Творчество, открытое векам

Иван Сергеевич Тургенев относится к числу тех русских писателей, изучению которых всегда уделялось большое внимание как у нас, так и за рубежом. В последние годы интерес к тургеневскому наследию не снизился, а, напротив, заметно возрос. Показательный факт: на IX Международном съезде славистов в сентябре 1983 года работала секция, посвященная целиком Тургеневу. Более сорока докладов и сообщений было заявлено учеными нашей страны, США, Австралии, стран Западной Европы, Ближнего и Дальнего Востока.

Внимание исследователей привлекают вопросы, которых раньше почти не касались или на которые предлагались неполные ответы: о системе философских воззрений Тургенева, его литературно-критических взглядах, об идейной эволюции после 60-х годов. И как всегда большое место в новых исследованиях занимают проблемы художественного мастерства писателя, творческая история его произведений. В сознании современного человека классика живет, живут и произведения Тургенева. Но чем конкретно определяется это бытие? Что в произведениях Тургенева привлекает современного читателя? «Экзотика» старинного быта? Деликатность человеческих отношений? Лиричность, тонкость, нежность чувств?

Вероятно, все это следует учитывать, но есть и коренная, «базовая» причина неиссякаемого влечения к наследию Тургенева. Рассмотрение новейших публикаций в значительной мере проясняет этот вопрос. И, забегая вперед, можно сформулировать ответ, который складывается с учетом многих соображений современных исследователей. Дело в том, что поднятые Тургеневым проблемы были не только связаны с тогдашней «злобой дня». Писатель отвечал не только на запросы 40 – 70-х годов прошлого века. Вместе с ними Тургенев поднимал коренные философские проблемы человеческого бытия, обращался к устойчивым тенденциям социального и культурного развития человечества.

С учетом сказанного обратимся к изданиям последних лет. Они достаточно многолики- с неодинаковой отчетливостью проступает в них рассматриваемая нами проблема. Начнем с книги, в которой эта проблема предстала, пожалуй, в наименее отчетливой форме¹. Однако общая тенденция, обозначившаяся в современном тургеневедении, не могла не отозваться и здесь.

Рассматриваемый труд тесно связан с серией «Тургеневских сборников», периодически знакомящих читателя с новыми исследованиями литературоведов, работающих преимущественно над изданием Полного собрания сочинений и писем Тургенева. Первая часть книги – «Новые тексты Тургенева» – позволяет уточнить наши представления о ранее неизвестных страницах из биографии писателя и его взаимоотношениях с современниками. Интерес вызывают черновые автографы романа «Дым». Сопоставив фрагменты из них с основным текстом, Е. Кийко пришла к весьма важным выводам. Она полагает, что правка текста отражала все усиливавшийся у писателя протест против политики правительства в пореформенный период. Автор не формулирует прямо предположение о том, что именно тогда у Тургенева возник сочувственный интерес к революционному народничеству, который предвещал последующий, на первый взгляд неожиданный поворот к роману «Новь». Но такое предположение напрашивается из ее комментария. И оно оправданно. Ведь замыслы Тургенева, как правило, долго вынашивались. С замыслами новых крупных произведений у него непременно связывались размышления о судьбах русского народа – в связи с судьбами человечества, в свете важнейших проблем исторического процесса в мире.

Во второй части сборника опубликованы статьи, посвященные отдельным (общим и частным) вопросам творчества писателя. В статье Л. Лотман «Тургенев, Достоевский и литературная полемика 1845 года» раскрывается отношение Тургенева к двум основным оппозиционным течениям той поры – славянофильству и западничеству. Тургенев всегда избегал крайностей, и здесь он также попытался сохранить добрые отношения с теми и с другими. Но при всем том он высказал глубочайшее убеждение: только на путях усвоения социального и культурного опыта Запада, только при осмыслении, переработке и приспособлении к нуждам своей родины наследия всего человечества возможен социальный прогресс в России. Собранные Л. Лотман свидетельства позволяют подтвердить предположение об удивительном историческом предвидении Тургенева.

Анализу творческих связей В. Одоевского и Тургенева посвящена статья М. Турьян. На первый взгляд это частные сопоставления сходных мотивов в повестях «Игоша», «Орлахская крестьянка», «Косморама» и «Саламандра» Одоевского и тургеневского «Фауста». Автор статьи, ограничив свои соображения тем, что непосредственно вытекает из ее сопоставлений, пишет: «Воспроизведя в точности разработанный Одоевским конфликт, он (Тургенев. – Е. Г.) доводит его до крайнего предела, ставя вопрос шире, жестче и бескомпромисснее: он прямо говорит о тщетности человеческих усилий перед лицом слепых и таинственных сил природы» (стр. 53 – 54).

