В. Н. Демин. Андрей Белый
Книга Валерия Никитича Демина «Андрей Белый» вышла в серии ЖЗЛ через год после смерти автора. С одной стороны, – горечь утраты, с другой – радость воплотившегося труда, одновременно сводящего воедино данные о биографии писателя и имеющего определенную научную ценность. Для литературоведения такие затрагиваемые Деминым темы, как «Белый и учение о ритме», «Белый и антропософия», «Белый и его ученики – пролетарские поэты», не новы, но и полностью разработанными их нельзя назвать. По каждой из этих тем Демин в своей работе идет глубже многих своих предшественников, одновременно рассматривая эти вопросы в контексте общей биографии писателя – представителя поколения, о котором его друг и ровесник Александр Блок сказал: «Мы – дети страшных лет России».
О том, насколько страшными были эти годы, говорит хотя бы такая отмеченная Деминым деталь. В 1932 году, в период подготовки к учредительному съезду советских писателей, Белый оказывается старейшим писателем России (не считая, естественно, «суперписателя» Горького). Это в 53 года! Одним из старейших? Вот как «прошлись» по писательскому цеху две войны и революция, выпалывая смертью или эмиграцией тех авторов, которые при мирном ходе событий оставались бы старшими товарищами Белого.
Рисуя весьма неприглядный образ окружавшей Белого раннесоветской действительности с ее доносами, арестами и трудовой повинностью, Демин далек от того, чтобы порицать Белого за участие в советской общественной жизни или, напротив, делать из своего героя «поэта протеста». Участие Белого (вместе с Пастернаком и другими достойными литераторами) в организации писательского съезда 1934 года Демин по сути приветствует: «Как бы ни страдали многие писатели от идеологического пресса, как бы ни возмущались им – без мощной поддержки со стороны государства и находящейся в его руках современной полиграфической базы, без солидной финансовой, хозяйственной, медицинской, просто бытовой помощи – и писательское дело, и культурная жизнь всей страны особых перспектив не имели» (с. 391). Таким образом, участвуя в подготовке съезда, Белый не изменяет ни себе, ни писательской профессии. Напротив, Демин отмечает исключительную верность Белого идеалам своей юности, выразившуюся в том, что и в письмах, и в выступлениях он до конца называл себя символистом – даже во времена, когда символизм объявили разновидностью декадентства.
«На вопросы о том, как я стал символистом и когда стал, по совести отвечаю: никак не стал, никогда не становился, но всегда был символистом (до встречи со словами «символ», «символист»)», – цитирует Демин выступление своего героя, написанное в 1928 году, называя его «последним защитником символистской баррикады» (с. 395). Для того, чтобы делать такие заявления в период «бури и натиска» всего советского, нужно было обладать незаурядным мужеством.
Подобно многим своим друзьям, литераторам Серебряного века, Белый выдвигает в центр своего мировоззрения не народ и даже не Бога, а понятие творческой личности. Это понятие позволяет сиять главное мучившее российскую интеллигенцию XIX и XX веков противоречие – между необходимостью служить народу и многократно доказанной неспособностью большинства народа оценить и принять это самое служение (выражающейся, например, в неутихающем желании читать вместо Белинского и Гоголя – «милорда глупого»). Поскольку в кругу Белого акцент делался на качество творческой личности, такие вещи, как тиражи, массовость, «типичность» и другие количественные категории теряли значение. На первый план выходят качественные показатели – интенсивность и оригинальность творческого процесса, а также эффективность творческой педагогики, нацеленной не столько на «охват» возможно большей аудитории, сколько на глубину развития потенциала каждого обучающегося. В педагогике Белый был демократ; он отнюдь не гнушался преподавания рабочей молодежи в Пролеткульте, и судьба, кстати, щедро вознаградила его за это, подарив из числа студийцев верного друга и бесплатного секретаря Петра Зайцева (1889 – 1970).
Демин показывает ценность индивидуального творческого и жизненного опыта Белого, иллюстрируя конкретным биографическим материалом знаменитую «линию жизни» поэта – рисунки, на которых писатель графически показывал подъемы и спады своего духа. Книга Демина – это прежде всего не событийная биография периодически выезжавшего за границу и в Питер арбатского жителя Бориса Николаевича Бугаева, а интеллектуальная биография поэта Андрея Белого. Те элементы биографии Б. Бугаева, которые все же представляют так называемый человеческий интерес, даны тактично, но и без умолчаний, с учетом того, что исповедуемый самим Белым принцип единства прекрасного и доброго (от греческого перевода этих слов – kalos kai agathos – Белый придумал неологизм «калокагатия») – что принцип этот трудно исполним в земной жизни даже самых великих писателей.
