн ван Лавик-Гудолл, В тени человека, «Мир», М. 1974, стр. 178 – 179.[↩]
- Там же, стр. 64, 89, 198 и др.[↩]
- А. А. Леонтьев, Возникновение и первоначальное развитие языка, Изд. АН СССР, М. 1963, стр. 67.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №7, 1980