Утопия и эсхатология в культуре русского модернизма
История утопической идеи в русской философии, искусстве и литературе вне сомнения заслуживает специальной разработки. В книге, предлагающей первые подступы к этой многоаспектной теме, собраны материалы международной научной конференции «Утопия и эсхатология в литературе, искусстве и философской мысли русского модернизма» (ИМЛИ РАН, 24–27 июня 2015 года). Сборник поделен составителями на три раздела: статьи, посвященные истории разработки понятий (утопия и эсхатология) в философии; истории их непосредственного применения (в качестве метанарратива) в искусстве, а также — истории их эволюции в литературе.
Каждый из трех разделов сборника подробно рассказывает о тех, кто непосредственно повлиял на формирование русского утопического дискурса. Не раз подчеркивается ведущая роль Достоевского: А. Дуккан сравнивает прочтения Достоевского Н. Бердяевым и С. Булгаковым; Т. Касаткина предлагает рассматривать эсхатологический дискурс русской мысли рубежа XIX–XX веков как нарратив, предложенный Достоевским; персоналистический аспект философии Достоевского разрабатывается в статьях О. Казиной и А. Гачевой.
Целый блок статей посвящен рецепции утопии и эсхатологии в художественном творчестве таких авторов, как Андрей Белый, В. Брюсов, А. Ахматова, А. Блок, Даниил Андреев, О. Мандельштам: это статьи О. Седых, М. Спивак, О. Симоновой, Т. Батыр, Е. Ратниковой, М. Яковлева и других. Среди прочих примечательны две статьи — Н. Михайленко и Дж. Джиганте, посвященные фигуре, нечасто упоминаемой, хотя и сыгравшей одну из центральных ролей в формировании идеи русского утопизма, — А. Чаянову.
Творчество русских композиторов и художников рассмотрено почти столь же подробно. Утопические мотивы в творчестве Скрябина и Рахманинова интересуют С. Федякина, О. Давыдову занимает художественное чувствование в утопических и эсхатологических мотивах символистов начала XX века, К. Бланка — переживания Мстислава Добужинского во время его пребывания в Петрограде.
Конечно, наиболее ярко национальная идея формулируется в рамках русской философии. Так сложилось, что русское понимание утопии во многом обязано социально-политическим манифестам декабристов. И потому вопрос об осуществимости утопии мы связываем непосредственно с тем, как лидеры западников и славянофилов — фактически политических движений — видели будущее России, а также с тем, под каким углом рассматривали прошлое. Эсхатология присутствует в программах западнического и славянофильского толка, но выступает она различно: или как некоторый элемент неустранимой русской религиозности, непрерывной ее связанности с народной судьбой, или как общее, апокалиптически-пессимистическое настроение по отношению к будущему русского народа. Второй взгляд, как несложно догадаться, был впервые сформулирован западниками, а от них воспринят Н. Гоголем, Н. Бердяевым, С. Булгаковым и многими другими.
В этом ключе в сборнике выдержана статья В. Варавы «Рождение философии из духа эсхатологии (Опыт русской мысли)», где он пишет о русской философии, что «она соответствует типу, рожденному из духа страдания <…> в основании русской философии лежит <такое> понятие <как> «эсхатологическая тревога»» (с. 79–80). Под эсхатологической тревогой Варава понимает искание собственной идентичности, принадлежности к чему-то большему, сущностному. Автор концентрируется на экзистенциально-религиозной проблематике русской философской мысли и считает, что эсхатологичность имеет не только культурно-исторические предпосылки, но еще и внутренне-мистические. Помещая в центр своей теории метафизику всеединства Соловьева и экзистенциализм Н. Бердяева, Варава протягивает нить своего тезиса через Эрна, Булгакова, Померанца и множество других философских учений эпохи модерна.
Совершенно иной по своей структуре тезис формулируется в статье Н. Хренова «Утопическое сознание в России рубежа XIX — XX веков: от модерна к хилиазму». Используя классификацию утопий Манхейма, Н. Хренов описывает русский утопизм конца XIX — начала XX века довольно специфически — как проект, одновременно устремленный из настоящего и в прошлое, и в будущее. В «столкновении двух <…> комплексов — футуристического и пассеистического» (с. 18). «Пассеистическая» часть проекта обращена на идеализацию прошлого с принятием различных эсхатологических дискурсов прошлого — антично-европейского и средневеково-русского. Футуристическую часть автор видит обращенной на несколько иное будущее, на немедленные изменения ради реализации проектов коммунизма, анархизма и либерализма. Первая утопия автором представлена как русская национальная идея, она формулируется посредством реакции русского сознания на всеразрушающий порыв второй, европейской. Такая смена утопий, их, в некотором смысле, сосуществование ярче всего отражается в культурном наследии эпохи. Конкретную реализацию утопических проектов автор рассматривает на материале авторефлексивного творчества Сергея Эйзенштейна.
Эсхатологический пафос русского утопизма, на наш взгляд, ярче всего выражен в статье Е. Титаренко «Утопия и иеротопия: образы сакрального пространства в супраморализме Н. Ф. Федорова». В этой статье Н. Федоров представлен как мыслитель, положительно оценивавший христианское, апокалиптическое начало русской культуры. «В «Философии общего дела» <Федорова> нашла выражение одна из наиболее радикальных версий русского христианского универсализма, выносящая проблему идентичности русской культуры за пределы западничества и славянофильства» (с. 186), — пишет Титаренко. Позиция автора относительно взглядов Федорова на всенародное культурное единство опирается на религиозное воссоединение народов, которое Федоров видит во всеобщем православии, наступающем после конца света. Согласно Титаренко, этому всеобщему религиозному, эсхатологическому пафосу в философии Федорова должна отвечать и эстетика. Здесь автор статьи концентрируется на взглядах Федорова касательно живописи и культуры, отмечая федоровский концепт супраморализма как черту, универсально присущую эпохе модерна. Титаренко считает, что посредством этой идеи Федоров выразил общий «поиск путей разрешения социального и духовного кризиса, явно обозначившегося в российской жизни конца XIX — начала XX столетия…» (с. 185).
Не менее амбициозна статья Т. Суходуб «Критика утопии как типа мышления в русской философии первой трети ХХ века», в которой автор не только анализирует эволюцию понятия «утопия» в европейской культуре, но и тщательно исследует пласты русской критики утопизма. В рамках ее статьи реконструируется оживленная дискуссия русской философии XX века с европейской философией. С европейской стороны активно цитируются Платон, Мор, Кампанелла, Макиавелли и другие философы, выразившие основные тенденции европейской идеи утопии. Не раз в статье упоминаются Бердяев, Новгородцев и Булгаков. Автор рассматривает именно пессимистический аспект русского восприятия утопии и противопоставляет его центральному позитивному тезису философии европейской. В целом статью можно охарактеризовать как любопытный экскурс в историю восприятия понятия «утопия» в рамках философского дискурса ХХ века.
С программными тезисами выступает Н. Полтавцева в статье «Модерн как стиль культуры и утопия: некоторые аспекты взаимодействия». Автор сразу заявляет о рамках, в которых она будет рассматривать тему модерна как стиля культуры. Полтавцева объясняет, что она понимает под модерном и, самое главное, что она понимает под утопическим проектом. Христологический аспект утопии модерна имеет, с точки зрения Полтавцевой, два начала: учение о предельности и тварности человеческой природы и учение Августина о специфической трансцендентности Божественного («О граде Божьем») (с. 43). Автор выделяет Хабермаса, впервые отрефлексировавшего культурный стиль мышления Нового времени как модернистский. Эта интенция перерастает в статье Полтавцевой в характеристику модерна как культурного стиля, который постоянно рефлексирует как о мире, так и о самом себе. Автор утверждает, что именно рефлексия о себе самом превратила модерн в постмодерн (с. 44–45). В статье историософское обозрение модерна как конкретного явления призвано объяснить его связь с утопическим проектом (прежде всего, европейским, а там уж и русским). Ценной кажется мысль о необходимости видеть в истории модерна три стадии, на которых различно разворачивается как утопичность, так и эсхатологичность, что позволяет автору предложить свою теорию формирования понятия «модерн» в истории философии.
В целом сборник оправдывает возложенные на него ожидания, красочно изображая утопическую идею, ее универсализм, ее силу, популярность в интеллектуальных кругах конца XIX — начала XX веков. Всеохватывающую утопическую претензию можно охарактеризовать как детерминированную или историческими условиями (пример такого взгляда — статьи Варавы, Суходуб, Полтавцевой), или логичным развитием некоего общечеловеческого «абсолютного духа» утопии (статья Н. Хренова), или первородным грехом и жертвой Христа (что заметнее всего в статье Титаренко).
Все эти устремления оказываются направлены в одну точку — показать утопию как самый грандиозный проект эпохи модернизма. Принципиальная несводимость, непереводимость языков различных дисциплин внутри сборника преобразуется в поле коммуникации, которое консолидирует исследования вокруг одной цели — разъяснить русскую утопическую идею, найти ее исторические предпосылки и сферу реализации. Безусловно, говоря о реализации, авторы сборника (большая их часть) наиболее негативно оценивают коммунистическую утопию, предлагая тем самым проблему оценки утопической идеи в свете ее исторического воплощения.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 2020