Об Анне Ахматовой

В январе 1940 года Ленинградский горисполком образовал комиссию по проведению десятилетия со дня смерти В. В. Маяковского. Это было первое широкое чествование поэта после того, как он был признан выдающимся художником революционной эпохи. Комиссию возглавила заместитель председателя исполкома Е. Федорова, вошли в нее видные деятели искусства и литературы.

На одном из последних заседаний комиссии, происходивших в Смольном, когда было решено, что центром празднования явится Академическая капелла и что вечер будет транслироваться по радио (а радио тогда было самым массовым средством информации), слово взял Н. Тихонов. Он сообщил, что Анна Ахматова написала стихотворение памяти Маяковского и что следовало бы пригласить ее, много лет не появлявшуюся в открытых аудиториях, на вечер с чтением этого стихотворения. Члены комиссии Д. Шостакович и В. Рождественский горячо поддержали это предложение, остальные – В. Саянов, М. Манизер (скульптор), А. Прокофьев, Я. Бабушкин (представитель Радиокомитета) – одобрили его. На меня – ответственного секретаря комиссии – возложили обязанности его осуществить.

Тем временем Ленинградское отделение Издательства художественной литературы готовило к печати сборник воспоминаний и статей под названием «Маяковскому». Его составителями были В. Азаров и С. Спасский. Они пригласили Ахматову участвовать в сборнике. Для этой книги были уже набраны статьи О. Форш, В. Десницкого, искусствоведа Л. Жевержеева, композитора В. Богданова-Березовского и др. Стихотворный материал в ней не был предусмотрен, но для Ахматовой решили сделать исключение и поместить ее текст вслед за открывающей книгу статьей Н. Тихонова «Великий мастер».

Участие Ахматовой в чествовании памяти Маяковского ожидалось в Ленинграде как событие незаурядное. Все последние десятилетия она жила и трудилась в нашем городе, но редко кто с нею виделся, а ее произведений давно не было в печати. Стараниями напостовской критики в 1923 – 1924 годах Ахматова была объявлена «внутренней эмигранткой», представительницей «правобуржуазного крыла» нашей литературы. И хотя видный литератор-коммунист Н. Осинский еще в 1922 году доказывал в «Правде», что у Ахматовой «есть важнейшее, что нужно хорошему поэту, – честная душа и гражданское сознание», что она – «первоклассный лирик», достигший «зенита своих творческих сил»¹, догматики не унимались. Один из них, представитель наиболее «экстремистской», как мы бы сказали сейчас, литературной группы, Г. Лелевич утверждал, что «социальная среда, вскормившая творчество Ахматовой… это среда помещичьего гнезда и барского особняка», что ее лирика – «тепличное растение, взращенное помещичьей усадьбой»². На литературном собрании в Ленинградском Доме ученых лихой критик-проработчик причислил Андрея Белого, Анну Ахматову и Алексея Толстого к носителям необуржуазных тенденций.

В более поздние годы Ахматова лишь иногда показывалась в Пушкинском Доме (Институт русской литературы Академии наук СССР). В декабре 1928 года она была там на вечере памяти Ф. Тютчева, в феврале 1933-го выступила с докладом на Пушкинской комиссии. Мне довелось там же присутствовать на обсуждении ее доклада «Адольф» Бенжамена Констана в творчестве Пушкина», которое состоялось 23 апреля 1936 года. В обсуждении приняли участие Б. Томашевский, М. Азадовский, К. Чуковский. Из присутствовавших помню В. Мануйлова, В. Гиппиуса, Л. Гинзбург, Б. Мейлаха, И. Айзенштока.

Теперь мне предстояло? встретиться с Ахматовой лично. Не без трепета входил я в огражденную затейливой чугунной решеткой усадьбу графа Шереметева, в глубине которой располагался приземистый и нарядный, с аттиками по бокам и мансардой в середине, Фонтанный дворец. Знаток старого Петербурга историк П. Столпянский в свое время рассказывал мне, что это сооружение принадлежит к числу старейших в Петербурге. Еще при жизни Петра, в 1712 году, генерал-фельдмаршал Б. П. Шереметев получил от царя «данную» на дворовое место «под построение вниз по реке Ерику» (будущей Фонтанке). Дворец на этом месте был построен в 1750- 1755 годах, а 29 января 1918 года последний владелец П. С. Шереметев передал ключи от дворца уполномоченному Петрокоммуны, и дом с усадьбой стал национальным достоянием.

