Аполлон Григорьев в современных изданиях

Аполлон Григорьев, Воспоминания, Л., «Наука», 1980, 440 с. (серия «Литературные памятники»); Аполлон Григорьев, Эстетика и критика, М., «Искусство», 1980, 496 с. (серия «История эстетики в памятниках и документах»). Далее в тексте сокращённо: «Воспоминания», «Эстетика».

Начиная с 1959 года корпус научно переизданных текстов Ап. Григорьева постоянно расширяется, и выход рецензируемых томов дает возможность не только оценить сделанное, но и уточнить дальнейшие задачи в этом направлении. Не касаясь здесь стихотворной части наследия Григорьева, напомним, что за пределами двух сборников, увидевших свет в Большой серии «Библиотеки поэта.» (1959) и в «Поэтической России» (1978), осталось всего несколько произведений.

Переиздавая воспоминания Григорьева ровно через 50 лет¹, Б. Егоров заново решил проблему состава. Помимо «Моих литературных и нравственных скитальчеств» – позднейшей мемуарной книги, оборвавшейся на 30-х годах, и «Листков из рукописи скитающегося софиста» – наскоро беллетризованного рассказа о только что пережитой драме 1843 – 1844 годов, в основной раздел тома введено шесть прозаических произведений середины 40-х годов: трилогия о Виталине («Человек будущего», «Мое знакомство с Виталиным», «Офелия»), очерки «Гамлет» на одном провинциальном театре» и «Роберт-дьявол», а также рассказ «Один из многих». Все эти сочинения «без начала, без конца и без морали» ² (как определил их сам Григорьев в очерке «Лючия»), не переиздававшиеся с предреволюционных лет и ни разу не собранные вместе, носят очевидный автобиографический характер: в этом лишний раз убеждает отмеченный составителем факт использования материалов «Листков…» в «Моем знакомстве с Виталиным» и в «Одном из многих». О едином контексте прозы 40-х годов свидетельствует и сквозной персонаж – Александр Иванович Брага, свободно переходящий из трилогии в очерк и затем в рассказ. Основной раздел завершает автобиографический рассказ «Великий трагик» (1859), представляющий Григорьева уже иной эпохи.

В «Дополнения» вынесены два письма Григорьева: отцу (1846) и М. Погодину (1859; в издании 1930 года оно напечатано под редакторским заглавием «Моя исповедь»), а также «Краткий послужной описок…» – предсмертная автобиографическая памятка. В конце раздела помещены существенные источники для биографии раннего Григорьева: отрывки из воспоминаний А. Фета и его же мемуарный рассказ «Кактус».

Значительное обогащение основного раздела обусловило некоторые потери по сравнению с изданием 1930 года. Это прежде всего относится к таким произведениям, которые, не являясь ни мемуарной, ни художественной прозой, ни критическими статьями в точном смысле, суть образцы характерного для Григорьева жанра «исповедания веры» («Беседы с Иваном Ивановичем…», «Безвыходное положение» и др.). Если сообразовываться с профилем издания и стесненностью объема, то решение составителя выглядит вполне оправданным. Подчеркнем, однако, что произведения подобного рода (в 60-е годы они составили своеобразный цикл «заметок» или «записок»»ненужного человека»), лишь выборочно перепечатанные в 1930 году, до сих пор не нашли себе места в современных изданиях и потому неизбежно пребывают на периферии исследовательского интереса.

