В контексте эпохи

Г. К. Щенников, Достоевский и русский реализм, Свердловск, Изд. Уральского университета, 1987, 352 с.

Новая книга Г. Щенникова характерна в том существенном плане, который десять лет назад выявил и подчеркнул в своем исследовании, посвященном Ф. Достоевскому, В. Днепров: необходимо уяснить способы современного прочтения произведений писателя

«именно в нашем столетии, в эпоху, когда решение «вечных» вопросов стало неотложным»¹. Писали об этом много и по-разному, но нередко слова о современности Достоевского, о его созвучности нашему времени оставались лишь декларациями. И забывалось о том, что подобный угол зрения предполагает осмысление творчества писателя в контексте не только русской, но и мировой культуры, выявление самых разнообразных – порой противоречивых – связей, сцеплений, определенной системы взаимопритягиваний и отталкиваний. И хотя, как правило, проблема воздействия Достоевского на последующее развитие литературы, связь его творчества с русскими и европейскими предшественниками так или иначе прослеживалась во всех исследованиях последних лет, книга Г. Щенникова явилась, по сути, первой работой, в которой все подчинено пристальному вниманию и углубленному историческому осмыслению эпохи Достоевского. Здесь осмыслено не только отношение Достоевского к русскому реализму, но и значение теоретико-эстетических поисков писателя для общего развития эстетической мысли в России 60 – 70-х годов XIX столетия. Здесь русский реализм прошлого века рассматривается и анализируется в непрерывности связей и традиций в единонаправленном поиске истины о человеке и обществе.

Книга «Достоевский и русский реализм» явилась органическим продолжением работы исследователя, выпустившего в 1978 году монографию «Художественное мышление Ф. М. Достоевского», и, думается, рассматривать обе книги Г. Щенникова следует как единое целое. Особенно касается это вопроса о творческом методе Достоевского, определенного как «оригинальнейший вариант русского критического реализма»². Подобный взгляд предполагает как бы дна момента оценки: произведения Достоевского, его мировосприятие и мировоззрение анализируются Г. Щенниковым в широком контексте русского критического реализма, в частых и закономерных сопоставлениях с творчеством и философскими поисками Л. Толстого, И. Гончарова, Н. Лескова, И. Тургенева.

Во-вторых, выдвигая и обосновывая справедливое мнение об «оригинальнейшем варианте», исследователь во главу угла ставит так называемую «мысль-вопрос» как важнейший способ постижения Достоевским действительности. Анализ этого способа стал ключевым в предыдущей книге Г. Щенникова – в рецензируемой монографии аспекты рассмотрения расширены и несколько сдвинуты к другому горизонту: особую важность приобретает уже не столько типология художественного мышления писателя, сколько само движение русского реализма, в котором Достоевскому принадлежит определенная, и весьма существенная, роль. Потому, должно быть, столь трудно выделить в исследовании «центральный персонаж», – избранный Г. Щенниковым диапазон ведет не только к «многогеройности», но и к обширным сопоставлениям, параллелизму судеб и творчества различных писателей, среди которых отнюдь не одни лишь представители русского реализма.

Уже сама организация вошедшего в книгу материала предполагает широкое освещение тех «проклятых вопросов», коренных вопросов бытия, что волновали русское общество по крайней мере на протяжении двух десятилетий жизни: как отразились они в литературе и культуре, какими живительными соками питали русскую общественную и эстетическую мысль, в какой нелегкой борьбе завоевывал и отстаивал свои позиции реализм…

В книге четко выражена позиция автора по отношению к судьбам русской культуры прошлого. Приводя и комментируя не только в начальной главе, но, по сути, на протяжении всей монографии различные мнения русских, советских и зарубежных исследователей творчества Достоевского, Г. Щенников тверд в отстаивании взгляда на литературу, культуру и философию 60 – 70-х годов XIX столетия как на синтез, органически впитавший в себя богатый опыт предшествующих веков, творчески и гуманистически осмысленный.