Трудно что-либо добавить к описанным еще в воспоминаниях Владислава Ходасевича «низким истинам» из личной жизни Бориса Бугаева. Влюбчивость и отвращение к бытовой стороне отношений между мужчиной и женщиной, проницательное до прорицания мышление и страх перед городовыми – Демин мастерски показывает, как эти порой комические конфликты перевоплощались в высокие коллизии, питавшие творчество Белого, – коллизии между реальным и идеальным, между научным расчетом и основанной на мистике интуицией.
Рассмотрим, например, как комментирует Демин тот факт, что родители Белого были глубоко разными по духу людьми. Отец, декан физико-математического факультета Московского университета, – воплощение научного рационализма и строгой упорядоченности. Мать, музыкантша-любительница из обедневшей купеческой семьи Егоровых, – эмоциональная и инфантильная красавица, «отставшая» на 20 лет от супруга, слышавшего «вместо Шумана шум». А потом Демин в течение всей книги рассказывает о попытках Белого поверить алгеброй гармонию, найти математическое выражение стиховых и музыкальных ритмов. Не были ли эти попытки опрокинутым во взрослую жизнь детским стремлением примирить вечно ссорившихся родителей? И не туда же ли уходит своими корнями увлечение Белого в 1920-е годы пифагорейством, если вспомнить, что но учению Пифагора число правит миром, а в основе жизни Вселенной лежат музыкальные ритмы?
Демин обстоятельно и компетентно освещает и такую противоречивую тему, как увлечение Белого «антропософией» – учением немецкого проповедника Рудольфа Штейнера. Эта тема, ввиду общих корней «штейнерианства» с не приветствовавшимся в СССР до горбачевских реформ учением Е. Блаватской, по понятным причинам не находила подробного анализа в советском литературоведении. В лучшем случае об антропософии говорилось как о досадном недоразумении, на время отвлекшем Белого от литературного творчества. Между тем Демин показывает, что «недоразумение» объединяло Белого с композитором Александром Скрябиным, художником Василием Кандинским, актером Михаилом Чеховым. «Штейнерианство» сблизило Белого с его второй и оставшейся ему до конца верной супругой Клавдией Николаевной Васильевой (с 1931 года – Бугаевой). Антропософом Белый оставался до конца своих дней, хотя репрессии, обрушенные органами на его собратьев по убеждениям в 1930-е годы, не пощадили и жену, оказавшуюся под арестом на несколько дней.
Но даже антропософию Белый понимал по-своему – не слепо, а творчески, ставя на первое место не Макрокосм (мировое начало), а Микрокосм – творческую личность, способную влиять на Макрокосм, вырабатывая «свой собственный ритм отношения к Космосу» (с. 351). Тоталитарные режимы XX века Белый осуждал не за «правизну» или «левизну». (Сам Белый, кстати, был одновременно и человеком левых убеждений, умевшим примирить марксизм с антропософией, и славянофилом новой формации, для которого выражение «национальный дух» имело творческое, а не воинственно-этнографическое значение.) Коммунизм и нацизм Белый осуждал за воинствующую мещанскую «мораль», агрессивно вмешивающуюся в весьма тонкий процесс синхронизации ритмов Макрокосма и Микрокосма. Вот что пишет он Иванову-Разумнику 25 ноября 1926 года по поводу своего нового романа «Москва»: «…Образ урегулированного государства, «этического», подсматривающего поступки других, доносящего и изыскивающего средства к их пресечению путем закона, и есть Грибиков (персонаж романа «Москва». – Д. Б.), человек-паук, человек-удав; если хотите, Грибиков, т.е. мелкий мещанин, есть бредовый образ по всей земле водворившегося принципа государственности, построенного на «морали» и только морали. Грибиков, конечно, – предел дегенерации «морали мещан»; но он и «мораль», отрезанная от космического ритма, – одно и то же» (с. 350).
Такова «космическая» этика Андрея Белого, явно нацеленная своим острием против этики государства в его тоталитарном варианте. Белый не приемлет «национализацию» общественного мнения, когда неприятие режима или кого-либо из его формально избираемых представителей наказывается через механизм всеобщего общественного порицания. Белый, как и большинство людей из его круга на «башне» Вячеслава Иванова, «культуре стыда» предпочитал культуру свободы, творчества, эксперимента – словом, становления, а не сохранения старых форм.
«Культура не в ставшем, а в становлении, не в форме, а в творческом процессе образования многоразличия форм», – писал Белый в берлинском журнале «Новая русская книга» в 1922 год11.
В записках собирателя литературных фактов Е. Архйпова сохранилась фраза, якобы произнесенная Б. Пастернаком на похоронах Белого в 1934 году: «Смерть – это только этап в существовании Белого»2. Первая полная и литературоведчески ценная биография Белого – это еще один такой этап. «Зло – лишь ресницами рождаемые пятна», – писал Белый. Сегодня пятна рассеиваются, и мы видим, наконец, не только его творчество, но и его личность – ценную не только для современников, но и для нас.
Д. БАБИЧ
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №6, 2008