Вниз по течению деревенской прозы

Одно из самых полноводных русл развития советской литературы последних десятилетий получило название «деревенской прозы». Можно соглашаться или не соглашаться с критиками, считающими деревенскую прозу высшим достижением послевоенной советской литературы, выдающимся вкладом русских писателей в мировую культуру, но то, что деревенская проза – явление значительное, очень крупное, отрицать нельзя. В то же время в современной советской литературе нет другого явления, которое бы вызывало столько споров, порождало столько разноречивых суждений, трактовок, интерпретаций, нередко имеющих даже некий «программный» смысл, содержащих нескрываемую претензию на статус литературного манифеста.

Предметом хронической дискуссии в прессе был сам термин «деревенская проза». Против него решительно восставали и ряд писателей, обиженных названием «деревенщики», вежливо намекавших: не стоит ли критике подыскать для них более благозвучный титул? В такого рода соображениях была определенная логика, и некоторые критики с готовностью, немалой изобретательностью и усердием взялись выполнять эту, отчасти ими самими и инспирированную, писательскую заявку: деревенская проза начала стремительно превращаться в «онтологическую», «натурфилософскую» и т. п. Все это немного напоминало превращение Анфеи из «Плотницких рассказов» В. Белова в Нелли; только беловской «Нелли» оказывались, конечно, не произведения, а те или иные их новомодные интерпретации. Однако проходило немного времени, очередная мода кончалась, надоедала, и о деревенской прозе снова начинали писать, называя ее привычным, данным ей как бы непроизвольно, стихийно, но почему-то неотвязно закрепившимся именем.

Думается, этот факт не случаен. Название, определение, термин – предвосхищение концепции, код прочтения, ключ и метод интерпретации литературных явлений. Ни один из таких ключей нельзя считать заведомо непригодным. Деревенскую прозу можно анализировать, пользуясь самыми разными литературоведческими ключами. Можно говорить о ней как о «производственной», можно – как о «лирической», можно – и как о «натурфилософской» прозе; либо, выделив более узкий круг имен и произведений, рассматривать ее как феномен «неосентиментализма» и «неоромантизма» в современной литературе и т. д.

Но при таком подходе между «производственником» В. Овечкиным, «лириком» В. Солоухиным, «натурфилософом» В. Распутиным действительно не окажется ничего общего. Явление деревенской прозы распадется на разрозненные фрагменты, перестанет существовать как целостное. При замене понятия «деревенская проза» любым другим из поля зрения исследователя ускользает самое главное, самое интересное – целостность, органичность ее развития как литературного течения, сам феномен «течения» в современной советской литературе. Кроме того, вне этой целостности, вырванные из контекста течения, многие произведения подчас получают весьма неадекватное толкование.

Повторим: как и любой факт литературы, произведения деревенской прозы могут анализироваться с самых разных позиций. Но понять ее как целостное течение, свести воедино и вместе с тем скорректировать различные точки зрения позволяет только один подход. Этот путь исследования, этот код прочтения был некогда предложен Е. Стариковой в прекрасной, на наш взгляд, статье «Социологический аспект современной «деревенской прозы» ¹. Е. Старикова не ставила перед собой задачи интерпретировать эту прозу как целостное течение; мысль о том, что перед нами – течение, имеющее собственные, органические законы развития, появилась позже, она была сформулирована А. Петриком в статье «Деревенская проза»: итоги и перспективы изучения» ². Но вне социологического (или, что точней, социально-исторического) подхода, предложенного Е. Стариковой, мысль о деревенской прозе как о течении остается всего лишь гипотезой, интуитивной догадкой.

Сейчас пришло время историко-литературного подхода к этому явлению, который мы и попытаемся осуществить.

ПОЧВА

Единственное, что объединяет в деревенскую прозу творения столь различных, ни в чем не схожих между собой писателей, как В. Овечкин и Е. Дорош, В. Солоухин и А. Яшин, И. Акулов и М. Алексеев, В. Тендряков и Ф. Абрамов, Б. Можаев и В. Белов, С. Залыгин и В. Астафьев, В. Шукшин и В. Распутин, – тема: речь идет о произведениях, рассказывающих о русском селе.

