Тургенев как художник-философ

Историк литературы, объективно оценивающий возможности рационального и интуитивного начала в творческой деятельности, не может не признать справедливость следующего положения: каждый выдающийся художник – всегда и своеобразный мыслитель, постигающий философию бытия и пытающийся предсказать грядущее. Во всяком случае, всегда нацеленный на его прогнозирование.

Тургенев был именно таким художником-мыслителем. Между тем философское содержание его творчества обычно недооценивалось. Сложились как бы две концепции: согласно одной, Тургенев – художник-реалист, стихийный материалист по воззрениям на природу. Согласно другой, Тургенев – предшественник модернизма и символизма, убежденный идеалист. Но при этом упускалось из виду одно чрезвычайной важности обстоятельство: Тургенев как художник и как мыслитель сформировался в переходное время. Чтобы, не впадая в преувеличения и крайности, объективно разобраться в этом далеко не простом вопросе, в этом противостоянии двух концепций, сложившихся уже к концу XIX века, необходимо пристально рассмотреть тот исторический фон, на котором Тургенев-мыслитель должен восприниматься.

В первую очередь тут должен быть учтен уровень русской и европейской (в особенности немецкой) философской мысли в 30-х, 40-х и 50-х годах XIX века. Во-вторых, должно быть более четкое представление о становлении основных философских воззрений Тургенева. В частности, следует выявить роль кружка Н. Станкевича в процессе формирования Тургенева-философа. Не до конца еще выяснена та роль, которую сыграли в становлении философских воззрений Тургенева Бакунин и Грановский, Белинский и Герцен, не до конца понято и обратное воздействие на них Тургенева (например, на Белинского и Герцена), который позднее сам уже оказывал на них влияние как художник с философским складом мышления. Говоря об увлечении Тургенева в разные годы философией Платона, Шеллинга, Гегеля, Шопенгауэра, мы должны помнить о суждении Ленина, высказанном им в письме к Горькому 25 февраля 1908 года: «…Художник может почерпнуть для себя много полезного во всякой философии», в том числе – «и из философии хотя бы идеалистической» ¹. Многое помогает понять в противоречивых философских воззрениях Тургенева еще одна глубокая мысль принадлежащая Энгельсу:

«Неправильное мышление, если его последовательно проводить до конца, неизбежно приводит, по давно известному диалектическому закону, к таким результатам, которые прямо противоположны его исходному пункту» ².

Все это очень важно учитывать при исследовании философского содержания творчества, того или иного художника.

В чем же специфика и своеобразие философских взглядов Тургенева? Какое место отводится ему в истории общественной мысли?

Таков первый круг вопросов, подлежащих рассмотрению и исследованию. Но не менее важно учитывать и следующее обстоятельство: философские воззрения Тургенева интересуют нас сегодня не сами по себе и не только в связи с проблемой развития общественного сознания в России 40 – 70-х годов. Как реализуется та или иная философская проблема в его творчестве? Возникает ли при этом гармоническое соответствие, или мы имеем дело с неразрешимым и непреодолимым противоречием между философскими взглядами Тургенева и его творческой практикой? И в этой связи попытаться ответить на вопросы: какой философский смысл приобретает проблема «лишнего человека» и каковы пути ее решения в романе «Рудин»? Как истолкована проблема «слова» и «дела» в романах «Рудин» и «Дворянское гнездо»? Какую трактовку проблемы чувства и долга находим мы в романе «Дворянское гнездо»? Как соответствующие проблемы решаются Тургеневым в романах «Накануне» и «Отцы и дети»?

Другими словами, в центре внимания оказываются существенные проблемы философии и их художественное выражение в романах Тургенева.

* * *

Начнем с философских взглядов писателя. Уже отмечалось, что специальных философских работ у Тургенева нет. Но в нашем распоряжении есть его многочисленные письма и литературно-критические статьи, а также некоторые художественные произведения, убедительно, свидетельствующие о том, что Тургенев обладал достаточно широкой и разветвленной системой философских воззрений.