Такой вывод требует комментариев. Ведь речь идет о так называемом «вселенском пессимизме» Тургенева. Была пора, когда некоторые исследователи пытались связать Тургенева с Шопенгауэром, находили у него мотивы, якобы близкие Шпенглеру, искали их корни то в упадочнической психологии гибнущего в России правящего сословия, то в общем упадке буржуазной цивилизации. Современное тургеневедение с иных позиций объясняет этот видимый пессимизм писателя, особенно резко обозначившийся в некоторых произведениях позднего периода, в «таинственных» повестях 60 – 70-х годов и в «Стихотворениях в прозе». Так, С. Шаталов², Аднан Салим³ обратились к философским представлениям писателя. Они показали, что старый гегельянец Тургенев не ограничивался повторением основных положений философии Гегеля. Он двигался далее – по пути, близкому пути Герцена и в какой-то мере Чернышевского. Еще в 40-х годах он стремился «перевернуть с головы на ноги» идеалистические постулаты и перевести гегелевскую диалектику на материалистический лад. В сфере эстетики это ему во многом удалось, а некоторые из его положений даже более точны, нежели у Чернышевского. Когда Тургенев отрицал представление о прекрасном в искусстве как суррогате прекрасного в жизни, он был несомненно прав, Когда вслед за Гегелем утверждал относительно большее богатство форм в зеркале искусства, чем в самой действительности, – он также оказался прав. Тургенев выдвигал мысль об относительной автономии искусства, которое может продолжать свое существование даже после гибели и полного исчезновения породившей его социально-исторической формации, – и мы теперь соглашаемся с ним.

Но Тургеневу – как Герцену, Добролюбову, Чернышевскому – не удалось прийти к историческому материализму. Не здесь ли истоки его «вселенского пессимизма»? Человек – венец творения, но он по неумолимому закону природы обречен на исчезновение в расцвете ума. Особенно резко эта мысль сказалась в «Стихотворениях в прозе». Там Тургенев прямо заявил: природа живет по своим законам, и ей нет дела, согласен ли с ними человек, удовлетворяют ли они его. Природа дает человеку жизнь и может в любой момент отнять ее, чтобы дать «другой букашке». Сейчас мы понимаем, что Тургенев отвергал тот наивный антропоцентризм, в соответствии с которым все развитие вселенной рассматривалось как предыстория к созданию человека. Источник горьких размышлений Тургенева в том, что он сознавал: человек, может быть, и является венцом творения, но отнюдь не целью вселенского развития.

Вопрос, затронутый нами в связи со статьей М. Турьян, возникает почти всегда, когда исследователи касаются мировоззрения Тургенева. Ощущается явный пробел в современном тургеневедении: у нас нет фундаментальных, исчерпывающих работ о философской и эстетической системе писателя, его идейно-политическом развитии, обобщающих работ о его мировоззрении.

Впрочем, и в других областях истории литературы положение примерно такое же. Может быть, потому, что сравнительно недавний опыт истории литературы настораживает нас при любой попытке лихих и однозначных оценок, подчас выглядевших как безапелляционные приговоры типа: реакционер, либерал, демократ, консерватор и т. п. Между тем практически любые исследования творческой истории наследия Тургенева обязательно замыкаются на проблеме точного определения мировоззрения русских писателей-реалистов, как оно проявилось в их творчестве.

Примечательны и другие статьи в рецензируемом сборнике. Среди них хотелось бы выделить статью М. Рабиновича «И. С. Тургенев и франко-прусская война 1870 – 1871 гг.». Как и в докладе С. Шаталова «Тургенев и французские писатели 1840 – 1870 гг.», прочитанном на IX Международном съезде славистов; здесь на материале писем Тургенева обосновывается предположение о том, что он вовсе не был «младенцем в политике» (слова Герцена). Почти мгновенно после начала войны писатель осознал опасную сущность германского милитаризма, угрожающего всей Европе. При этом он желал поражения Наполеону III, в котором видел врага свободы не только французского народа, но и других. Позиция Тургенева отнюдь не сводится к наивному пацифизму: писатель высказывается в духе пораженчества во имя разгрома врагов демократии (разумеется, понимаемой на собственный лад, отличный от Чернышевского и Некрасова).