Деревня для современных русских писателей – нечто неизмеримо большее, нежели просто экономический, географический или демографический регион. Сказать о писателе: он урбанист – это почти ничего о нем не сказать. И Ю. Трифонов, и В. Орлов – урбанисты, но городская тема столь же мало объединяет их, как горожан – соседствование по дому.

Сказать о писателе: он «деревенщик» – значит сказать о философско-историческом содержании его творчества. Однако противоречивым, сложным, но тем не менее единым течением деревенскую прозу делает не тема сама по себе, а особенность этой темы. Лишь поняв, что такое деревенская тема, можно понять это своеобразное литературное явление.

Судьба советской деревни не имеет исторических аналогий. К концу XIX – началу XX века крестьянство составляло около 90 процентов населения Российской империи. «Русский народ» и «русское крестьянство» были по существу понятиями-синонимами.

В середине нашего столетия, даже несколько позже, в конце 60-х годов, население города и села сравнялось.

Прошло еще двадцать лет: сельское население опять сократилось в полтора-два раза. К концу столетия – по прогнозам демографов – оно будет составлять едва ли более 10 процентов населения Российской Федерации. Этот процесс обусловлен экономически (ростом производительности труда в сельском хозяйстве) и вызрел демографически: в структуре сельского населения непропорционально много пожилых и старых людей; даже если отток молодежи замедлится, а некоторые из уехавших возвратятся, смена поколений сократит население села очень сильно.

Статистика отражает отнюдь не только процесс и темпы урбанизации. Крестьянство – класс так называемого традиционного, доиндустриального, патриархального общества. Это особый мир со своим укладом, своей культурой, своими представлениями о цели и ценности человеческой жизни. Процесс сокращения численности крестьян – это задержавшийся на Руси процесс смены исторических эпох, смены культур, смены классов: крестьяне превращались в рабочих. И не только те, которые покидали село, но и те, которые оставались; причем в селе процесс превращения крестьянства в сельский отряд рабочего класса порождал не менее острые коллизии, чем процесс адаптации сельских мигрантов в городах и на стройках. Словом, на глазах одного поколения в России осуществлялось то, что в иных странах растянулось на три столетия: крестьянство трансформировалось в сельхозрабочих, фольклорная культура сменилась современной профессиональной культурой, сельский мир утратил согласие с самим собой, внутренне переориентировавшись на городской образ жизни как на свой идеал.

Этот процесс является по существу мировым, но в России он протекал не только с огромной, катастрофической для множества личных судеб скоростью: традиции разрушались, не успевая смениться другими, поколения отцов и детей оказывались разделенными не годами, а как бы целыми историческими эпохами и т. д. Дело еще и в том, что процесс этот протекал в необычных политических обстоятельствах: крестьянство, не успев исторически утвердиться как мелкобуржуазное сословие, не только «раскрестьянивалось», но и «разбуржуазивалось» – превращалось в новый, социалистический класс.

В русском селе, где до революций процесс социальной поляризации на сельских предпринимателей-фермеров (кулаков) и сельских наемных рабочих (батраков) не зашел еще достаточно далеко, коллективизация отчасти упрощалась сохранившимися традициями общинности, но все же протекала болезненней, драматичней, чем национализация заводов и фабрик в городе. Рабочий – не собственник, владельцы экспроприируемых средств производства составляли в городе ничтожное меньшинство. А крестьянин – собственник. Коллективизация, предполагавшая обобществление средств производства, отнюдь не переросших частную форму владения ими, то есть не заводов и железных дорог, а коров, лошадей, телег и т. д., была крушением мелкобуржуазного крестьянского идеала, жесткой психологической ломкой; коллективизация была обусловлена политической, государственной необходимостью, а не только имманентной логикой экономического развития³.