Глубоко чуждо исследователю нередко встречающееся в нашем литературоведении принижение или возвышение одних мастеров за счет других, передержки или попытки притянуть Достоевского к какому-либо «лагерю», подверстать под приготовленную схему. Г. Щенников объективен в своих выводах: «Во многом метод Достоевского является показательным, репрезентативным для общих процессов движения русской литературы 60 – 70-х годов: в нем ярко проявились и новый взгляд на авторскую тенденцию, и новое понимание конфликтов эпохи, и обновленные принципы типизации и критерии оценки человека, – пишет он. – В то же время все эти общие сдвиги преломились в методе Достоевского весьма своеобразно и во многом полемично в отношении к художественным исканиям современников: эта полемика сказалась и в исключительном предпочтении трагических ситуаций и трагического пафоса, и в стремлении выявить наиболее закономерное в редком, необычном, в аномалиях жизни, и в особом отношении к быту, в желании непременно увидеть в нем отражение высших, духовных целей человека, и в ряде других черт» (стр. 207 – 208).

Анализируя характеры героев Достоевского, автор строит свои выводы не только на глубоких сопоставлениях, но в первую очередь на выявлении основных противоречий с героями Толстого и Тургенева, Чернышевского и Гончарова. Тем очевиднее, рельефнее становится процесс движения литературы, вырисовывается ее живая, полная конкретных тревог и забот жизнь. И тем более полно, объемно встают перед читателями муки и сомнения создателей «Войны и мира» и «Обрыва», «Отцов и детей» и «Преступления и наказания», «Некуда» и «Что делать?»…

Однако порой в четких построениях исследователя сквозят неточность, небрежность, ведущие к расплывчатости понятий, мешающие прояснению смысла. В первую очередь, на наш взгляд, это относится к характеристике «байронизма».

«Наиболее решительно переосмысляется Достоевским байроническая личность, – справедливо отмечает Г. Щенников. – Достоевский изображает трагедию не байронического типа, а маленького человека, отравленного ядом «байронизма» (стр. 36). Казалось бы, спорить с этим утверждением трудно. Но обратим внимание: все дальнейшие выводы строятся на сопоставлении героев Достоевского не с Каином, Манфредом и т. д., а с персонажами Лермонтова. Подмена, вольно или невольно происходившая не только у Достоевского, но у многих авторов прошлого века (включая порой и Белинского), дает о себе знать и в построениях Г. Щенникова. Получается, что исследователь отказывает Лермонтову в обнаружении и фиксации принципиально нового для России типа, народившегося после трагических событий 1825 года под непосредственным, очень сильным влиянием Байрона, но проявляющегося совершенно иначе.

Влияние Байрона (не только конкретных поэтических образов, проблем, мотивов, но, быть может, в первую очередь самой личности поэта) на русскую художественную и эстетическую мысль – тема специальная и самостоятельная. Вряд ли уместно затрагивать ее вскользь в пределах небольшой рецензии. Однако остановимся на одном моменте.

Современники Лермонтова не вслушивались с вниманием в признание поэта: «Нет, я не Байрон…», а если и вслушивались, то в лучшем случае усматривали в этих словах некую долю неискренности. Лишь на вековой дистанции со всей очевидностью выявилась горькая справедливость лермонтовского признания. Русские «лишние люди», как именовали их на протяжении десятилетий, к Байрону имели отношение сугубо поверхностное: социальные, исторические, психологические корни «лишних» были принципиально иными. Оттолкнувшись от западного «образца», они являли собой тип новый и во многом до сей поры загадочный. Потому, думается, «лорда Байрона портрет», «столбик с куклою чугунной» в кабинете Онегина, «сплин» Печорина и пристрастие к «маскараду» Грушницкого – не столько реальные черты явления, сколько атрибуты, знаки, относящие конкретный тип к известным уже довольно широкому кругуформам проявления. Отчетливо осознавая сегодня разницу между Печориным и байроническим героем, не в ней ли и найдем мы истоки драмы, воссозданной «Героем нашего времени»? Помнить об этом необходимо.

И тогда очертания «комплексов» (байронического, печоринского, онегинского), нередко встречающиеся в книге, приобретут необходимую пластичность, которой недостает, например, в разговоре о «Записках из Мертвого дома».