Личные и творческие взаимоотношения Тургенева с другими писателями едва ли не излюбленная тема многих современных исследований и разысканий у нас и за рубежом. Они пополняют фактографию, подчас содержат ценный материал для заполнения «белых пятен» в будущей научной биографии Тургенева, в летописи его жизни и творчества. Прошло почти полвека со времени издания летописи, составленной М. Клеманом, и новые материалы, особенно из числа накопленных ленинградскими исследователями, заставляют пересматривать иные прежние представления. Разыскания подобного рода следует всячески поощрять. Однако же в связи с этим нельзя не высказать одно соображение.

Например, в статье Ж. Зельд-хейи-Деак «Ранние венгерские отзывы о романе «Новь» (К вопросу о прижизненном восприятии творчества Тургенева в Венгрии)» приводится большой материал для доказательства заранее известной мысли о том, что роман русского писателя должен был вызвать пристальный интерес в Венгрии. Но почему? Имелись ли тогда там созвучные настроения революционного народничества? Задумывался ли кто-нибудь из читателей «лоскутной империи» об общности и различии национально-освободительного движения в России и Австро-Венгрии? Или какими-то другими причинами обусловлен повышенный интерес к роману, где впервые в мировой литературе так остро поставлена поистине жгучая проблема? Ведь это был не только первый – и лучший! – из подцензурных романов в России о революционном народничестве. В «Нови» Тургенев уловил и художнически осмыслил некоторые из наиболее существенных черт народничества как явления всемирного. К сожалению, разыскания Ж. Зельд-хейи-Деак замкнуты в кругу личных отношений, частных отзывов, вне общих проблем межнационального культурного обмена.

Среди новых публикаций привлекает внимание книга о взаимоотношениях Тургенева с русской журналистикой⁴. И не потому только, что Тургенев как журналист изучен явно недостаточно – значительно менее, нежели как романист, автор повестей, лирико-философских миниатюр и даже как драматург или критик. Автор раскрывает сложные и многообразные контакты Тургенева с крупнейшими и влиятельнейшими изданиями 70-х годов – «Вестником Европы», «Отечественными записками», «Русским вестником» и другими журналами разных политических устремлений, в том числе и зарубежными изданиями.

Н. Мостовская выдвигает и обосновывает важную мысль о том, что Тургенев с 1868 года «стал своеобразным знаменем «Вестника Европы» (стр. 22). Тем самым отвергается давнее представление о его будто бы долгой идеологической зависимости от катковского «Русского вестника». Конечно, это еще была не связь с эмигрантскими революционными изданиями и не сотрудничество с некрасовскими «Отечественными записками». Но в любом случае это был явный разрыв с линией Каткова на шельмование любой оппозиционности в России. При этом Н. Мостовская заодно подчеркивает – и совершенно справедливо, – что «было бы ошибочным отождествлять литературно-общественные взгляды Тургенева 70-х годов с общественной позицией «Вестника Европы» и его редактора в эти годы» (стр. 22). Тургенев, можно считать, уже заглядывал намного далее влево и не вполне был удовлетворен вялым либерализмом М. Стасюлевича.

В книге Н. Мостовской приводится также ряд документов, подтверждающих близкие взаимоотношения Тургенева с некоторыми молодыми сотрудниками «Вестника Европы», тяготевшими к демократическому лагерю. Разумеется, близость была на творческой основе: маститый писатель иногда подсказывал молодым коллегам темы и сюжеты их произведений.

Немалый интерес вызывают страницы, посвященные деятельности Тургенева как пропагандиста западной литературы в России. До сих пор учитывалась главным образом его посредническая миссия на Западе. Теперь становится яснее двусторонний характер этой деятельности русского писателя. Н. Мостов екая, опираясь на обширный архивный материал, убедительно показала, как при активном содействии Тургенева в 70-х – начале 80-х годов корреспондентами «Вестника Европы» стали многие видные французские и немецкие журналисты, литераторы и критики.

Умение четко определить границы своего исследования отличает автора рецензируемого труда. Не стремясь охватить все стороны изучения проблемы в рамках одной книги, Н. Мостовская ограничила себя, собрав факты, подтверждающие активное участие Тургенева в журнальном процессе той поры. Ей удалось ответить на старый и больной вопрос о мнимой общественной пассивности Тургенева после 1861 года, после разрыва с «Современником». Нет, спада активности не было! Не было и идеологического кризиса. Писатель продолжал глубоко осмыслять все происходящее в России. Жизнь Тургенева на чужбине не следует рассматривать как добровольное самоизгнание в знак неприятия всего того, что происходило в пореформенной действительности. Тургенев не только своими художественными произведениями, но и публицистическими средствами пытался вмешиваться в общественную жизнь родины. Притом едва ли не с большей активностью, нежели в предшествовавшие десятилетия.