Другого, собственно экономического решения сельскохозяйственной проблемы у государства в сложившихся исторических обстоятельствах не было. Село и город не могут развиваться независимо друг от друга: в селе – мелкий фермер, в городе – Магнитка и Уралмаш. «Между социалистической промышленностью…   и преимущественно мелкотоварным сельским хозяйством… существовало глубокое противоречие… Только в результате замены мелкотоварного крестьянского хозяйства крупным механизированным производством, имеющим высокую товарность, можно было преодолеть отставание сельского хозяйства и поднять производство сельскохозяйственной продукции до размеров, удовлетворяющих потребности страны» ⁴. Но социалистическая индустриализация, создание гигантов, от которых зависели будущее аграрное производство и сама жизнеспособность страны, на первых порах предполагали неэквивалентный обмен, внеэкономический тип отношений между городом и селом.

Война. Она для всех была трагическим испытанием, но для села – особенно. В селе остались женщины, инвалиды, старики, дети. Не только мало-мальски годную для нужд армии технику, но и лошадей село отдало войне: нередко случалось, что единственным тяглом становились коровы. После войны физически, конечно же, стало легче, но психологически – еще тяжелей: большинство уцелевших молодых солдат возвращались уже не в села, а в города, на стройки. К тому же война была правдивым и безусловным объяснением тягот: у всех беда, всем плохо. После войны резче выявились различия в жизни города и села, ожидание не соответствовало реальному: бедность большинства деревень, все, что находило себе оправдание в годы войны, тяжело ранило сознание сельского жителя, который вернулся, освободив пол-Европы, к мирной, нормальной жизни, оказавшейся для него очень трудной.

То, что в таких условиях – с их «трудоднем пустопорожним, и трудоночью – не полней» – колхозники кормили страну, – само по себе великий патриотический подвиг. Но замена экономических стимулов в производстве сугубо политическими регуляторами порождала, конечно, и апатию, преодоление которой в свою очередь требовало усиления политических мер, что порой приводило к явлениям бюрократического порядка⁵.

После XX съезда партии, пусть и не без противоречий и сложностей, положение стало меняться к лучшему. В конце 50-х, особенно в 60-е и 70-е годы страна целеустремленно взялась за обновление экономического фундамента народного бытия. Село получило огромное количество техники, сельские труженики стали хорошо зарабатывать. Но проблемы остались, хотя и в модифицированном виде. Точнее – не остались, а выявились во всей своей глубине. Именно в эти годы село опять стало терять молодежь. Колхозники, получив паспорта, устремились в город. Сначала казалось: в городе выше заработки. Или так: в деревне молодежи некуда деться, надо построить современный кинотеатр, клуб – и все будет хорошо. Оказалось, что проблема сложней: молодежь привлекает городской образ жизни, предоставляемая городом свобода в выборе жизненного пути, непредопределенность судьбы. Элементы городского образа жизни, встроенные в село, зачастую лишь усугубляют ощущение дисгармонии, побуждают к миграции: так было со сносом неперспективных сел и строительством многоэтажных поселков, из которых надо полкилометра бежать за картошкой в погреб, километр – на огород. Сельский житель, если не создать соответствующих условий, уже не хочет работать вторую смену – после колхозного поля на своем огороде. Тем не менее вынужден ездить на «Жигулях» за сеном. Таких противоречий множество. В том числе и новейших: село, не успев решить проблемы бедности, стало решать проблемы сытости (досуга, потребления и т. д.), что и создает пестрые картины сельского быта. Конечно, все эти проблемы не драматичны, но тем не менее чрезвычайно остры.

Такова почва, питающая деревенскую прозу – литературу, поведавшую миру о смене эпох, о перипетиях исторического исхода русского крестьянства, о последних десятилетиях жизни русского крестьянского мира и рождении нового класса – уже не крестьян, а сельхозрабочих, а равно – сельских служащих, сельской интеллигенции. Среди «деревенщиков» есть художники больших дарований, но крупным явлением деревенскую прозу сделал не только талант ее мастеров;

деревенскую прозу создала деревенская тема: уникальный объект, где за локальными бытовыми или производственными проблемами невольно просматривается картина исторического масштаба, за сменой принципов организации производства – смена социальных миров.