Труднее объяснить отсутствие в томе последнего, и, по нашему мнению, наиболее зрелого, прозаического опыта 40-х годов – повести «Другой из многих» (1847), кстати, ни разу не переиздававшейся и упрятанной на страницах «Московского городского листка». Изменив на этот счет прежнюю точку зрения³, составитель замечает, что данная повесть «менее всего автобиографична» («Воспоминания», стр. 346), констатируя, однако, явную соотнесенность образа Василия Имеретинова, одного из двух главных героев, с реальной личностью – К. Милановским, который являлся «демоном» первой петербургской поры Григорьева («Воспоминания», стр. 343 – 344, 412 – 413). В свое время Б. Бухштаб, не сомневаясь в автобиографической основе повести и развивая предположение В. Княжнина о том, что в образе Зарницына выведен Фет⁴, квалифицировал письма Зарницына как «подлинные письма Фета» ⁵; небезынтересно, что в первом письме Ивана Чабрина, главного героя, Зарницыну содержится ретроспективное описание их совместного быта («наш верх с его старыми обоями, с его изразцовою печкою…», «патриархальные обычаи внизу…» ⁶), которое воспроизводит обстановку московского дома Григорьевых, где в 1839 – 1844 годах на антресолях жили Григорьев и Фет (ср. мемуары последнего – «Воспоминания», стр. 312 – 315). Не говоря уже о центральной коллизии-«совращении» доброго малого в масонство, автобиографизм главного героя просвечивает во многих рассеянных по тексту деталях: Чабрин особенно пристрастен к песням А. Варламова, любит долгие беседы (как и автор, в женском обществе!) о Жорж Санд и т. п.

Из прозы Григорьева 40-х годов – кроме повести «Другой из многих» – только два текста (подписанные: псевдонимом А. Трисмегистов) остаются пока не переизданными, и оба представляют безусловный интерес. Цитированный выше очерк «Лючия» особенно ценен характеристикой «квакерских убеждений» ⁷, с которыми Григорьев в 1844 году уехал из Москвы в Петербург, а в этюде «Москва и Петербург. Заметки зеваки…» («Московский городской листок», 1847, N 88) оригинально варьируется урбанистическая тема, вновь актуализировавшаяся в 40-е годы (ср. хотя бы известные фельетоны Герцена и Белинского).

В сопроводительной статье Б. Егоров анализирует, по сути дела, две поэтики григорьевской прозы: между повествовательными опытами 40-х годов и мемуарной книгой, написанной уже в 60-е годы, пролегла целая полоса творческой и идейной биографии писателя. Характеризуя «Мои литературные и нравственные скитальчества», исследователь подчеркивает установку автора на дегероизацию своего «я», чем придает еще большую доказательность тезису о внутренней полемичности воспоминаний Григорьева по отношению к «Былому и думам». Однако, как и мемуары Герцена, «Мои литературные и нравственные скитальчества» рассматриваются Б. Егоровым в контексте реалистического повествования – в противоположность ранней прозе Григорьева, в которой просматривается «парадоксальная тенденциям к одновременному усилению и романтических, и реалистических начал (см. «Воспоминания», стр. 347), Этот вывод представляется очень плодотворным, поскольку подобная художественная двуприродность вообще свойственна определенному кругу произведений 40 – 50-х годов, написанных в русле лермонтовской традиции (например, повестям П. Кудрявцева «Звезда», «Последний визит» и др.). И, на наш взгляд, причины, по которым сам Григорьев после 1847 года решительно отошел от прозы, могут быть осмыслены в свете его высказываний – уже как критика – о судьбе этой традиции. В статье «Русская литература в 1851 году» он говорил совершенно недвусмысленно: в любом из произведений «его (Лермонтова. – А. О.) последователей – лириков или повествователей, вы везде увидите только повторение, расположение, или, лучше сказать, разжижение, лермонтовских мыслей… Нет никакого желания напоминать те произведения, которые доводили до нелепости фатализм Печорина, под видом глубокого анализа души человеческой; произведения, уродливые даже в художественном отношении и гнилые – в отношении психологическом» ⁸. Мы не исключаем, что подобные оценки критика распространялись и на его собственные опыты.

Как убедительно продемонстрировал Б. Егоров, ранняя проза Григорьева оказалась своеобразным черновиком ряда классических произведений, созданных уже в последующие литературные эпохи: достаточно назвать тему «лишнего человека» и тему двойничества, столь продуктивные в творчестве Тургенева и Достоевского. В 40-е же годы Григорьев и Достоевский параллельно разрабатывали мотив «амбициозной гордости «униженного» («Воспоминания», стр. 351), хотя в дальнейших работах о творческих взаимоотношениях этих писателей небезынтересно было бы связать романтический трагизм, культивируемый Григорьевым-прозаиком в эти годы, с резким неприятием «ложной сантиментальности и апотеозы мещанских добродетелей» ⁹, которые Григорьев-критик усматривал тогда в «Бедных людях».

