В контексте времени

Анатолий Бочаров, Экзаменует жизнь, М., «Современник», 1985, 239 с; А. Бочаров, Чем жива литература?.. Современность и литературный процесс, М., «Советский писатель», 1986, 400 с.

Кажется, Е. Сидорову принадлежат слова, что А. Бочаров работает как целый сектор Института мировой литературы. Впрочем, кто бы ни был автором этого замечания, ему нельзя отказать в меткости.

В самом деле, многочисленные работы А. Бочарова, в том числе и две новые его книги, наглядно свидетельствуют об, увы, достаточно редкой в нашей критике способности постоянно держать в поле своего зрения весь общесоюзный литературный процесс. И не просто держать, но идти с ним в ногу, что само по себе чрезвычайно нелегко, соотносить различные художественные явления с явлениями общественной жизни, выявлять тенденции, уже вполне сложившиеся или еще только намечающиеся.

Задача, если вдуматься, почти непосильная для одного человека, особенно по нынешним временам с их валовым производством разнокачественной беллетристики, наводняющей периодику и выпускаемой издательствами. А между тем задача едва ли не основная для критики. Еще Белинский в своем последнем обзоре писал, что главное – осмыслить литературный процесс, «показать преобладающее направление, общий характер литературы в данное время, проследить в ее явлениях оживляющую и движущую ее мысль»¹.

Эту задачу полагает для себя первоочередной и А. Бочаров. Литература интересует его прежде всего как выражение движущейся общественной мысли, впитавшей в себя веяния времени, его приметы и проблемы. «Именно в общественной мысли, – объясняет А. Бочаров свою позицию, – сплетаются воедино и политическое движение, и философские искания, и социологические наблюдения, и исторические концепции, и художественные открытия самых разных искусств» («Чем жива литература?..», стр. 139).

Такой интерес предопределяет и своеобразие подхода автора к исследованию текущего литературного процесса. В своей монографии А. Бочаров обосновывает право и необходимость обращения не только к «вершинным» произведениям литературы, но и к произведениям «второго плана», поскольку именно здесь порой те или иные тенденции проступают более осязаемо, обнаженно; подчеркивает автор и важность типологического анализа для теоретического и практического осмысления взаимодействий братских литератур – мотивов, жанров, художественных решений, того, что А. Бочаров точно называет «эффектом взаимных пересечений» (стр. 85).

В исследование литературного процесса автором органично включается и критика – не только на правах дополнительного инструмента, но и как законный объект анализа, как важнейшая часть этого процесса.

Критика, как и само искусство, осмысливает реальность. По твердому убеждению А. Бочарова, она не только самосознание литературы, но и самосознание общества. Вот почему ей назначено обогащать общественную мысль, влиять на общественное мнение. Поэтому в работах настоящих критиков, как утверждает справедливо А. Бочаров, «существует особый сплав социологии и эстетики, публицистики и этики, философии и психологии. Этот сплав, этот духовный мир обогащает наше познание жизни, общественных идеалов, эстетических ценностей» («Экзаменует жизнь», стр. 209).

Такой сплав автор видит, например, в работах критиков среднего поколения, набравших силу в 70-е годы, – И. Дедкова, Е. Сидорова, Л. Аннинского. Доброжелательно и вместе с тем взыскательно, нередко вступая в полемику с более молодыми коллегами по критическому «цеху», А. Бочаров характеризует круг их эстетических пристрастий, задушевных убеждений, раскрывает своеобразие их подхода к литературе и особенности писательской манеры.

К сожалению, такого рода серьезные работы, вводящие читателя в мир литературно-художественной критики, раскрывающие индивидуальность критика, у нас появляются довольно редко, хотя именно в сфере критики духовно значительной личности дано – и здесь А. Бочаров прав – идти впереди литературы, «открыть нечто большее, чем уловил в жизненных процессах художник, развить мысли, заложенные или предчувствуемые в произведении, соотнести их с процессами жизни и идеалами искусства…» (стр. 208).

Надо отметить, что в обеих новых книгах А. Бочарова ярко выразилось качество, которое в высокой мере присуще именно этому автору. Качество, ставшее одновременно и принципом работы, сознательно поставленное на службу исследованию. Я имею в виду остроту критического самосознания, критической саморефлексии.