Попробуем разобраться в характере тургеневского восприятия философии вообще, определить ведущие тенденции, главные направления его философской мысли.

А. Батюто уловил одну любопытную особенность, свойственную философским воззрениям молодого Тургенева: «…Наряду с процессом жадного, неудержимого поглощения и усвоения различных философских систем и учений, в духовном развитии Тургенева довольно рано обнаруживается некое определенно противоборствующее начало. Уже в Берлинском университете художественную натуру Тургенева, тяготевшую к образному постижению мира, утомляют философские отвлеченности. У него зреет ироническое отношение к философии» ³.

Это верно подмечено, но заключительная фраза А. Батюто нуждается в уточнении: у Тургенева действительно зреет ироническое отношение, но не к философии вообще, а к отдельным философам. Подчеркнем, что такое ироническое отношение выросло на подготовленной почве. Говоря так, мы имеем в виду следующее: с конца 20-х годов XIX века в русской общественной мысли неоднократно вспыхивал интерес к новым и новейшим философским системам. Любомудры, Станкевич, Белинский, Герцен с Огаревым, Чаадаев, И. Киреевский и другие представители наиболее образованной, чуткой, глубоко мыслящей русской интеллигенции с жадным интересом следили за публикациями, отражавшими искания западноевропейских мыслителей. Этот интерес подчас принимал форму некритического, восторженного увлечения. И наиболее самостоятельные умы из числа русских литераторов нередко иронизировали над подобным стремлением в один заход, в один присест овладеть всей мировой мыслью. Не случайно в письме к братьям Бакуниным, написанном весной 1842 года, в период подготовки к магистерским экзаменам в Петербургском университете, Тургенев не без иронии сообщал: «…Вчера съел за один присест Декарта, Спинозу и Лейбница; Лейбниц у меня еще бурчит в желудке – а я себе на здоровье скушал Канта – и принялся за Фихте, но этот человек несколько черств…» ⁴.

Через год, летом 1843 года, Тургенев познакомился с Белинским, который, как известно, оказал значительное идейно-нравственное влияние на будущего автора «Записок охотника». Однако при этом упускается из виду, что. и Тургенев в свою очередь определенным образом воздействовал на формирование философских взглядов «неистового Виссариона». Вот как об этом вспоминает сам Тургенев: «Со мной он (Белинский. – А. С.) говорил особенно охотно потому, что я недавно вернулся из Берлина, где в течение двух семестров занимался гегелевской философией и был в состоянии передать ему самые свежие, последние выводы. Мы еще верили тогда в действительность и важность философических и метафизических выводов, хотя ни он, ни я, мы нисколько не были философами и не обладали способностью мыслить отвлеченно, чисто, на немецкий манер… Впрочем, мы тогда в философии искали всего на свете, кроме чистого мышления» (Сочинения, XIV, 29).

Эта последняя оговорка весьма знаменательна: она указывает на то, что и Белинский, и Тургенев стремились спроецировать философию Гегеля в первую очередь на проблемы русской действительности 40-х годов, решительно уклоняясь от «чистого мышления», то есть абстрактного, оторванного от жизни теоретизирования.

Это также следует считать типическим явлением, характерным для той эпохи. Именно в 30-е – начале 40-х годов начиналась незаметная на первый взгляд деятельность по освоению, критическому переосмыслению и приспособлению философских систем западных мыслителей к конкретно-историческим условиям русской жизни.

Очень важной вехой в истории идейного и философского развития Тургенева 40-х годов, тесно общавшегося в это время с Белинским, явилась его замечательная статья о «Фаусте» Гёте в переводе и изложении М. Вронченко (1845), которая вызвала большой резонанс в литературно-общественных кругах России.

Рассмотрим содержание этой тургеневской статьи в аспекте нашей темы.

Первое, что удивляет Тургенева, это то, что «все противоречия a priori примирены в классически спокойной душе Гёте, которая могла, не разрушаясь, даже не страдая, вынести в себе Мефистофеля» (там же, І, 225).

