Уроки одной поэтической биографии (Заметки о лирике Евг. Евтушенко)

В 1953 году начинающему поэту Евгению Евтушенко, автору единственного сборника стихов «Разведчики грядущего», не было еще и двадцати. Появление этой книги вызвало несколько благосклонных откликов, но на поверку она мало чем выделялась в ряду аналогичных попыток поэтической молодежи заявить о своем литературном существовании.

С тех пор прошло десять стремительных и долгих лет, которые нам еще трудно охватить мыслью, – так изменили они нашу жизнь и нас самих. На протяжении этого десятилетия наши встречи с Евтушенко становились все более частыми и все более шумными. Пожалуй, за все это время не было у нас в литературе случая более показательного в смысле того, что читательское признание иной раз намного опережает признание критики.

Почему же так получилось, что молодой лирик, чье творчество неизменно сопровождалось суровыми отповедями, гневными нареканиями и ядовитыми репликами, тем не менее снискал себе славу едва ли не самого популярного поэта в стране? Вокруг его имени не умолкают ожесточенные споры, стотысячные тиражи его новых книг (явление небывалое в истории поэзии) расходятся мгновенно, а выступления поэта сопровождаются таким стечением публики, что устроителям вечеров приходится вызывать на подмогу усиленные наряды милиции.

Скептикам, а их немало, этот неслыханный успех молодого поэта представляется парадоксальным. Одни пытались объяснить его случайным стечением обстоятельств, капризами и прихотями литературной славы. Другие ссылались на непритязательность нынешних молодых читателей, которых Евтушенко сумел сразу покорить изобилием и «рискованностью» своей любовной лирики. Третьи склонны были винить в этом критику – мол, именно она своими непрестанными нападками на поэта создала вокруг его персоны атмосферу скандала, а лучшей рекламы придумать нельзя, ибо публику приучили к тому, что все разруганное как раз и заслуживает внимания.

Наверно, в каждом из таких суждений содержалась доля правды. Так или иначе, популярность Евтушенко превращалась в своеобразную литературную проблему. В молодежном быту его стихи воспринимались как пробный камень для распознания художественных запросов собеседника. Через отношение к Евтушенко молодые люди, едва успев познакомиться, нередко устанавливали степень своего духовного родства,

Такое страстное отношение к творчеству поэта уже само по себе примечательно. Как бы ни оценивать его лирику, нельзя не признать, что подобное выявление общественной активности заслуживает серьезного анализа. Ведь ничего похожего не наблюдалось у нас со времен Маяковского.

«Как можно сравнивать! – слышу я возмущенные голоса. – Маяковский был и остается… То есть нет, не так… Ну, скажем, Маяковский стал поэтическим выражением целого этапа в жизни советского общества…»

Но в том-то и дело, перебью я своих оскорбленных оппонентов, что, по моему глубокому убеждению, лирика Евтушенко, хотим мы того или нет, при всех очевидных недостатках его творчества, о которых я не премину сказать ниже, стала закономерным явлением в русской поэзии минувшего десятилетия. А, кроме того, стоило бы, кстати, вспомнить, как относилась к Маяковскому современная ему критика.

Я вовсе не склонен расценивать повышенный спрос на какую-либо книгу в качестве неоспоримого свидетельства ее безусловных достоинств. Но можно ли закрывать глаза на то, что даже временные, скоропреходящие увлечения читательской массы непременно предопределены удовлетворением какой-то насущной духовной потребности. Вы хотите сказать, что в таких случаях люди иной раз довольствуются эрзацами? Да, несомненно, но это лишь свидетельство того, что потребность назрела в очень большой степени. И уж если так, то о ней надо говорить со всей прямотой.