Однако феномен деревенской прозы нельзя понять, отталкиваясь только от темы, вне особенностей развития литературного процесса в послевоенные годы, точней – вне того явления, отражением которого в литературоведении стала пресловутая «теория бесконфликтности».

У искусства свои законы, не каждую минуту соотносимые с реальностью жизни. Можно с искренним чувством петь песню про однополчан, которых лирический герой приглашает в колхоз: «Если ты случайно неженатый, ты, дружок, нисколько не тужи: здесь, у нас в районе, песнями богатом, девушки уж больно хороши… Мы тебе хороший дом построим…» и т. д. Петь искренне – и не думая, что деревенские невесты в это время пели о себе нечто совсем иное: «Я и лошадь, я и бык, я и баба и мужик…» Но рано или поздно конфликт образа и жизни осознается: «голубая песня», книга, фильм наполняются горечью.

Бесконфликтность, отлет от жизни были коллизией не только деревенской литературы. Но здесь, в этой точке наибольшего напряжения между словом и делом, литературой и жизнью, и произошел прорыв, создавший деревенскую прозу, но бывший прорывом всей советской литературы в ее современное состояние.

ИСТОКИ

Можно точно назвать если не день, то, во всяком случае, год и месяц рождения деревенской прозы: сентябрь 1952 года, когда читатели получили номер «Нового мира» с первой частью повести Овечкина «Районные будни».

При поверхностном взгляде повесть могла показаться (а в какой-то степени и была) типичным явлением производственной литературы тех лет, сюжетом которой служит решение той или иной производственной проблемы, конфликт передовика, новатора с консерватором. В «Районных буднях» по видимости такая же схема: действие первой части повести – это конфликт второго секретаря Троицкого райкома партии Мартынова с первым секретарем Борзовым. Принцип построения производственной повести здесь не только сохранен, но доведен до логического предела. В традиционной литературе такого рода конфликт все же условен; если даже писатель подробно и со знанием дела описывает технические и организационные подробности, мы понимаем, что это, как и любая точность деталей, – литературный прием, создающий иллюзию подлинности происходящего.

У Овечкина производственный конфликт безусловен: любую из акций Мартынова и других положительных героев можно понять как рацпредложение, прогрессивный опыт, который может быть внедрен повсеместно. Да и вся повесть выглядела как документальный проблемный очерк, почти репортаж: в ней очень мало столь характерных для деревенской прозы подробностей быта, душевных переживаний, «всяческой лирики». Нередко повесть грешит журналистской скорописью, в ней немало газетных штампов, и действуют в ней, если сравнивать с героями Абрамова, Алексеева, Белова, Можаева, люди, интересующие писателя лишь как социальные роли, должности, профессионалы. Эта особенность была отмечена Залыгиным: «Овечкин ввел в литературный обиход такие отношения между людьми, которые никогда прежде в этот обиход не вводились, по крайней мере серьезно и как главное содержание литературного произведения. Говоря формально, он ввел своего читателя в курс служебных отношений этих собеседников» ⁶.

Писатель средствами искусства имитировал журналистику, но подобное снижение художественной прозы к очерку возвращало литературу к реальной жизни. Имитация очерка, документа, активность авторского анализа и конструктивная направленность его критики, то, что повесть будила в читателе не только душевную боль и горестные раздумья, но и практическую активность, веру в возможность преобразований, позволило нарисовать картину, немыслимую в те годы в традиционной романной форме.

