Выход из ненастья

Настоящий, не календарный ХХ век начался в 1914 году. А закончился романом Алексея Иванова «Ненастье».

Он оказался тяжелым, этот век, таким тяжелым, что груз боли, растерянности и страха до сих пор является главной темой нашей литературы, которая, по часто цитируемому выражению критика А. Агеева (в свою очередь, восходящему к дантовской фразе о грешниках), «идет вперед с лицом, обращенным назад». Три исторические эпохи снова и снова привлекают внимание писателей сегодня, требуя осмысления и принятия: предреволюционные годы («Мысленный волк» А. Варламова, «Авиатор» Е. Водолазкина и др.), сталинский террор («Обитель» З. Прилепина, «Зулейха открывает глаза» Г. Яхиной, «Лестница Якова» Л. Улицкой и др.), лихие 1990-е («Санькя», «Грех и другие рассказы» все того же З. Прилепина, «Географ глобус пропил» А. Иванова, проза Р. Сенчина, который, по собственному признанию, даже «пишет на языке 1990-х», и А. Снегирева…).

Критик В. Пустовая считает, что современность в предписанных формах «большого романа» выражена быть и не может — постольку, поскольку она, открытая, незавершенная, мозаичная, требует иного: малого формата, осколочной фрагментарной образности, «фейсбучной» краткости слога [Пустовая: 185]. Однако я бы иначе поставила акцент: современность в формах большого романа не может быть выражена только пока. Пока мы не определились в отношениях с прошлым, пока прошлое не понято и не оправдано, пока оно не вписано в закономерность бытия, ХХ век не закончился, а современность является договариванием и осмыслением пережитого.

Потому обращение сегодняшних писателей к событиям прошлого века обусловлено стремлением понять не столько историю, сколько сегодняшний день. Многие из них протягивают сюжетную линию из прошлого в настоящее, вписывая современность в контекст прошедшей эпохи, чтобы различить ее характерные, наследственные черты.

В плодородном гумусе прошлого и творческом хаосе настоящего зарождается будущее. Оно пока не воплотилось в понятные цивилизационные и литературные формы, но оно есть, живет и дышит в нас — правда, почувствовать и передать это удается не всем и не сразу. «Ненастье», далеко не первое произведение А. Иванова, стало тем большим романом, который удался, романом, завершающим прошлое и приближающим будущее.

В одном из немногочисленных интервью писатель сообщил, что стремился к созданию именно большого романа, совмещающего прошлое и настоящее, личное и национальное, очевидное и сакральное:

Я обращаюсь к формату романа о войне и мире, романа о судьбе и стране. Я не знаю, насколько формат большого романа востребован сейчас. Мне кажется, что он востребован всегда. Никогда он не переставал быть актуальным. Другое дело, что не во всякую эпоху были произведения, соответствующие этому формату. Я не говорю о том, что мой роман ему соответствует. Во всяком случае, я имел амбиции попасть именно в этот формат [Прохорова].

Художественное пространство романов Иванова всегда больше существующей реальности, будь она современной или исторической. Он вылепливает красочное художественное действо не только из фактов реального мира, но и щедро захватывая иную, фантастическую материю: хтонически-магическую в «Золоте бунта», галлюциногенно-иллюзорную в провокационном романе «Блуда и МУДО», стихийно-эротическую в «Географе…»…. Бытовая основа его произведений вдруг начинает мерцать и истончаться, сквозь туго натянутые нити сурового реализма проглядывают звезды иного мира, и в текст врывается поток стихийной энергии, могущественной, неодолимой. Вдруг так же внезапно зияние затягивается… И снова убегает вдаль асфальтированное полотно реалистического повествования.