«Между тем в психологии решительных людей из народа, – пишет Г. Щенников, – Достоевский обнаруживает «байронический комплекс» (который он прежде считал явлением дворянской, антидемократической культуры): исключительное самомнение, высокомерие, презрение к слабым, отрицание моральных принципов» (стр. 97). Но ведь речь здесь идет совершенно об ином – о чертах, в равной почти мере присущих героям всех литератур и культур, от античности начиная! И не «байронический» тип характеризуется в словах исследователя – во всяком случае, не главные, не отличительные его черты, скорее поверхностные, «знаковые»…

Путаница, нечеткость понятий приводят к тому, что возникает определение «байронизма» в его крайнем, палаческом выражении» (стр. 99; подчеркнуто мной. – Н. С), а это уже грубая ошибка, которая может повлечь за собой другие, не менее глубокие.

К счастью, в монографии подобных натяжек больше не встречается. Анализ в ней точен и объективен, нередко схема «байронизма» и сама разрушается в повествовании, выламываясь из выстроенного для нее стереотипа.

Лучшие страницы работы Г. Щенникова посвящены «литературе красоты» и «литературе отчаяния», природе трагического, тонким и точным наблюдениям над различиями в творчестве поздних Толстого и Достоевского, рассуждениям о правде действительной и художественной. Интересны и плодотворны мысли о Тютчеве и Тургеневе, о произведениях из «Дневника писателя» как своего рода «маленьких трагедиях» Достоевского.

Вот как пишет он об этом: «В «Дневнике писателя» Достоевский опубликовал и свои художественные произведения – рассказы, очерки. Среди них такие шедевры, как «Кроткая», «Бобок», «Сон смешного человека», – «фантастическая трилогия», как называют их некоторые ученые. Можно назвать их и «маленькими трагедиями» Достоевского, хотя это эпические, а не драматические произведения: они были близки пушкинским трагедиям философской емкостью и глубиной, художественным исследованием «вечных вопросов», открывающихся в частных, интимных ситуациях. Проблематикой эти рассказы связаны не только с «Дневником писателя», но и с романами Достоевского 1870-х годов… Общая для них проблема – вопрос о нравственной позиции человека, что, по мысли Достоевского, делает человека или участником «живой жизни», или никому не нужным живущим мертвецом» (стр. Э02).

Наблюдение это по сути справедливо – в нем скрыты возможности нового подхода к наследию Достоевского. Однако, – и Г. Щенников полностью отдает себе в этом отчет, – сегодня «ключи» к творчеству Достоевского попадают в самые разные руки. На нашей памяти это случалось не раз – исследователь напоминает вехи пути, пройденного отечественной и зарубежной наукой о Достоевском более чем за столетие; память о том, как в разные времена использовалось имя великого писателя, помогает многое осознать и в сегодняшних попытках подменить реальную сложность, многосоставность проблем и образов Достоевского голыми схемами, призванными служить не только «точкам», но, по выражению Горького, и «кочкам» зрения. И хотя полемика, в которую Г. Щенников вступает в своей книге с предшественниками и современниками, отличается и высоким профессионализмом, и тактом, главное ее достоинство – верность выношенным убеждениям. Важной в этом аспекте представляется мысль Г. Щенникова, которая на первый взгляд могла бы показаться даже банальной, если бы сама действительность не доказывала время от времени необходимость ее повторений: «христианский социализм» Достоевского «неадекватен православному воззрению, и народная вера для него не сводилась к традиционному православию (в этом плане нельзя доверять даже прямым формулам писателя – следует исходить из совокупности всех его суждений о народе). Ведь и Толстой позднее, после кризиса 80-х годов, объявит высшей литературой ту, которая соединяет людей в религиозном миропонимании, отвечает духу христианского – учения… В сознании же Достоевского, в силу его постоянных сомнений в вере, религиозно-общественный идеал выступал не как ясная программа, а как своего рода вектор общественно-нравственных поисков» (стр. 135-136).

Борьба за Достоевского продолжается; может быть, сегодня методы ее стали более изощренными и тонкими, а противостояние требует большей глубины и отчетливости позиций. И один из важнейших шагов на этом пути – введение Достоевского в контекст, в систему русского реализма, что сделано Г. Щенниковым последовательно и убедительно; анализ теоретического и художественного наследия писателя в комплексе представлений и творческих воплощений других выдающихся мастеров.

Книга Г. Щенникова помогает уяснить не только смысл поисков прошлого и реальные результаты этих поисков – она направлена на добывание сегодняшних подлинных идеалов, руководствуясь которыми человек, по выражению Достоевского, уже не сможет утратить «такт и эстетическое чутье здоровой красоты».