Запомним эту мысль Тургенева о примиренности противоречий: она многое проясняет в постановке и решении философских проблем в его собственном творчестве.

Далее в статье обращают на себя внимание слова Тургенева о Гёте-пантеисте, о том Гёте, «который вне страстного разнообразия человеческого мира признавал одну безразличную, спокойную «субстанцию» Спинозы и уходил в нее как в свое «убежище» (in sei-n Asyl), когда собственная личность начинала ему надоедать» (там же, 230 – 231).

Из этих слов видно, как близок был Тургеневу пантеизм Гёте и как компетентно и тонко разбирался он в «спинозизме» великого «олимпийца».

О таланте Гёте Тургенев в конце статьи заметил, что он «непосредственно вырос из собственной, ежедневной его жизни и весь был проникнут чувством действительности» (там же, 251).

Между прочим, слова эти превосходно характеризуют талант самого Тургенева, который, по мнению Белинского, никогда не отправляется от идеи, а непосредственно от материала самой действительности.

И последнее замечание в связи со статьей о «Фаусте». Тургенев пишет: «Одно лишь настоящее, могущественно выраженное характерами или талантами, становится неумирающим прошедшим…» (Сочинения, І, 239).

Тургеневу удалось выразить в этой заключительной фразе одно из самых заветных своих убеждений, ставшее его писательским и философским кредо, которому он остался верен на протяжении всего последующего творческого пути.

Статья Тургенева о «Фаусте» явилась великолепным образцом философской критики, исполненной глубины, яркости, проницательности.

Другие работы Тургенева по литературно-критическим вопросам чрезвычайно характерны для его образа мышления. Они свидетельствуют о том, что Тургенев практически никогда не воспринимал явление вне связи с системой, в которой оно виделось ему одним из составных элементов.

Статьи и в особенности письма Тургенева к определенным лицам свидетельствуют о том, что системное восприятие мира – ведущая особенность его мышления. Сформированное в годы почти всеобщего увлечения немецкой философией, тургеневское мышление имело философско-системный характер.

Несомненно, что всякому выдающемуся художнику свойственна собственная индивидуально-неповторимая образная концепция мира. Однако еще Белинский в известном письме к Герцену справедливо подчеркивал основное различие между двумя типами художников: одни познают мир, как бы непосредственно созерцая его и творя свои создания в соответствии с образной картиной мира, другие – непрерывно осмысляют каждое из явлений и как бы объясняют их взаимосвязи в системе отношений. Ко второй группе таких художников Белинский относил Герцена. Вслед за ним можно с уверенностью отнести к этой группе и Тургенева.

* * *

Много для уяснения существа философских воззрений Тургенева дают его письма к Полине Виардо, к Герцену и в особенности предельно откровенные письма к графине Е. Ламберт.

Рассмотрим некоторые из них.

В одном из писем к графине Ламберт (1856) Тургенев заметил: «У нас нет идеала, – вот от чего все это происходит: а идеал дается только сильным гражданским бытом, искусством (или наукой) и религией».

Цитируя это письмо, М. Гершензон сделал тонкое уточнение: «В этом обдуманном перечне Тургенев пропустил (вероятно, сообразуясь с психологией гр. Ламберт, своей корреспондентки) один вид «идеализма», занимающий в его системе… очень важное место: любовь» ⁵. Уточнение весьма существенное.

В письмах к Виардо, относящихся к 1847 году, невольно привлекает внимание блестящая эрудиция молодого Тургенева.

В одном из них (26 ноября 1847 года) содержится замечательное суждение о Фейербахе: «Среди всех, кто пописывает теперь в Германии, Фейербах – единственный человек, единственный характер и единственный талант». Этот отзыв свидетельствует, что уже к концу 40-х годов Тургенев отошел от гегельянства, впрочем, накрепко усвоив от него плодотворную идею развития⁶.