Между тем «Районные будни» были реалистическим вымыслом, как любое художественное произведение. Но вымыслом особого рода. Писатель в художественном произведении предлагал обществу социальный проект, тщательно разработанную программу переустройства жизни села, выхода из замкнутого круга проблем. Но, для того чтобы убедить читателя в жизненности, политической реалистичности своих предложений, Овечкин прибег к приему литературной мистификации: имитировал очерк, маскируя свое сочинительство, выдавая себя за свидетеля, журналиста, публикатора и т. д., а свои идеи, программу будущего – за виденное реально где-то. Поэтому новаторство Овечкина было в то же время и возвращением к очень глубокой традиции – традиции Мора и Чернышевского, – к традиции социально-проективной, программной литературы. При этом использование художником внелитературных, журналистских форм не только усиливает публицистический эффект книги, но и становится средством жанрово-стилевого обновления прозы. На новом витке спирали повторялась описанная Ю. Тыняновым, В. Шкловским, Л. Гинзбург закономерность эволюции литературных форм⁷.

В небольшом по объему произведении Овечкин смог рассказать едва ли не обо всех основных проблемах, вот уже тридцать лет исследуемых писателями и публицистами, и прежде всего о той ключевой проблеме, которая персонифицирована у Овечкина в фигуре Борзова и сконцентрирована в единой фразе, брошенной Борзовым Мартынову: «Мальчик? Не знаешь, как взять с них хлеб?»

Овечкин хорошо понимает: Борзов порожден весьма суровой необходимостью, исключительными историческими условиями. Об этом пишет Ю. Кузьменко: «В предгрозовые 30-е годы и во время войны сплошь и рядом приходилось… решать неотложные экономические задачи любой ценой… Ослабление материального стимулирования… находило понимание у трудящихся как мера, вызванная чрезвычайными обстоятельствами. Иная ситуация начала складываться в экономике с конца 40-х годов… Между тем в сфере промышленного и сельскохозяйственного производства продолжали действовать прежние тенденции к усилению и усложнению внеэкономических форм управления, И это понятно, поскольку недостаточность материальных стимулов в развитии и повышении эффективности производства должна была компенсироваться чем-то извне: детализацией плановых заданий, введением форм контроля за их осуществлением и т. д.» ## Ю. Кузьменко, Мера истины, М., 1971, с.

1. «Вопросы литературы», 1972, N 7.[↩]
2. «Филолигические науки», 1981, N 1, с. 65.См. также: Л. Вильчек, «Вот моя деревня». – В кн.: Б. Можаев, Избранные произведения в 2-х томах, М., 1982. В вышедшей недавно книге В. Ковского «Литературный процесс 60 – 70-х годов» дается очень обстоятельный, комментированный обзор критических выступлений по данному вопросу (глава «Направление и течение как формы литературного развития»).[↩]
3. «Существование мелкотоварного производства создавало постоянную угрозу реставрации капитализма, поскольку оно служило почвой, рождавшей и питавшей буржуазию. Нельзя было продолжительное время базировать диктатуру пролетариата и социалистическое строительство на разных основах – на социалистической промышленности и индивидуальном крестьянском хозяйстве. Прочной опорой диктатуры пролетариата могло быть только крупное общественное сельскохозяйственное производство, организованное на социалистических началах» (БСЭ, т. 12, с. 426).[↩]
4. БСЭ, т. 12, с. 426.[↩]
5. Диалектика этого исторического процесса была отражена в документах партии: «Основными причинами отставания сельского хозяйства явились нарушения экономических законов развития социалистического производства, принципов материальной заинтересованности колхозников и рабочих совхозов в подъеме общественного хозяйства, правильного сочетания общественных и личных интересов».[↩]
6. »О Валентине Овечкине». – «Новый мир», 1968, N 9, с. 32. [↩]
7. »Бытовое отношение к литературе, кажущееся с оценочной точки зрения ее разложением, преобразует литературную систему», – писал Ю. Тынянов, имея в виду использование художниками внелитературных форм – писем, дневников, документов и т. п. (см.: Ю. Тынянов, Поэтика. История литературы. Кино, М., 1977, с. 271). [↩]