В. Г. Перельмутер. Дареный конь: Книга о стихах и прозе

В.Г.Перельмутер. Дареныйконь: Книга о стихахипро­зе. М.:ОГИ, 2015. 512с.

Архивист, собиратель, издатель, поэт и эссеист Вадим Перель­мутер подготовил более пятидесяти книг: П. Вяземского, В. Ка­таева, К. Случевского, В. Ходасевича, Г. Шенгели, С. Шервинско­го, А. Штейнберга и др. Извлек из забвения С. Кржижановского (подготовил собрание сочинений в шести томах). Все они появля­ются и здесь. Из современников — Г. Русаков, О. Чухонцев.

Книга состоит из пяти глав: «Время крыс и крысоловов», «Рек­вием по запретной любви», «Чудо­дерево» (о феномене и мастерст­ве К.Чуковского), «Подвиг честного человека…» (о Н.Карамзине), «Пушкинское эхо». В основу положен принцип пристального, «мед­ленного» чтения и анализа. После каждого эссе хочется отложить книгу— осмыслить предельно насыщенную, оригинально поданную информацию и ее проницательную интерпретацию. Некоторые ма­териалы зрели на протяжении ряда лет; так, первое эссе («Третий век  загробной  жизни  барона  Мюнхгаузена»)  датировано  1998— 2014­м. Перед читателем проходит жизнь «исторического» барона Карла Фридриха Иеронима фон Мюнхгаузена (1720—1797) и ее продолжение в литературе, мифологии, кино.

Перельмутер ставит перед собой сложные задачи. Когда его по­просили написать предисловие к готовившемуся изданию Черубины де Габриак (Е.Дмитриевой), ему «представилось нелепостью» изла­гать ее уже известную биографию, суждения о творчестве. Задумав­шись о «смысле происшедшего» с ней и вокруг нее (с. 20), он написал эссе «о двух ипостасях­моделях Серебряного века— питерской и мо­сковской. Об их разноречиях и разностилье» (с. 21). Книга тогда не вышла (издательство рухнуло), эссе затерялось. Статья «О двух сце­нариях одного мифа» (2007) была написана заново. Здесь традици­онно отменная для автора завязка— факт из эссе «Живое о живом»: Волошин искушал юную Цветаеву не вредить себе избытком и печа­тать стихи о России, например, «от лица кого­нибудь его, ну хоть Пе­тухова», а романтические стихи— от «поэтических близнецов, Крю­ковых». Это был замысел очередной мистификации Волошина, и если первая, с «Черубиной», предназначалась для Питера, то с Мари­ной— для Москвы. «Волошин— первый и единственный, кто по­нял— и попытался продемонстрировать («разыграть»— как на сце­не), что русский символизм — отнюдь не единое направление, но двойственное явление, по совершенно разным двум моделям сложив­шееся и существовавшее— питерской и московской…» (с. 27) Гипо­теза о «синтетической» питерской модели («общеэстетической») и «аналитической»  московской  («литературоцентричной»)  берется как «частный случай явления куда более углубленно­общего», нача­ло которого— в XVII веке. Церковный раскол («кстати, литературой, новым переводом священных текстов спровоцированный») «задал раздвоенную «модель и форму» всей истории русской культуры» (с.27). Сопряжение исторических явлений, актуальных вплоть до се­годняшнего дня, свойственно Перельмутеру.

Автор дает краткие окончательные выводы, и можно только до­гадываться об объемах исследований, стоящих, скажем, за страни­цей наблюдений «ярких вспышек формотворчества» (с. 290). Пер­вая из них относится к концу XVIII века, «когда позаимствованная у немцев силлабо­тоника нескучными усилиями Ломоносова, Сума­рокова, Державина и других поэтов «русского барокко» сращивалась с новым языком и преображала его, все дальше уходя от академиче­ского эталона». Вторая вспышка— через век, «когда символисты, осознавшие себя европейцами, преодолевали чудовищный накат по­сле­пушкинского ямбования, пост­некрасовского народопоклонни­чества и внушенные публике революционными демократами убеж­дения в общественной — превыше всего — пользе и значимости искусства» (с.290). К его интерпретации третьей — конца ХХ века (статья написана в 1999—2000), надеюсь, интересующиеся обратят­ся («Реквием по запретной любви»).

Воскрешая из небытия писателей и поэтов, Перельмутер делает это настолько ярко, что их имена начинают ассоциироваться с доро­гими  ему  строками,  меткими  определениями.  «Человек  ритма», «танцующий стихами»,— Валентин Парнах. «Циркач стиха»— Се­мен Кирсанов. Без избытка приводимые строки застревают в памя­ти. Из Кирсанова: «…На кого ты оставил мя, Госпиталь?/ да свер­шится боля Твоя…». «Лениноравный маршал Сталин!..»— из «Оды, ставшей сатирой» Марка Тарловского.