В успехе Евтушенко ссылка на моду ничего не объясняет и объяснить не может. Разумеется, и здесь присутствовали элементы подчинения уже утвердившейся репутации. И, может быть, если специально анализировать психологию массового успеха, то следует учесть неизбежный в таких случаях гипноз примелькавшегося имени. И даже заразительность экзальтации особенно ревностных поклонников и поклонниц, чья восторженность выходит за пределы истинной любви к поэзии. Есть, наверно, и такие приверженцы творчества Евтушенко, которые объявили себя ими, просто боясь прослыть людьми отсталыми. Но, говоря об этом, я лишь хочу подчеркнуть, что как бы там ни было, «мода на поэта» всегда явление вторичное. Ей предшествует нечто более существенное и глубинное – поэт задел какой-то важный нерв общественного организма.

Неужто Евтушенко действительно снискал себе популярность именно тем, что его герой нет-нет да и застывал перед нами в несколько театральной позе? Или тем, что поэту иногда изменяет вкус, не столько даже литературный, сколько житейский, тот «такт действительности», нарушение которого превращает драгоценную лирическую непосредственность в противоречащую лирике развязность?

Но разве мир его образов характеризуется этими досадными несуразностями, на которые критика справедливо обратила внимание?

Или дело всего только в том, что Евтушенко относится без всякого священного трепета к некоторым утвердившимся нормам поэтической речи, что ради броской строчки, хлесткого оборота он, случается, жертвует правилами синтаксиса, что его рифмы выходят иногда за пределы привычных созвучий, а его ассоциации иной раз продиктованы скорее соображениями фонетическими, нежели логикой чувств?

Но разве не угадывается за этой порой угловатой и неуклюжей, а порой и виртуозной стихотворной изобретательностью естественная тяга молодого поэта к подлинной оригинальности и расширению возможностей русского стихосложения?

Да, возможно, среди почитателей таланта Евтушенко есть и такие, которых больше всего пленила в его лирике именно развязность некоторых любовных признаний, сумбур чувств и набор таких аксессуаров, которые на взгляд современного мещанина связаны с представлениями о «красивой жизни» и «безумных страстях». Но ведь это как раз издержки творчества поэта, а не его суть, да к тому же издержки уже в значительной степени преодоленные.

Да, возможно, есть читатели, которых соблазняют в его стихах элементы внешней занимательности. Если не фабульной, как в прозе, то чисто формальной – ритмические и аллитерационные эффекты или озадачивающие корневые рифмы. Но ведь и в области формы у Евтушенко немало истинных находок и подлинных достижений.

Однако суть-то его творчества не в этом. Не в интимных излишествах и не в формальных изысках. Я убежден, что Евтушенко пришелся по сердцу современным читателям, и особенно молодежи, главным образом тем, что он явил нам картину стремительного раскрепощения чувств, столь характерного для нашего времени. В своей лирике он выразил полнее других поэтов то ощущение вновь обретенной внутренней свободы, которое связано для нас с разоблачением культа одной «непогрешимой» личности, с бурным ростом личного самосознания всех граждан.

Процесс высвобождения нравственных сил народа, направленный по верному руслу решениями двух партийных съездов, сразу благотворно сказался во всех областях нашей жизни. Словно вырвались наружу огромные запасы творческой энергии, не получавшей раньше естественного выхода. Люди словно пробудились после долгого оцепенения и заново открыли для себя все богатство своей эмоциональной природы, своих гражданских возможностей.

Нет ничего удивительного, что на эти перемены с такой внутренней готовностью откликнулась в искусстве молодежь. Вопреки постоянным разговорам о житейской неопытности молодых, в частности молодых поэтов, оказалось, что они очень чутко улавливают идейную, политическую и психологическую атмосферу современности и радостно впитывают в себя новые общественные веяния. Их рождение, как художников, совпало с возрождением ленинских норм и демократических принципов социального поведения. Отсюда – их задор, решительность, жажда новизны, смелость поисков и широта интересов. Отсюда же их презрение к ханжеству и лицемерию во всех его видах.