Через несколько месяцев в письме к Виардо (29 апреля – 2 мая 1848 года) Тургенев запечатлел свое, можно сказать, философское отношение к природе, причем отношение весьма характерное: «Я не выношу неба, – но жизнь, действительность, ее капризы, ее случайности, ее привычки, ее мимолетную красоту… все это я обожаю. Что до меня – я прикован к земле. Я предпочту созерцать торопливые движения утки, которая влажною лапкой чешет себе затылок на краю лужи, или длинные блестящие капли воды, медленно падающие с морды неподвижной коровы, только что напившейся в пруду, куда она вошла по колено, – всему тому, что херувимы (эти прославленные парящие лики) могут увидеть в небесах…»

Письмо Тургенева говорит само за себя: это не что иное, как признание в своей приверженности ко всему земному, которое является для него источником поэтического.

С наибольшей законченностью и отчетливостью сформулировал Тургенев свое миросозерцание в известном письме к М. А. Милютиной (22 февраля 1875 года): «Определить мое собственное миросозерцание… да еще в сжатом виде, в письме?!. Скажу вкратце, что я преимущественно реалист – и более всего интересуюсь живою правдою людской физиономии; ко всему сверхъестественному отношусь равнодушно, ни в какие абсолюты и системы не верю, люблю больше всего свободу – и, сколько могу судить, доступен поэзии. Все человеческое мне дорого. Славянофильство чуждо – так же как и всякая ортодоксия… Больше ничего не умею доложить Вам о себе».

Между письмами 1847 – 1848 годов и письмом к Милютиной 1875 года пролегли десятилетия, многое изменилось в мировоззрении Тургенева – одно осталось неизменным: «я преимущественно реалист» и «ни в какие абсолюты и системы не верю». Это чрезвычайно важно и существенно для понимания «философии» Тургенева.

Принципиально важно это и для понимания отношения Тургенева к религии. Эта проблема требует от исследователя философских воззрений Тургенева особой чуткости, деликатности и осторожности.

Посмотрим, какие мысли по этому поводу высказывал сам Тургенев. Вот что он пишет Виардо (19 декабря 1847 года): «Я предпочитаю Прометея, предпочитаю Сатану, тип возмущения и индивидуальности. Какой бы я ни был атом, я сам себе владыка; я хочу истины, а не спасения; я чаю его от своего ума, а не от благодати».

Имея в виду это письмо, М. Гершензон замечает: «…В религии его поражало грандиозное напряжение самоотречения – и отталкивал платонический характер этого самоотречения, его предметная пустота или бесчеловечность» ⁷.

Не исключено, что это именно так. Но куда сильнее в этой глубокомысленной тираде Тургенева полемическое предпочтение Прометея и сатаны как символов мятежа и индивидуальности. Да и истины, как видим, он жаждет от своего разума, а не от святой благодати.

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 47, с. 143.[↩]
2. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 20, с. 382.[↩]
3. А. Батюто, Тургенев – романист, Л., «Наука», 1972, с. 44.[↩]
4. И. С. Тургенев, Полн. собр. соч. и писем в 28-ми томах. Письма, т. І, М. -Л., «Наука», 1961, с. 222. Все дальнейшие ссылки приводятся по этому изданию.[↩]
5. М. Гершензон, Мечта и мысль И. С. Тургенева, М., «Книгоиздательство писателей в Москве», 1919, с. 81_.[↩]
6. Еще раньше в «Письме из Берлина», напечатанном в журнале «Современник» (1847, кн. 3, отд. «Смесь»), Тургенев, говоря о том, как забыты в Берлине Шеллинг и его последователи Вердер, Бруно Бауэр и другие гегельянцы, отмечал: «Впрочем, понятно, почему их забыли: Фейербах не забыт, напротив!» Как известно, не разделяя позднее многих положений Фейербаха, Тургенев на протяжении всей жизни сохранял к нему глубокое уважение_.[↩]
7. М. Гершензон, Мечта и мысль И. С. Тургенева, с. 81.[↩]