Движение фантастического ощущается и в «Ненастье», хотя, в отличие от прежних ивановских романов, не так явно. Редко прорываясь вовне, не затопляя сюжетное действо, оно тем не менее управляет логикой событий и придает заряд жизнеутверждающей энергии образно-смысловому ряду. Былинная, фольклорная мощь наполняет сцены молодецкого афганского дружества, буйных сражений и удалого веселья; искрящаяся бодрость и смех-жизнедатель захлестывают страницы о торжествующем вселении молодых семей с детишками в дома-новостройки. А какое небо над Батуевым весной, над Афганистаном и над Индией! Одно только изображение неба в романе в полной мере передает торжество жизни, сложность и гармонию мироздания…

Однако эти могущественные природные и могучие народные силы искажены и побеждены загадочным мороком ненастья, вынесенным в заголовок романа. Ненастье — название деревеньки, где сходятся, как голова и хвост Уробороса, начала и концы нескольких сюжетных линий романа: детективной (похищение денег), любовной (история Танюши), семейной (жизнь Танюшиных родителей), исторической (дачно-огородное предпринимательство, судьба российских деревень). При этом деревеньке не просто дано «говорящее» название (как у Некрасова — «Горелово, Неелово, Неурожайка»). Ее имя, часто и многозначительно обыгрываемое (войти в Ненастье, вернуться в Ненастье, отсидеться в Ненастье), становится ее судьбой. Судьбой мистической: деревенька не только сама живет в вечном ненастье и готовится к исчезновению, но и распространяет ненастье вокруг себя. Как в фантастическом триллере, излучение ненастья захватывает и перемалывает судьбы героев, горьким пеплом покрывает город Батуев и всю Россию.

Исторически более конкретное значение названия романа — рефлексия о 1990-х годах, тоска и неустроица которых покорежила миллионы судеб и до сих пор сказывается неверием и пустотой в ныне живущих. Отсюда — «деревня Ненастье — капкан»; «невозможно уйти из Ненастья».

Ненастье — это прерванные связи между поколениями. Мать Тани Куделиной не замечает девочку, оделяя материнской заботой лишь ее старшую сестру, полное свое подобие. Лишенная не только любви, но и простого внимания, Танюша становится «дочерью полка» в Союзе афганцев. Отец Тани отказывается не только от роли отца, но даже от роли мужчины; постепенно он превращается в омертвевший автоматический механизм, единственное занятие которого — выращивание овощей на огороде в Ненастье. Подчиненный непрекращающемуся природному циклу, он словно не может выйти из-под его власти, не может помочь своей дочери, которой для жизни всегда не хватало любви и тепла… Отец другого героя пропивает деньги, с огромным трудом заработанные сыном, чтобы откупиться от армии, и того прямиком отправляют в Афган: «отец пропил судьбу сына». Шамс приезжает в Батуев лишь на похороны отца; об отце главного героя Германа не говорится вообще ничего.

При отсутствии преемственности между поколениями не может быть будущего. Дурной, бессмысленный цикл отречения от своих же детей не прерывается (аналогией ему становится возня Таниного отца с никому не нужным огородом в деревне Ненастье, обреченной на снос). Таня, беременная от приютившего ее командира афганцев Лихолетова, делает аборт, чтобы не причинить боли Герману. После этого аборта она не сможет больше забеременеть. Ни у кого из главных героев — ни у Лихолетова, ни у Германа, ни у Тани — детей нет. А те, у кого они есть, пользуются ими как средством достижения цели (первая жена Германа, отсудившая у него квартиру) или как атрибутом благополучного существования: «Ребенок оправдывал все <…> Все неудачи ребенок превращал в победы, потому что неудачи объяснялись жертвами во имя ребенка <…> В новом мире обмана и несправедливости дети были протезами успеха, костылями».

Ненастье — это потеря веры и идеалов, а вследствие этого — потеря жизни. Танюша, единственная главная героиня романа, тихое и смиренное существо, воплощение нежности и мягкой женственности, угасает в этом мире, потому что ей не для чего жить. Союз афганцев смят новой властью, деревню Ненастье отдают под снос ради строительства современного нефтяного завода…