Так они сразу оказались в центре внимания и продолжают целыми шеренгами входить в литературу. Они начинают там, где застали жизнь, и идут дальше, вперед, стараясь уже на ходу разобраться в том, что было до них. Перед ними не возникают как самостоятельные проблемы прощание с прошлым, переоценка былого. Но борьба с догматическим мышлением, с условностями, навыками и предрассудками, доставшимися нам в наследство от прежних времен, не случайно получила наиболее наглядное проявление в творчестве молодых.

Евгений Евтушенко с головой окунулся в эту борьбу. Когда в дни XX съезда партии появились его стихи «Лучшим из поколения», их можно было воспринять как обычную поэтическую декларацию, одну из тех, в которых не было недостатка ни раньше, ни потом. Но теперь, оглядываясь назад, следовало бы признать, что он имел право на такие строчки:

Возьмите меня в наступление, не упрекнете ни в чем. Лучшие из поколения, возьмите меня трубачом!

Начавшийся в стране процесс «разборки и расчистки» шел стремительно, в чем-то противоречиво, а иногда даже болезненно. И в лирике молодого поэта, взбудораженного переменами, не обошлось без крайностей, срывов, ошибок и неудач. Иногда поднявшаяся пыль застилала ему глаза, и он терял из виду горизонт.

Но пусть даже его герой давал и сейчас еще может дать поводы для упреков, он действительно рожден духовным обновлением нашей жизни. Жажда выговориться, потребность встряхнуться после долгого оцепенения, радостная возможность проявить себя хозяином времени – таковы общественные настроения, воплотившиеся в лирическом герое Евтушенко.

И читатель сразу почувствовал это. Особенно молодежь, которая уже ощутила свое историческое предназначение и с жадностью искала в стихах новизну свойственных ей самой переживаний. Герой Евтушенко стал ее голосом, ее представителем в поэзии.

О мой ровесник! Друг мой верный! Моя судьба в твоей судьбе. Давай же будем откровенны и скажем правду о себе. Тревоги наши вместе сложим. Себе расскажем и другим, какими быть уже не можем, какими быть уже хотим.

Обновление форм нашего бытия за истекшее десятилетие имело всемирно-историческое значение. И не здесь ли секрет всемирной известности Евтушенко, при всем том, что противоречивость его творчества обязывает предъявить ему серьезные претензии.

«Поэзия и поза», «Позиция и поза», «Без четких позиций», «Талант, размениваемый на пустячки», «Поэтическое гусарство» – сколько таких статей написано о стихах Евтушенко! И в чем только его не обвиняли! И в камерности, и в крикливости, и в чириканье, и в нескромности, и в выспренности, и в легкомыслии…

Чтобы оценить по достоинству законность таких обвинений, давайте присмотримся к человеческому характеру, с которым познакомил нас поэт. Ведь при всем изобилии нелестных аттестаций, какими критика наградила лирического героя Евтушенко, никто не сказал о нем больше разоблачительной правды, чем он сам. Как бы соревнуясь со своими хулителями, герой Евтушенко всегда старался представить как можно больше «материала» из своего «личного дела», Он выкладывал его без утайки, со всей прямотой и чем-то даже смущающей нас откровенностью.

Почему же смущающей? Во все времена и у всех народов поэты тем и располагали к себе сердца современников, что без всякой оглядки выносили себя на суд людской. Со всеми своими делами и помыслами, идеалами и сомнениями. Они брались за перо и в минуты нравственного подъема и в минуты душевной слабости, и в дни удач и в дни поражений. Они жили в стихе всей полнотой своего существа, не боясь прослыть бодряками или нытиками, скучными, умудренными опытом праведниками, или, наоборот, растерянными перед тяжестью жизненных испытаний грешниками.

Они не страшились своей откровенности, потому что она для поэта – необходимость, естественное проявление его натуры, самый верный путь к познанию окружающего. Они боялись только одного – фальши. Откровенность их признаний обусловлена тем, что они искали в лирике ответа на мучительные вопросы собственного бытия и верили, что их личный опыт пригодится людям.