Характеризуя «Мои литературные и нравственные скитальчества», Б. Егоров замечает, что Григорьев «часто мыслит уже созданными известными образами-характерами и положениями…» («Воспоминания», стр. 365). Такая плотность григорьевского текста, насыщенного (иногда даже переполненного) историко-культурными реминисценциями и бытовыми реалиями, порождает сугубые трудности для комментатора. И необходимо подчеркнуть, что примечания к тому автобиографической прозы написаны на высоком профессиональном уровне. Другое дело, что некоторые высказывания мемуариста до сих пор не поддаются удовлетворительному разъяснению. Так, Григорьев сообщал, что в 1856 году он «явился в «Современнике»с прозвищам»проницательнейшего из наших критиков» («Воспоминания», стр. 310); между тем подобный печатный отзыв о нем не обнаружен¹⁰. Впрочем, тем более отрадно отметить, что в этом издании обнародованы биографические разыскания Г. Федорова, который наконец-то установил точную дату рождения Григорьева – 16 июля 1822 года.

Почти одновременно с этим томом увидел свет и сборник критических работ Григорьева, подготовленный А. Журавлевой. Здесь представлен последний период деятельности Григорьева, прежде всего ассоциирующийся с его «органической критикой». Этим григорьевским термином озаглавлен первый раздел сборника, в который вошли две программные статьи «Парадоксы органической критики» (1864), а также методологически их предваряющие работы «О правде и искренности в искусстве» (1856) и «Несколько слов о законах и терминах органической критики» (1859). К этому разделу должна относиться и статья «Критический взгляд…» (1858), не включенная в сборник, поскольку она была переиздана в 1967 году¹¹. Статьи же, перечисленные выше, не перепечатывались в советское время, и состав первого раздела, восходящий к изданию В. Саводника¹², вполне отражает становление «органической критики».

Четыре из пяти статей, вошедших в раздел «Национальное своеобразие искусства», еще в первом посмертном издании Григорьева (1876) были собраны в цикл «Развитие идеи народности в нашей литературе со смерти Пушкина». А. Журавлева напоминает, что название цикла принадлежит самому критику, указавшему на преемственную связь между статьями «Народность и литература», «Западничество в русской литературе…», «Белинский и отрицательный взгляд в литературе», «Оппозиция застоя…» (1861), «Лермонтов и его направление…» (1862). Последняя статья, однако, не нашла себе места в сборнике. Надо думать, такое решение было вызвано тем, что именно она подразумевалась автором, когда он вспоминал: «Нецеремонно перенес три больших места из старых статей в новые, не находя нужным этих мест переделывать» («Воспоминания», стр. 311). (Один из источников статьи в Лермонтове – статья «О правде и искренности в искусстве», публикуемая в первом разделе.) Тем не менее проблема переиздания работ подобного характера не снята, так как, по верному замечанию А. Журавлевой, григорьевские повторы имеют «содержательный смысл» («Эстетика», стр. 45). Второй раздел удачно завершается (хотя и в нарушение хронологического принципа) статьей «Русские народные песни…» (1860).

В последнем разделе сборника помещены образцы театральной критики Григорьева, вообще не переиздававшейся с тех пор. Эти работы не только открывают читателю новую ипостась Григорьева-критика – в них часто дополняются, уточняются его принципиальные положения (см. оценку Островского в рецензии на спектакль «Бедность не порок» – «Эстетика». стр. 384 – 386). И мы присоединяемся к А. Журавлевой, призывающей переиздать театральную критику Григорьева в более широком объеме.

В этой связи укажем и на те критические работы Григорьева, которые в первую очередь требуют введения в научный оборот (разумеется, наш список далеко не исчерпывает все достойное внимания). Из написанного в 40-е годы – статья о «Петербургском сборнике» («Финский вестник», 1846, т. IX), «Обозрение журнальных явлений за январь и февраль» («Московский городской листок», 1847, N 51 – 52), статьи «Гоголь и его последняя книга» (там же, N 56, 62 – 64) и «Стихотворения А. Фета» («Отечественные записки», 1850, т. LXVIII). Из работ, опубликованных в «Москвитянине», можно выделить рецензии на тургеневский «Разговор на большой дороге» (1851, N 11) и на N 9 «Библиотеки для чтения» за 1852 год (N 20), две статьи «О комедиях Островского и их значении в литературе и на сцене» (1855; вторая статья была запрещена цензурой¹³) и «Замечания об отношении современной критики к искусству» (1855, N13 – 14). Наконец, из работ последнего периода – помимо публицистики, о которой речь шла выше, – назовем статьи «Знаменитые европейские писатели перед судом русской критики» («Время», 1861, N 3), «Стихотворения А. С. Хомякова» (там же, N 5), «Наши литературные направления с 1848 года» (там же, 1863, N 2).