В  блистательных  «диагнозах»  Перельмутера  трудно  усом­ниться. «Катаев писал много, быстро, блестяще. И стихи уступи­ли, отступили, чувствуя, что ему не до них» (с. 136, «Такой поэт»). «…Стихи отступили. Издали наблюдали, как возникают рассказы, романы, пьесы, сценарии <…> Стихи ждали своего часа, когда по­эту станет вдруг не до прочего сочинительства, когда накатанный ход вещей нарушится — событием, драмой, трагедией» (с. 137). И уже сложно следить за более традиционными линиями эссе о Ка­таеве, ждешь этой — пронзительной: вернутся ли стихи…

Влечет его глубинное восприятие: «…текст писателя возника­ет из текста города. Проза — из ходьбы по городу, пунктир шагов и отзвуков мыслей — стремится стать линией строк, заполняющих лист под стук­пунктир пишущей машинки…» (с. 53, «Город­текст и его персонажи»). У Перельмутера любое понятие может стать важным; «пунктир», например. Пару раз встретив, за ним внима­тельно наблюдаешь, ибо там — откровения. «Пунктирна мысль, небрежно минующая очевидные логические связки, пренебрегаю­щая всем, во что вникать ей неинтересно. Пунктирна память, по загадочным капризам своим запечатлевающая подчас совсем не то, о чем хотели бы узнать будущие читатели мемуаров. Пункти­рен пульс, пунктирна сама жизнь, запросто вымарывающая сю­жетные рефрены и замирающая на якобы внезапных созвучиях…» (с. 150) «Когда на протяжении жизни видимые штрихи случайно­стей выстраиваются в пунктир и стремятся стать линией — это судьба» (с. 221).

Иные ассоциативные определения любопытны не менее цент­ральных: «…»постижение формы» есть инструмент, приложимый к любой области («некрасиво — значит, неверно»)» (с. 153); «…та­лант — это способность к художественному, то бишь точному, пере­воду: содержания в форму» (с. 474). Впрочем, у Перельмутера не­возможно поручиться за то, что центральное и где боковые ветви. Вроде бы это уход в сторону, но в сторону самого существенного: отступления по существу. «Поэзия — не философия. В ней на­звать— не значит преодолеть. И выговориться в ней невозможно, можно лишь обезголосеть. Многословие оборачивается отсутстви­ем голоса» (с. 315, «Фрагменты о книге поэта»). «Никакие совпаде­ния ничего не доказывают. Разве только напоминают, что истина — ни на чьей стороне. Она — сама по себе» (с. 402,»Странные сближе­нья»). Убедительны и мысли­истоки, и сложившаяся целостность.

У автора завидные свежесть, острота, предельная точность мышления и письма. Даже мимолетные штрихи запоминаются: «…революция никак не может быть этапом эволюции, потому как она, по сути своей, есть контр­эволюция» (с. 75, «О том, как Уто­пия превратилась в Атлантиду»).

Обширна литературная география: Москва, Петербург, Одес­са. За каждым локусом — литературная школа.

Перельмутер  многогранен,  отсюда  точность  комментария о разносторонних дарованиях его героев. О Штейнберге: «Потом пришли стихи. И легко, естественно ужились с живописью. Слов­но впечатления сами выбирали, во что им быть переведенными— в слова или в краски, а он лишь следовал этому выбору» (с. 222).

Жаль, что в книге нет вклеек иллюстраций. Автор пишет на­столько зримо, что, когда читаешь о том, что «Мойдодыра» рисовал авангардист Анненков, «Тараканище» — мирискусник Чехонин, хо­чется увидеть вместе с ним кинематографическое соавторство пер­вого, темпераментный аккомпанемент второго (с. 332). Впрочем, это, наверное, для отдельной книги, как и о В. Парнахе — с рисунка­ми Гончаровой, Ларионова, Ладо Гудиашвили, портретом работы Пикассо.

Я благодарна за проясняющие моменты; так, например, давно не удавалось понять какие­то вещи, связанные с И. Кашкиным. Я понимала, где не договаривали разные авторы, но что именно и почему? Здесь произнесено, что стояло, скажем, за непростыми отношениями И. Кашкина, Е. Ланна, Г. Шенгели, В. Рогова. Бла­годарна за эпиграммы (замечательный жанр в те «эзоповы» вре­мена) и комментарии к ним. Перельмутер не только знает правду, но и делает ее внятной для следующих поколений.

Хороши проницательност и ­шутки. О К. Чуковском: «…У него стихи, написанные ритмами и размерами, возникающими как бы сами собой откуда­то из неведомых, чуть ли не исторических глу­бин… Птеродактилем…» (с. 337, «Феномен Чуковского»).

Это светлая книга, но от нее остается ностальгическое послев­кусие. Ностальгия — по упущенному возможному в жизни. «Со­крушительный  результат  семидесятилетних  усилий  Советской России противопоставить себя остальному миру <…> непопра­вим, если не осмыслен исторически, не станет духовным опытом, каким бы ни горестным» (с. 381, «Биография государства Россий­ского»). Рубеж поправимости в настоящем, похоже, уже перейден. Все  менее  возможной  представляется  и  «реанимация  языка»: «В нынешнем своем состоянии он обескровлен последовательно насаждавшимися всеобщими полуграмотностью и четвертьобра­зованностью, введением единомыслия в последней из мировых империй. Российской. Верней: двоемыслия, — когда неизменно су­ществует смысловой разрыв между говоримым и подразумевае­мым. Непримиримая борьба с инакомыслием, то есть с мышлени­ем, которое всегда инакое, превратило его в пресловутый «новояз», приспособленный для передачи и приема указаний и приказов, да еще для обслуживания примитивных бытовых функций, но не для творчества, размышления, обмена мнений» (с. 381).

«Пушкинское эхо» (так называется последнее — из тридцати шести — эссе, написанное в апреле­мае 1999­го) все еще раздается. В том числе, для Вадима Перельмутера, с 1997 года живущего в Германии — в Мюнхене.

Людмила ЕГОРОВА

Вологодский государственный университет