В монографии Н. Будановой⁵ речь идет о некоторых важных, ранее не получивших однозначного ответа проблемах современного тургеневедения. Ее книга – итог многолетних разысканий и раздумий с перспективными обобщениями. Исследовательница не просто раскрывает сложный процесс творческой работы писателя над последним романом. Воссозданная автором монографии творческая история «Нови» способствует более глубокому прочтению романа и позволяет отвергнуть давнее предубеждение к нему, которое тянется с времен Н. Михайловского. Этот «властелин дум» целого поколения часто бывал несправедлив в своих оценках.

Даже в среде профессиональных историков русской литературы бытует мнение, будто последний роман Тургенева- произведение художественно слабое, неглубокое в идейном отношении. И вот здесь избранный Н. Будановой метод исследования оказывается весьма результативным: подбор документов, опора на факты, точное воспроизведение этапов работы писателя над замыслом – все это позволяет убедительно показать, что роман «Новь» был и остался лучшим в русской литературе произведением о революционном народничестве. Автор сумел раскрыть эволюцию замысла романа под решающим влиянием русской действительности 70-х годов, определить некоторые существенные сдвиги в мировоззрении Тургенева накануне второй революционной ситуации в России. В годы первой революционной ситуации его смущал размах пропаганды Герцена, он с порога отрицал социалистические утопии Чернышевского, некрасовского «Современника». Его и в самом деле тогда страшила угроза крестьянского восстания.

Н. Буданова неоспоримо показывает, что в 70-е годы Тургенев двинулся влево, ближе к революционным народникам, хотя и подчеркивал, что их терроризм – это тупик в социальном прогрессе России. Чем было вызвано обращение писателя к героям, от которых он прежде отворачивался? Какие впечатления питали сознание создателя «Нови» в это бурное десятилетие?

Исследовательница считает, что одним из важнейших источников романа была нелегальная печать революционных народников. Тургенев читал их издания. Особое внимание в книге уделяется журналам «Вперед!» и «Набат». Не ограничиваясь суммой известных фактов, автор рассматривает сложные и противоречивые отношения писателя с лидерами народнического движения. Свои соображения Н. Буданова аргументирует, ссылаясь на воспоминания революционеров-семидесятников и письма Тургенева. Так складывается убедительная картина закономерного обращения писателя к замыслу романа об освободительном движении в России.

Книга Н. Будановой убеждает в том, что такой поворот не был неожиданностью, она ведет к раздумьям о месте Тургенева в русском освободительном движении. Тургенев остался писателем-демократом, но каким? Ведь демократия была разной, и далеко не все ее разновидности исчерпывающе покрываются существующими определениями. И сложность проблемы не в поиске новых определений: остается не до конца раскрытой степень воздействия различных демократических групп и течений на общественное сознание и на литературный процесс в России.

Большой раздел книги Н. Будановой посвящен детальному исследованию образной системы романа. Это естественно: показав весомость и значимость идейного содержания «Нови», можно убедительно раскрыть и художественные достижения этого произведения.

Завершая краткий обзор новых исследований о творчестве Тургенева, следует подчеркнуть, что в большинстве своем они обращены к нашей современности. И надо признать, что названные работы принесут несомненную пользу не только тургеневедам, но и в целом историкам отечественной культуры.

г. Одесса

1. «И. С. Тургенев. Вопросы биографии и творчества», Л., «Наука», 1982, 264 с.[↩]
2. См.: С. Е. Шаталов, Художественный мир И. С. Тургенева, М., «Наука», 1979; его же, Литературно-критические произведения И. С. Тургенева. – В кн.: «И, С. Тургенев. Статьи и воспоминания», М.. «Современник», 1981.[↩]
3. Аднан Салим, Тургенев – художник, мыслитель. М.. «Современник», 1983[↩]
4. Н. Н. Мостовская, И. С. Тургенев и русская журналистика 70-х годов XIX в., Л., «Наука», 1983. 215 с.[↩]
5. Н. Ф. Буданова, Роман И. С. Тургенева «Новь» и революционное народничество 1870-х годов. Л., «Наука», 1983, 174 с.[↩]