Изучая литературный процесс во взаимодействии художественной и критической мысли, А. Бочаров постоянно размышляет о назначении критики, ее задачах и функциях, возможностях и целях, формах и методах; размышляет о правомерности различных критических истолкований художественного текста, мере субъективизма и угрозе критического своеволия.

Совершенно справедливо А. Бочаров возражает, скажем, В Кожинову, безосновательно объявившему несуществующей творческую эволюцию Ю. Трифонова после романа «Студенты», или В. Дудинцеву, не принявшему повести того же Ю. Трифонова «Другая жизнь» и «Дом на набережной». Эта полемика актуальна и по сей день, поскольку и предвзятая статья В. Кожинова, и статьи В. Дудинцева, исходившего из собственных творческих принципов и не принявшего во внимание замысел автора, его задачи и творческую индивидуальность, являют яркий пример критического произвола, а произведения Ю. Трифонова по-прежнему активно живут в литературном процессе и общественном сознании.

Вообще полемика – частый гость на страницах книг А. Бочарова, в ней оттачивается и обретает рельефность мысль критика, в ней наиболее полно выражается его позиция. Это отнюдь не означает, что А. Бочаров считает себя обладателем истины в последней инстанции: он постоянно уточняет, перепроверяет собственные принципы, тем самым совершенствуя и методологию литературной критики в целом, приводя ее, как говорили в старину, «к сознанию». Будучи не чужд теоретическим построениям, автор вместе с тем весьма далек от холодного академизма, не декретирует и не провозглашает. Допускает он и возможность иных точек зрения, в то же время оставаясь принципиальным в вещах самых существенных, научно обоснованных и проверенных литературной и общественно-исторической практикой.

Особое внимание А. Бочаров уделяет проблеме критического анализа литературного процесса. Ему на собственном опыте хорошо известны сложность этого исследования, трудности, с которыми неизбежно сталкивается здесь критика, и потому автор не считает лишним напомнить об опасности слишком жестких принципов, заманчивых своей логической стройностью, но часто в силу этого режущих литературу «по живому». Предостерегает А. Бочаров и от излишней прямолинейности в соотнесении общественно-исторического и литературного процессов, выдвигая на первый план основу основ материалистического познания – диалектику. По этой же причине критик предпочитает не предписывать чего-либо литературе и не предъявлять к ней умозрительных требований, а исходить из ее внутренней диалектики, выявлять ее далеко подчас не самоочевидные, но прочные связи с жизнью, с временем.

Двигаясь по действительно малоизученной территории, А. Бочаров фактически оказывается в роли изыскателя научно наиболее приемлемых и перспективных путей исследования. Его интересуют проблемы взаимодействия таланта и времени, соотношения художественной правды и правды жизни, критериев современности литературы, антигероя, авторской позиции и т. д., проблемы более общие и более частные, но всегда ключевые, не раз и не два становившиеся предметом обширных критических дискуссий. Отсюда и постоянное обращение автора к опять же ключевым для литературно-художественной и общественной мысли понятиям, как, например, правда и истина, в которых так или иначе аккумулируется энергия самоопределения литературного сознания.

Обратим внимание на пристрастие автора к словам типа «многосложность», «многозначность», «многослойность», «многообъемность» и т. п. Их частое употребление отражает взгляды критика на сложную и – иначе не скажешь – многозначную природу искусства, без учета которой легко впасть в упрощенчество и догматизм, и по сию пору бытующие в нашей критической практике.

И не случайно, наверно, го, что работы А. Бочарова, его идеи и наблюдения нередко становятся предметом бурных дебатов; вспомним хотя бы его мысль об усталости военной и деревенской прозы, многими писателями и критиками поддержанную и столь же многими, увидевшими в этом нечто оскорбительное, встреченную в штыки, словно литература не может уставать. Человек может, а литература – нет, она всегда на подъеме, даже если факты свидетельствуют об ином. А. Бочаров, в отличие от иных любителей литературного эпатажа или ревнителей престижа нашей словесности, придерживается именно фактов, старается мыслить реально, тем самым вызывая у некоторых сильное раздражение.

Да это и не удивительно: во-первых, общественная ситуация последних лет не слишком благоприятствовала реальному мышлению – об этом ясно сказано в документах XXVII съезда партии, – а во-вторых, А. Бочаров, особенно чуткий к движению общественной мысли, постоянно работает в зоне повышенной сейсмичности, то и дело выходит к болевым точкам литературного процесса, тревожа умы неожиданной постановкой проблем.

К сожалению, формированию новой ситуации в литературе и критике и сегодня еще сильно мешает инерция мышления, его стереотипность, губящие на корню истинную проблемность и предписывающие словесности свои, часто совершенно необоснованные нормы.

Загорелась, скажем, писательница Лилия Беляева жаждой правды – и вот уже ей сразу подавай в каждом литературном произведении Правдолюбцев (именно так, с большой буквы), героизм в действии, ну а попутно как не инкриминировать тому же А. Бочарову пристрастие к малому нравственному счету, антигероям и т. п. (см.: «Литературная газета», 13 августа 1986 года). Писательница так быстро «перестроилась», что уже вроде бы и не помнит про свой собственный объемистый и довольно слабый роман «Несыгранная роль», сверх всякой меры переполненный разного рода антигероями и где единственная правдолюбка прислуживает антигероине самого крупного калибра, учащей ее жить. Мне уже приходилось высказываться по поводу этого романа, и дело вовсе не в нем. Тревожит другое: свой внутренний настрой, безусловно благородный, писательница диктует как закон для всей литературы, отлучая от истины тех, кто может думать и писать иначе. Правдолюбие, черта, бесспорно, прекрасная, постулируется как непременный атрибут литературного героя. И вот уже какой-нибудь отзывчивый на «свежие» веяния редактор вооружается большими ножницами и отстригает у героя все лишнее, не соответствующее предложенной Л. Беляевой модели. Ужасное видение!

Подобным подходам и противостоит позиция А. Бочарова, суть которой – в стремлении спокойно разобраться, осмыслить воссозданное литературой жизненное явление в его истоках и – опять же – многосложности. В доверии к литературе, достоинство которой – по большому счету – не в том, какого, положительного или отрицательного, героя она вывела, а насколько объемный и полнокровный образ человека воссоздала, в том, как глубоко проникла в его сложный внутренний мир и верно выразила происходящие в обществе процессы. Именно в этом подлинная правдивость литературы, а не в предписанных ей героях-правдолюбцах, хоть с большой, хоть с маленькой буквы.

А уж как не трепали писателей так называемой «новой волны» (они же «сорокалетние») за их героев – и пассивных, и конформистов, и всяких! Им, как в свое время и Ю. Трифонову, в достаточной мере пришлось испытать на себе огонь критики.

Разумеется, это отнюдь не значит, что произведения этих писателей, как и их герои, безупречны, а критики совершенно несправедливы. Важно другое – не упустить из виду, что проза «сорокалетних» – продукт вполне определенной эпохи, а именно 70-х годов, выдвинувших на первый план, как отмечает А. Бочаров, проблему «испытания сытостью», «испытания благополучием». И я бы добавил: пустотой.

Оговаривая, что проза «сорокалетних» для него не столько проза сорокалетних писателей, сколько сорокалетних героев, критик пишет: «И склонность к рефлексии, и некоторая духовная аморфность, и ранняя «утомляемость» многих героев их произведений – это не «маета с жиру», как представляют некоторые критики, а достоверное отражение повседневного быта, духовных запросов и нравственной ориентации известной части их сверстников» («Чем жива литература?..», стр. 172).

Появление этих героев, как и антигероев, вовсе не случайно, и было бы непростительной ошибкой считать их следствием авторского произвола или, что еще более неверно, личной испорченности автора. Это значило бы сознательно закрывать глаза на то, что видеть не хочется, а следовательно, поступаться истиной, отказываться от постижения тех социальных – жизненных, нравственных, эстетических – факторов, с которыми связано их появление и на что обращает внимание А. Бочаров.

Вместе с тем исследователь предостерегает от не столь уж редкого в нашей критической практике смешения идейной позиции автора с жизненной позицией персонажей. Обращаясь к анализу вечной ситуации «блудного сына», по-своему преломленной в современной прозе, А. Бочаров показывает, что более молодые писатели с их героями дают возможность взглянуть на эту ситуацию изнутри – с позиции «блудного сына», оторвавшегося от родительских корней и терпящего крушение.

Критик сравнивает, как осмысливается проблема преемственности у писателей других поколений – Ф. Абрамова, Ю. Бондарева, В. Распутина, и как у А. Курчаткина, В. Маканина, А. Кима, и приходит к выводу, что «враг у всех писателей общий – потребительство (родителей ли, детей ли) и позитивная программа сходная: чувство долга и трудолюбие, — а герои, может показаться, непримиримо разведены» (стр. 204).

Вполне обоснованной представляется мысль А. Бочарова об усложнении форм выражения авторской позиции в современной прозе, как и о преобладании образа, дающего простор читательским ассоциациям, читательскому нравственному суду. Вкупе с усложнением самих жизненных критериев все это требует от читателя повышенной активности, определенной культуры и развитого нравственного самосознания.

Несомненное достоинство работ А. Бочарова – в их историзме, без которого немыслим подлинно научный подход к явлениям действительности – социальным и духовным. Да и возможно ли было бы вести разговор о новизне, новаторстве и тенденциях, не учитывая опыта развития литературы и общественной мысли предшествующих десятилетий?

Скажем, сегодня идея самоценности каждой человеческой личности и уважения к ней может показаться чем-то само собой разумеющимся и безусловным для художественной концепции человека. Однако нельзя забывать, что к этой гуманистической идее наша литература шла отнюдь не простым путем.

Выявляя в прозе последних лет мотив вины без вины, стремясь понять выразившееся в его идейно-художественной разработке состояние умов, А. Бочаров показывает, что новый подход к личности постепенно утверждался в полемике с понятием «любой ценой» и страшноватым «лес рубят – щепки летят», продиктованными суровостью первых послереволюционных лет, крутыми годами периода коллективизации, затем «сороковыми-роковыми», когда было не до внимания к отдельному человеку. Вехами на этом пути становятся «Жестокость» П. Нилина, «На Иртыше» С. Залыгина, «Солдатами не рождаются» К. Симонова, «Круглянский мост» В. Быкова и другие произведения.

По наблюдению критика, чувство вины, связанное с болью и состраданием к другому человеку, с ответственностью перед собственной совестью, с осознанием необходимости уважения личности в любом человеке, становится в литературе последних лет «не просто темой и даже не просто пафосом, а именно мироощущением, пронизавшим все капилляры литературы» (стр. 57), свидетельствует об углублении гуманистической концепции личности.

Такое углубление проявляется и в повышенном интересе литературы к характерам сложным, неоднозначным, противоречивым, в изменении структуры художественных конфликтов, своеобразие которых, как справедливо утверждает автор, «характеризует движение прозы более всего иного, ибо наглядно отражает своеобразие тех жизненных противоречий, что приковывают внимание литературы, и тех художественных решений, которые организуют повествование» (стр. 37).

Конфликтность для А. Бочарова – не только характеристика сюжета, не только качество героя, делающее его характер более живым и динамичным. Она – свойство самой жизни и, связанное с живой и сложной человеческой натурой, нередко отражает внутреннюю противоречивость самого писателя, стремящегося через себя выйти к общечеловеческим проблемам.

Не случайно, анализируя роман Ю. Трифонова «Время и место», критик сочувственно пишет: «Антипов не двойник Трифонова и даже не близнец. Здесь скорее попытка писателя «расщепить» себя. Попытка, обычно связанная в искусстве с желанием оценить свою жизнь, увидеть внутреннюю разрывающую сердце противоречивость, содрать с себя кожу, чтобы обнаружить истинное, трепетно бьющееся. Желание и умение, которое под силу только настоящим писателям…» (стр. 129).

Совершенно очевидно, что это отнюдь не апология и не абсолютизация противоречивости, но глубокое и трезвое понимание критиком сложности жизни, трудности пути человека к самому себе, обретения им в борьбе с обстоятельствами и давлением времени подлинных нравственных ценностей и основ. И когда А. Бочаров пишет о том, что «Трифонов показывает, как мучительно продирается каждый раз Антипов к правильному решению» и «сколько саднящего, кровоточащего стоит ему это» (стр. 130), становится ясно, что мы соприкасаемся с особенно значимой для критика, для его собственной концепции личности идеей – идеей нравственного самоопределения человека, его духовного поиска и утверждения истинно гуманистических начал жизни. Именно в них для него залог человеческой добротности и подлинно гражданского бытия.

Хотя А. Бочаров в самом начале монографии «Чем жива литература?..» именует себя критиком, а не теоретиком и историком литературы, тем не менее в этой работе он, на мой взгляд, удачно совмещает различные функции. В ней мы находим плодотворный синтез критики как живого публицистического отклика на литературные и общественные явления современности и литературоведения как вдумчивого исследования этих явлений.

И по вышеназванной книге, и еще больше по книге «Экзаменует жизнь» нетрудно увидеть, что у А. Бочарова при его стремлении к объективности, как и у любого критика, есть свой круг симпатий и пристрастий в литературе, во многом предопределенный его собственной судьбой, важнейшей вехой в которой стала война.

А. Бочаров из того же военного поколения, что и писатели, статьи о которых помещены в сборнике «Экзаменует жизнь», – Г. Бакланов, Н. Евдокимов, Л. Якименко. Статьи столь же обстоятельно-аналитические, как и главы монографии, но – с гораздо более ощутимым лирическим элементом.

Однако интерес А. Бочарова, как в статьях о воевавших писателях, так и в статьях о невоевавших – Ю. Трифонове, Ионе Друцэ, общий, – это «удел человеческого». Как на войне, так и в повседневных мирных, хотя подчас не менее драматичных буднях. И всегда привлекает его «не обязательно глобальная, но непременно живая, пытливая, честная» (стр. 298) мысль писателя, пристально вглядывающегося в действительность, художественно исследующего ее.

Как критик, А. Бочаров проявляет себя и в выборе тех тенденций, которые кажутся ему особенно примечательными, не претендуя на исчерпывающую полноту и системность. Он ориентируется главным образом на характерное для текущего литературного процесса и состояния общественной мысли. Причем не только позитивное, но и негативное. И здесь также присутствует именно критик, то есть судящий, оценивающий, оценки которого эффективно работают и на общую концепцию исследователя.

Так, скажем, размышляя над вопросом, что делает литературу современной, автор подкрепляет свои общие замечания конкретными оценками. Достаточно высоко ставя прозу Г. Семенова с его устоявшимся авторитетом искусного изобразителя, критик отмечает чрезмерную велеречивость и сентиментальность этого прозаика, неоправданную заторможенность действия, вялость повествования в его последних произведениях.

Или, обращаясь к исследованию литературной вторичности, осознанно или неосознанно питающейся социальными и литературными стереотипами, А. Бочаров показывает на примере конкретных произведений В. Попова, С. Рыбаса, М. Чулаки, что современная тема – отнюдь не панацея от разного рода художественных просчетов. Предрешенность образов и ситуаций, отсутствие или ослабленность авторской мысли неизбежно отрицательно сказываются на жизненно важных центрах повествования, на всей словесной ткани произведения.

Вряд ли можно согласиться с критиком, когда он, скажем, выдвигает чеканность и лаконичность как непременные атрибуты настоящей большой прозы (а Толстой? а Достоевский? а Фолкнер?). Здесь он явно отступает от собственной позиции широты и отказа от создания модели идеального произведения. Но, как правило, его оценки выверены и обоснованы.

Можно разделить и скептицизм А. Бочарова в отношении многих современных «эпопей» – трилогий, тетралогий и т. п., – в которых тот или иной писатель пытается реализовать общественную потребность в эпосе народной жизни. Здесь критик попадает в больную точку, так как «в большинстве своем это более или менее механическое, не ограниченное никакими пространственными или временными рубежами наращивание эпизодов, объединенных сквозными героями или местом действия» (стр. 312).

Высказанное критиком наблюдение верно не только применительно к мнимым эпопеям, но и к еще более многочисленным пухлым романам, объем которых не только не соответствует их содержательности, но и прямо свидетельствует о слабости авторской мысли, о неспособности автора совладать с формой, удержать расползающийся по швам материал, сделать так, чтобы сама структура произведения становилась той хорошо отлаженной оптикой, которая позволяет видеть глубины исследуемой жизни.

Именно глубины постижения художником действительности, ее общественно значимых противоречий и закономерностей взыскует критик. Этому содействуют и его собственные книги.

1. В. Г. Белинский, Собр. соч. в 9-ти томах, т. 8, М., 1982, с. 344.[↩]