Предисловие к новому сборнику, написанное А. Журавлевой, лишено расплывчатости, присущей самой «органической критике» (и как бы завещанной ею позднейшим интерпретаторам), и в то же время метод Григорьева здесь отнюдь не логизируется. Отметим подход автора к проблеме источников «органической критики». Исходя из признаний Григорьева, в научной литературе непременно констатировалось серьезное влияние, оказанное на него учением Шеллинга, однако этот вопрос не был разработан. Недавно же появилась специальная монография немецкого слависта Ю. Леманна¹⁴ (очевидно, она не успела попасть в поле зрения А. Журавлевой), в которой, детально обследуя рецепцию Шеллинга у Григорьева, автор совершенно изолировал ее от отечественных «струй» и «веяний», окружавших критика. Таким образом, как резонно замечает в своей рецензии американский ученый Р. Виттакер, может создаться впечатление, будто «органическая критика» – исключительно продукт немецкой философской эстетики¹⁵. Иначе рассматривает вопрос А. Журавлева, которая, учитывая неизменный антидоктринальный пафос Григорьева, придает особое значение его характеристике «шеллингизма» как «бессистемного и беспредельного, ибо он – жизнь, а не История» («Эстетика», стр. 17). И анализ вполне подтверждает вывод о том, что Григорьев горячо и активно воспринял скорее «образ шеллингианства» ¹⁶, а не философскую систему, основные идеи которой свободно преломлялись в других контекстах, «прилагались к иным обстоятельствам» («Эстетика», стр. 18).

Щеллингианство Григорьева пришло на смену его увлечению Гегелем, что, как подчеркивается в статье, являло движение обратное тому, которое проделало большинство современников. Но гегельянский заквас автор обнаруживает и в позднейших сочинениях критика, и о нем можно было бы вспомнить в подглавке, посвященной сопоставлению григорьевского почвенничества и славянофильства. Сам этот сопоставительный анализ принадлежит к особенно удачным местам статьи. Действительно, славянофильская доктрина, «эстетическая по самой своей природе, можно сказать, узурпировала исконную область искусства, и на долю искусства как такового осталось просто удивительно мало» («Эстетика», стр. 33). И реакция Григорьева на этот славянофильский крен, усиленная его шеллингианским исповеданием, во многом определила то первенствующее место, которое он отводил искусству между всеми другими «органами выражения» жизни¹⁷. «Органическая критика», передоверившая искусству не только решение, но и постановку жизненных задач, заложила тем самым фундамент весомой культурной традиции; но это уже тема будущих исследований.

Не имея возможности перечислить все интересные наблюдения исследователя, обратим внимание на разбор второй статьи «О комедиях Островского…». Выделяя мотив «подозрительного отношения к самой идее права и юридической справедливости», с чем связана повышенная ценность душевных отношений между людьми, А. Журавлева возводит это противопоставление к «исторически сложившимся» особенностям русского «национального сознания» («Эстетика» стр. 35), Но здесь можно дополнительно указать и на литературный источник-пушкинскую оппозицию «милость» – «правосудие», которая с очевидностью выражена в «Капитанской дочке» ¹⁸.

Общему уровню сборника вполне соответствуют содержательные примечания, которые в ряде случаев, однако, хотелось бы расширить. Так, приводимые критиком слова К. Аксакова о народе как «величайшем художнике, поэте» («Эстетика», стр. 213) являются перефразированной цитатой из диссертации «Ломоносов в истории русской литературы и русского языка» (1846) ¹⁹, которая была хорошо известна Григорьеву (ср.: «Эстетика», стр. 262). «Батюшков когда-то сравнивал Ломоносова с Петром Великим» («Эстетика», стр., 187) в «Речи о влиянии легкой поэзии на язык» (1816) ²⁰ и т. д.