Истинная лирика рождается под знаком вечных вопросов. Их немного, но они полны значения. Каково подлинное содержание моей внутренней жизни? Что я собой объективно представляю?

Каковы мои истинные взаимоотношения с действительностью? Что означают для современников мои переживания? В сущности, это даже один вопрос, у которого множество граней.

Ничего нового тут, конечно, нет, но в годы сталинского абсолютизма нас пытались от этого отучить. Тогда все больше и больше забирала власть догматическая эстетика, которая не признавала в искусстве вопросов. Она упорно навязывала художнику готовые решения и регламентированные чувства. Она насаждала нормативный подход к тематике, к сюжету, к конфликту. Заранее было определено, что в жизни типично, а что не типично, где кончается положительный герой и начинается отрицательный.

Разумеется, этот новоявленный классицизм не мог остановить литературный процесс. Истинные поэты не поступились своими лирическими «правами», и поэзия, хотя и с трудом, но делала свое нелегкое дело. (Как сказано у Блока – «Но песня – песнью все пребудет. В толпе все кто-нибудь поет…»)

Однако некоторые эстетические установления того времени от частой повторяемости в печати постепенно закреплялись в нашем сознании и приобрели силу устойчивого предрассудка. Некий сложившийся стандарт юного лирического героя долго еще переходил из одного сборника в другой. С первой же страницы молодой поэт уверенно декларировал свое могучее душевное здоровье, свою целеустремленность, свою нравственную солидность. С восторженным нетерпением он предъявлял нам длинный перечень обязательных добродетелей. Он торопился заверить нас в своей абсолютной непогрешимости и продемонстрировать знание назубок общественных обязанностей.

Слов нет, нашей молодежи присущи многие великолепные качества. Но они, как правило, результат глубоких раздумий о времени и о себе. Они надежны, как вывод из реального личного опыта. Поэзию же приучали обходить реальный опыт, и потому бездумным заклинаниям не было числа в нашей лирике. Какие уж там противоречия действительности, а тем более собственной психики, когда ответ был наперед задан и правильность его не подлежала выяснению. Назначение лирики сводилось преимущественно к тому, чтобы подвести читателя к уже сформулированному в самом условии задачи априорному решению.

Так складывалась лирика ответов без вопросов, в лучшем случае – ответов верных, но душевно никому не нужных, не выстраданных, не выношенных, хотя порой и четко отработанных словесно.

Не обошлось без громких деклараций и в первой, уже упоминавшейся книге стихов Евтушенко. Но очень скоро его перестало удовлетворять такое занятие. Оно и понятно – кругом все пришло в движение. Рассеивался мистический туман вокруг имени всевидящего вождя, и очертания исторических фактов выступали в своем истинном виде. Становилось ясно, во что обошлось народу и партии единовластие Сталина, освятившего своим непререкаемым авторитетом произвол и беззакония. Становилось очевидным стремление советских людей жить по-новому.

Во всем происходящем не так легко было разобраться, а тем более без должной подготовки. Жизнь оказалась куда сложнее и противоречивее, чем о ней рассказывалось в книгах. И люди – тоже. Тут было над чем поломать голову.

Детство –

его вернуть невозможно.

Детство –

его и след простыл.

То, что теперь становится сложным,

раньше казалось таким простым.

С подобным ощущением входили в жизнь юноши и до героя Евтушенко. Но в данном случае судьба уготовила им одну из самых трудных нравственных задач века. И ему в том числе.

Его умело отводили

от наболевших «почему».

Усердно критики твердили

о бесконфликтности ему.

Он был заверен ложью веской

в предельной гладкости пути,

но череда несоответствий

могла к безверью привести.

Нет ничего удивительного в том, что герой Евтушенко принес с собой в поэзию смятение чувств, сумятицу переживаний. Он многого еще не понимал, а многого, оставшегося нам в наследие от прошлого, уже не принимал.