Анна Ахматова поселилась здесь – на Фонтанке, 34, – в 1926 году. К тому времени часть дома была отдана под квартиры, другую часть занимал Музей крепостного дворянского быта. Потом в нем функционировали разные учреждения – Дом занимательной науки, Управление Севморпути, Арктический и Антарктический институты (последний там и остался). Около тридцати лет – исключая лишь неполных два года войны – прожила в этом доме Ахматова. Расставаясь с ним, она писала:

Особенных претензий не имею

Я к этому сиятельному дому,

Но так случилось, что почти всю жизнь

Я прожила под знаменитой кровлей

Фонтанного дворца… Я нищей

В него вошла и нищей выхожу…

(«Особенных претензий не имею…»)

Квартира Ахматовой помещалась в третьем этаже, а окна выходили в небольшой внутренний дворик, засаженный липами и кленами. Из этого сада когда-то открывался вид на Литейный проспект, застроенный позднее высокими домами. Лестница, по которой я подымался, находилась в срединной части здания. Дверь отворила незнакомая женщина, которая провела меня по короткой, уставленной домашними вещами передней в одну из двух комнат, занимаемых Ахматовой. Я застал ее стоящей в отдалении, у полукруглой печи, в теплом платке. Было прохладно, печь не топилась – видимо, она грела еще вчерашним теплом.

Обстановка комнаты была крайне скромной: средних размеров столик без выдвижных ящиков с набросанными на нем бумагами – он служил хозяйке письменным столом; большое настенное зеркало в раме, складень в углу, простая кровать, прохудившееся глубокое кресло, два стула. Мы уселись, оставив кресло в стороне.

О цели своего визита я сообщил Анне Андреевне по телефону; теперь же, приступая к беседе, добавил, что познакомился с Маяковским за несколько недель до его смерти и с тех пор занимаюсь изучением его творчества.

– Изучением, – с явным холодком, как бы сожалея об этом, повторила Анна Андреевна. – Тогда вам, вероятно, известно, что однажды Маяковский публично, на эстраде высмеял меня, проскандировав «Сероглазого короля» на мотив разухабистой уличной песенки «Ехал из ярмарки ухарь-купец…»?

Мне это было известно, но я не торопился с ответом, стремясь прежде всего сократить расстояние, которое сразу же образовалось между мною и собеседницей резко поставленным ею вопросом.

Кроме того, я опасался, что вот-вот она напомнит о пресловутой «чистке современной поэзии», которая происходила в Политехническом музее в январе 1922 года. Выступая тогда, Маяковский заявил, что в свете задач революционной поэзии «многие остаются за бортом», в том числе Ахматова с ее «комнатной интимностью».

Мое положение было не из легких, хотя я хорошо знал, что ни «ухарь-купец», ни «чистка поэтов» не отражают подлинного отношения Маяковского к Ахматовой. С другой стороны, мне было еще неизвестно содержание стихотворения, которое Ахматова посвятила ему. Я подумал, что, если оно написано в тоне полемики с Маяковским, Анна Андреевна откажется и от публикации стихотворения, и от выступления в Капелле. Она, конечно, ведала о том, какими фанфарами сопровождается нынче имя поэта. Но она медлила. Тогда мне пришлось пустить в ход то, что было припасено для данной беседы и чего, как я предполагал, и она не знает.

Месяца два тому назад я был командирован в Москву для налаживания контактов с только что образованным правительственным комитетом по проведению годовщины Маяковского. Возглавлял комитет А. Фадеев, секретарем был В. Перцов. Побеседовав с каждым из них, я, преследуя уже свои творческие цели (изучение сатиры Маяковского), встретился с рядом людей, близко знавших поэта: с его матерью и старшей сестрой, с художником-карикатуристом А. Радаковым, театроведом А. Февральским, переводчицей Ритой Райт. Напоследок я оставил семью Брик: Лилю Юрьевну с ее мужем Василием Катаняном и Осипа Максимовича с его новой женой.

Брики жили в Спасо-Песковском переулке арбатской сети, в верхнем этаже кооперативного дома, на строительство которого свой пай успел внести еще Маяковский. Застать их дома одних было мудрено: по вечерам всегда являлись гости, а днем не было на месте ни Брика, ни Катаняна. И в этот вечер я оказался не один: несколько часов всех забавляла своими анекдотами и уморительными солдатскими историями Рина Зеленая. Я долго томился, пока Лиля Юрьевна, обладавшая редкостной добротой и тактом, не пришла мне на помощь: она отозвала меня в свою комнату (по дороге показала скульптуру Маяковского, которую лепила в эти дни) и спросила, в чем моя нужда. Я сказал, что меня интересуют факты, относящиеся к сотрудничеству Маяковского в «Новом Сатириконе»: это было в 1915 – 1916 годах, то есть как раз тогда, когда поэт сблизился с Бриками; они должны были знать об его отношении к Аркадию Аверченко, Саше Черному, к другим поэтам-«сатириконцам».

– На ловца и зверь бежит, – сказала обрадованно Лиля Юрьевна. – Почитайте вот эти странички, а с Осипом Максимовичем побеседуете потом.

И она положила на стол рукопись под названием «Маяковский и чужие стихи». Сказав, что этот текст она собирается вскоре напечатать³, Лиля Юрьевна удалилась, а я начал быстро выписывать из рукописи то, что меня интересовало. Но прежде чем я дошел до Саши Черного, я прочел:

«Часто легко было понять, о чем он (Маяковский) думает, по тому, что он повторял без конца… Можно было не сомневаться, что он обижен, если декламировал:

Сколько просьб у любимой всегда,

У разлюбленной просьб не бывает…

(Ахматова)

…Или умолял:

Расскажи, как тебя целуют,

Расскажи, как целуешь ты.

(Ахматова, «Гость»)

Влюбленный Маяковский, – сообщалось в рукописи, – чаще всего читал Ахматову. Он как бы иронизировал над собой, сваливая свою вину на нее, иногда даже пел на какой-нибудь неподходящий мотив самые лирические, нравящиеся ему строки. Он любил стихи Ахматовой и издевался не над ними, а над своими сантиментами, с которыми не мог совладать». И далее – целая гирлянда цитат из стихотворений Ахматовой «Прогулка», «У меня есть улыбка одна», «Я с тобой не стану пить вино…», «Я пришла к поэту в гости». «В то время, – заключает Л. Брик, – он читал Ахматову каждый день».

В рукописи, которую я держал в руках, прояснился инцидент и с «Сероглазым королем»:

«Маяковский часто декламировал чужие стихи на улице, на ходу… Эти стихи мы пели хором и шагали под них, как под марш». Мелодии подбирались ритмически совпадающие с оригиналом, но по звучанию самые неподходящие, то есть резко контрастирующие со смыслом. Так исполнялись стихи Д. Бурлюка, А. Плещеева, С. Черного, М. Кузмина. В это число попало и одно из самых ранних стихотворений Ахматовой (1910 г.), ставшее одним из самых популярных. Оно начинается словами:

Слава тебе, безысходная боль!

Умер вчера сероглазый король.

(«Сероглазый король»)

А. Февральский, присутствовавший на публичном вечере в Москве, где Маяковский скандировал эти строки на мотив «ухаря-купца», поведал мне впоследствии, что именно предшествовало данному эпизоду: оратор показывал слушателям, как неожиданно можно повернуть поэтический текст, если пользоваться им как голой ритмической фигурой, не вникая в содержание, в смысл.

Все это я доложил Ахматовой при нашей встрече. Эффект был двояким: с одной стороны, мой материал был для нее совершенно нов; она заметно потеплела в разговоре, а на прощание без труда дала согласие выступить на вечере и прочла мне текст стихотворения (оно вскоре было востребовано составителями сборника, посвященного Маяковскому, и вверстано на отдельной полосе в будущую книгу). С другой стороны, отнюдь не новым оказался для нее самый факт внимательного и дружественного отношения Маяковского к ней.

Заручившись согласием Анны Андреевны выступить в Капелле, я имел возможность в дальнейшем ограничиться телефонным звонком, чтобы уточнить дату и время начала вечера. Но не сделал этого, дабы снова встретиться с нею. Эту встречу я начал вопросом, какое именно выступление Маяковского имела она в виду в своем стихотворении (все публичные вечера и речи Маяковского были у меня, с помощью В. Катаняна, расписаны по датам). Ахматова удивилась моей наивности и досадливо сказала:

– Не пытайтесь искать в моем стихотворении какие-либо факты. Их там нет. Я описываю не случай, не эпизод. Вообще я ничего не описываю. Я просто обращаюсь к поэту и вижу его таким, каким видела тогда.

– Когда же? – не выдержал я, стараясь вырвать у собеседницы хоть какое-нибудь реальное воспоминание.

Ахматова пощадила меня и очень коротко, просто рассказала о своих встречах с Маяковским:

– У нас с ним не было ни одной назначенной встречи. Все происходило случайно, в ходе обычного, повседневного существования. Я часто бывала у Пронина, в «Бродячей собаке». Борис Пронин, владелец кабачка, всегда встречал меня очень приветливо. Там бывали самые разные художники и поэты; приходили в полночь, засиживались иногда до утра. Маяковского я видела там несколько раз. Однажды, когда я вошла, застала его прямо у входа полулежащим возле большого турецкого барабана. Как только в дверях появлялся кто-нибудь из его соратников-футуристов, он мощным ударом возвещал о приходе «мэтра». Мой приход он отметил широким помахиванием шляпы, для чего встал из-за барабана. Он, как и другие футуристы, был экстравагантен в поведении, но очень серьезен и даже грустен в стихах.

1. См.: «Правда», 4 июля 1922 года.[↩]
2. «На посту», 1923, N 2 – 3, с. 179.[↩]
3. См.: «Знамя», 1940, N 3, с. 167 – 171.[↩]