Завершая рецензию, хочется подчеркнуть, что новые издания достойно подвели итог двадцатилетнему периоду научного изучения Григорьева, За это время усилиями ряде исследователей (назовем также У. Гуральника, А. Марчика, Г. Ануфриева, Л. Розанову, В. Кудасову; список, разумеется, не полон) создана прочная база для работ концептуального характера – уже появившихся и еще не написанных, На очереди теперь – переиздание статей, не вовлеченных в современный оборот, новые архивные публикации, создание научной биографии Григорьева, Судя по тому, как шло дело в последние двадцать лет, задачи эти вполне могут быть выполнены.

1. А. Григорьев, Воспоминания, М. -Л., «Academia», 1930, редакция и комментарии Р. Иванова-Разумника.[↩]
2. Ап. Григорьев, Человек будущего, М., «Универсальная библиотека», 1916, с. 231. Ср. подзаголовок повести «Человек будущего» («Воспоминания», с. 97).[↩]
3. См.: Б. Ф. Егоров, Аполлон Григорьев – критик. Статья 1, «Ученые записки Тартуского государственного университета», вып. 98, 1960, с 197.[↩]
4. См.: «Аполлон Александрович Григорьев. Материалы для биографии», под редакцией Влад. Княжнина, Пг., 1917, с. 396; см. там же на с. 374, 395 – 396 гипотезы о других прототипических ситуациях.[↩]
5. Б. Я. Бухштаб, «Гимны» Аполлона Григорьева. – В его кн. «Библиографические разыскания по русской литературе XIX века», М., «Книга», 1966, с. 34.[↩]
6. «Московский городской листок», 8 ноября 1847 года, с. 977.[↩]
7. Ап. Григорьев, Человек будущего, с. 237.[↩]
8. »Полное собрание сочинений и писем Аполлона Григорьева», т. 1, Пг., 1918, с. 118. [↩]
9. »Финский вестник», 1846, т. IX, отд. V, с. 29. [↩]
10. Возможно, Григорьев подразумевал то обстоятельство, что весной 1856 года обсуждался проект приглашения его в «Современник» в качестве ведущего критика (см.: С. Мельгунов, Ап. Григорьев и «Современник». – «Голос минувшего», 1922, июнь, с. 129 – 137). Весьма любопытно, что в письме С. Пономарева А. Суворину (1879) находим попутное упоминание о Григорьеве, «которому «Современник» выдавал патент на звание оберкритика» (цит. по: Г. В. Краснов, Вокруг истории первого посмертного издания «Стихотворений» Некрасова, «Некрасовский сборник», VII, Л., «Наука», 1980, с. 158).[↩]
11. См.: Аполлон Григорьев, Литературная критика, М., «Художественная литература», 1967, с. 112 – 156.[↩]
12. См.: «Собрание сочинений Аполлона Григорьева», вып. 2, М., 1915.[↩]
13. Она опубликована В. Спиридоновым в сб. «Ежегодник Петроградских государственных театров», Пг., 1920.[↩]
14. Jurgen Lehmann, Der Einfluss der Philosophie des deutschen Idealismus in der russischen Liter aturkritik des 19 Jahrhunderts: Die «organische kritik» Apollon A. Grigor’evs, Heidelberg, 1975.[↩]
15. «Slavic and East European Journal», 1977, vol. 21, N 2, p. 272.[↩]
16. Автор говорит о «поэтически целостном образе», но такая формулировка не кажется нам более точной.[↩]
17. Аполлон Григорьев, Литературная критика, с. 407.[↩]
18. См.: Ю. М. Лотман, Идейная структура «Капитанской дочки». – В кн. «Пушкинский сборник», Изд. Псковского педагогического института им. С. М. Кирова, 1962, с. 3 – 20.[↩]
19. См.: К. С. Аксаков, Полн. собр. соч., т. II. М., 1875, с. 53.[↩]
20. См.: К. Н. Батюшков. Опыты в стихах и прозе, М., «Наука», 1977, с. 9.[↩]