Он явно нарушал установленные правила литературного приличия. Там, где полагалось изрекать истины и произносить нравоучительные сентенции, он приставал к людям со своими недоумениями. Там, где другие похвалялись своей монолитностью и праведностью, он спешил признаться в своем душевном несовершенстве, в своих моральных прегрешениях и слабостях.

«Не так я жил. Как жить – не знаю…», «Неужто я не выйду? Неужто я не получусь?», «…и бегу я сам за собою и догнать себя не могу», «Наделили меня богатством. Не сказали, что делать с ним», «Но, вспоминая давнее, гляжу на жизнь свою: как в зале ожидания, я в юности стою. Такие же приметы, тревоги той же след. Стою и жду билета, ну, а билета нет…»

А с другой стороны – мальчишеское стремление во что бы то ни стало обогнать других. «Ты не страшись быть молодым да ранним. Быть молодым да поздним – вот беда!» И сознание своего превосходства:

От силы собственной хмелею. Смеюсь над спесью дутых слав. И, чтобы стать еще сильнее, я не скрываю, чем я слаб.

А не бравада ли это, не самообман, чтобы приглушить неуверенность? Ну, и ладно, как бы говорил нам герой Евтушенко: «Кому-то же ведь надо ошибаться, кому-то же ведь надо жить не так…»А все-таки здорово хочется обрести хватку, упорство, твердость. «Проулком заметенным шагаю и молчу и быть самонадеянным отчаянно хочу». «Я буду сильным, буду», – уверяет он нас, а еще больше самого себя.

Противоречия буквально раздирали его: «И столько всякого во мне перемешалось…», «Застенчивый и наглый, злой и добрый…» Минуты упоения своей молодостью и энергией сменялись минутами самоосуждения, признаниями в неискренности, в кокетстве, фанфаронстве. «Был, не любя, ты пылок нарочито, и нарочито холоден, любя». Или еще в таком же духе: «Ах, что я делал, что я делал, чего хотел, куда глядел? Какой неумный мелкий демон во мне заносчиво сидел?»

А рядом – прямо противоположные чувства: бездумная жажда все новых и новых впечатлений, по силе равная лишь жажде произвести впечатление. И об этом тоже говорилось напрямик, без всяких околичностей, так, что просто бери и цитируй: «Ах, как хочется удивляться! Ах, как хочется удивлять!» Задираться, «интересничать», злить кого-то:

А мне все это нравится.

Мне гордо оттого,

что им со мной не справиться,

не сделать ничего.

С небрежною высокостью

гляжу на их грызню

и каменной веселостью

нарочно их дразню.

А параллельно высокомерию, тщеславию, суетности прослеживался строй чувств-антиподов – тревожное недовольство собой: «Я что-то часто замечаю – к чьему-то, видно, торжеству, – что я рассыпанно мечтаю, что я растрепанно живу», «Но дам ли я немнимый большой отдарок свой за то, что я – любимый, за то, что я – живой?!»

Да, интересный характер появился в советской лирике! Но что означал такой разнобой настроений? Неужели юный герой Евтушенко рисовался перед нами даже и тогда, когда признавался в своем кокетстве? Нет, все это, несомненно, говорилось им искренне, хотя и не без полемического заострения, особенно в подчеркивании своих несовершенств. Для чего же?

Я думаю, что, при всей действительной противоречивости этого характера, обусловленной самим временем, тут еще можно усмотреть несколько элементарную и все же благотворную для нашей поэзии реакцию на «лирическую показуху». Евтушенко по-своему восстал против всяческих «приписок» к образу своего сверстника, против его припудривания, подслащивания.

Да, я такой, как бы говорил он нам. Другие никогда не признаются в своей неуверенности и будут выходить на люди, приняв благообразный вид, принаряженные и напомаженные, а я буду говорить о себе все – и дурное и хорошее. Иначе мне никто не поверит.

Подобную позицию нельзя рассматривать только как свойство возраста и личного темперамента. В ней – черты поколения и знамение времени. И секрет успеха Евтушенко надо искать там же, где коренятся и недостатки его лирики: