№3, 2016

Тринадцатый век: пестрота и единство

Пусть читатель попробует вызвать в своем уме самое готовое, самое избитое и банальное представление о Средних веках «вообще». Едва ли он обойдется без стрельчатого готического свода, без силлогизмов Фомы Аквинского, без инквизитора и без ведьмы. Светлая сторона Средневековья: над городом возносится устремленная к небу громада собора, и его хитроумная архитектоника находит себе точное соответствие в «Сумме» схоласта, подводящей в чреде умственных построений итог всему, что признавалось доступным для разума. Черная сторона Средневековья: на площади перед этим же собором время от времени горят костры инквизиции, и образ ведьмы успешно соперничает в народном воображении с чудесами святых и таинствами церкви. Это — «мрак Средневековья», как сияние витражей Шартрского собора — свет Средневековья. А по дорогам бродят босоногие нищенствующие монахи, а Франциск Ассизский проповедует птицам небесным… Каким же еще быть средневековью, если всякий знает, что оно было «одухотворенным» и что оно было «темным»?

А теперь несколько дат.

С готикой дело обстоит так: первые подступы к ней относятся к середине XII века, первые зрелые плоды готического стиля на французской земле — к первой половине XIII века, на немецкой земле — ко второй половине этого же века. Около 1200 г. закончен собор Парижской Богоматери, около 1300 г. — Реймсский собор, в 1248 г. начали строить Кельнский собор, около 1260 г. — собор во Фрейбурге.

Со схоластикой дело обстоит так: старое слово «сумма», прежде обозначавшее краткий схоластический компендий, в самом конце XII века меняет значение и начинает прилагаться к сочинениям нового, только что возникшего жанра — к огромным по объему и строгим по композиции обзорно-итоговым трудам, приводящим к сложному единству пестрое многообразие форм. В XIII веке новое значение термина «сумма» становится общепринятым, а соответствующий ему тип теолого-философского исследования — господствующим. Александр Галльский приступил к написанию своей «Суммы теологии» (рукопись которой была «не в подъем коню») в том самом 1231 г., когда знаменитый готический зодчий Пьер де Монтрей начал строить новый неф Сен-Дени. Такие прославленные схоласты, как Альберт Великий и Вильгельм Овернский, Бонавентура и Фома Аквинский, были современниками лучших архитекторов высокой готики — Жана де Лу, Жана д’Орбэ, Жана де Шелль, Юга Либержье. В срединном 1250 г. Жан де Шелль создал свой шедевр — лучащуюся лазурным и фиолетовым свечением розу витражей северного фасада Нотр-Дам; через два года в этом же Париже Фома Аквинский первый раз поднялся на университетскую кафедру. И если в 1270 г. умер Людовик IX Святой, заказчик готических храмов и покровитель Фомы Аквината, то в 1274 г. умерли и сам Фома, и Бонавентура: эпоха высокой готики и высокой схоластики пришла к концу.

А как обстоит дело с темными образами Средневековья — с инквизиторами и ведьмами? Святейшая инквизиция — детище все того же XIII века, возникшее в обстановке Альбигойских войн (т. е. после 1209 г.); раньше ее просто не было. Что касается веры в ведьм, то она долго оставалась сравнительно невинным мужицким суеверием, никого особенно не беспокоившим, а со стороны церкви встречавшим прямое осуждение: и саксонский капитулярий Карла Великого (787 г.) и т. н. «Грацианов декрет» (около 1140 г.) налагают церковные кары на всех, кто слушает и передает россказни о колдовстве. Но даже тот, кто верил в правдивость этих россказней, видел в ведьме не больше чем местную волшебницу, способную в худшем случае смущать своих односельчан и вредить им в их будничных делах. Совсем иное — представление о заговоре демонов, магов, ведьм и еретиков, объединяемых любовью к Злу, ненавистью к небу и людям и системой невообразимо гнусных обрядов в некую антицерковь, столь же вселенскую, как и настоящая церковь; это представление — опять-таки детище XIII века, которому, впрочем, предстояла долгая жизнь уже в века Ренессанса и Реформации. Впервые вера в сообщество ведьм как обожательниц Сатаны была авторитетно одобрена в булле папы Григория IX «Глас в Раме» от 1233 г.; в 1275 г. на юге Франции впервые был зажжен костер для женщины, обвинявшейся в блуде с демонами. В жизнь людей вошел новый миф — вошел именно теперь и ни в коем случае не раньше.

Что касается нищенствующих монахов, то и они были изобретением XIII века; следует добавить — изобретением сенсационным и немало скандализовавшим стародумов. Никто не сомневался в респектабельности бенедиктинцев, чинно проживавших по своим обителям, владевших своими поместьями и соблюдавших, худо ли, хорошо ли, устав, дарованный им в VI веке. Совсем другое дело — новоявленные братства доминиканцев и францисканцев, о которых еще вчера решительно никто не слыхивал и которые являют какой-то диковинный образ жизни, не монашеский и не мирской. Вот характерный эпизод: когда аристократические родители Фомы Аквинского (с самого начала — подчеркнем это! — назначавшие его к духовной карьере) узнали, что их мальчик вместо того, чтобы метить в аббаты бенедиктинской обители Монте Кассино, избрал себе новейший орден св. Доминика, они были оскорблены в своих лучших феодальных чувствах и не остановились перед самым грубым насилием, чтобы помешать готовящемуся скандалу. Это было в 1243 г.; а в 1212 г. родители Клары дельи Скиффи, последовательницы Франциска Ассизского, были скандализованы еще больше и действовали еще грубее. Впрочем, и сам Франциск, вступая на свой путь в 1207 г., был проклят своим отцом, состоятельным сукноторговцем Пьетро Бернардоне. Такую бурную реакцию вызывает только совсем новое и совсем непривычное. Так оно и было: образ жизни францисканских «меньших братьев» (миноритов) был неизвестен до 1209 г., образ жизни доминиканских «братьев проповедников» — до 1216 г. (папское утверждение устава францисканцев воспоследовало лишь в 1223 г.). Другое дело, что раз возникнув, нищенствующая братия с необычайной быстротой распространялась по католическому миру, захватывая проповеднические и профессорские кафедры, так что представить себе без нее панораму жизни XIII века заведомо невозможно; но и тут мы имеем дело с новшеством, доселе неслыханным.

Сделаем выводы: образ «духовного Средневековья» вообще есть для нас не что иное, как более или менее упрощенный образ XIII века. Все наиболее колоритные аксессуары Средних веков — приметы этого века: архитектурный синтез высокой готики — как и философский синтез высокой схоластики, черно-белая одежда доминиканца — как и бурый кафтан минорита, костер инквизитора — как и шабаш ведьмы. Скажем так: XIII век осуществляет в нашем сознании некое представительство за все остальные века, которые принято называть «Средними».

Что это значит?

Это значит, что XIII век — время наиболее полного, разностороннего и отчетливого, но в то же время сбалансированного и уравновешенного осуществления специфических для Средневековья духовных возможностей. Целая огромная эпоха до конца реализует себя самое, еще не выходя за пределы себя самой и сохраняя тождество себе.

Сказанному нисколько не противоречит то, что XIII век был последним столетием «чистого» Средневековья и кануном Возрождения. В 1265 г. родился Данте Алигьери — «последний поэт средневековья и вместе с тем первый поэт нового времени» (Энгельс); и недаром именно к 1300 году, стоящему на грани двух веков, символически приурочено его странствие по загробным мирам в «Божественной комедии». Столетие, начавшееся в этом году, — это уже столетие возрожденцев Петрарки и Боккаччо; конечно, готика, схоластика и мистика отнюдь не умирают, но в состав европейской культуры входят новые ценности, и присутствие их делается все заметнее. Однако в истории часто бывает, что вчерашний день имеет больше общих черт с завтрашним днем, чем сегодняшний. Так было и здесь. XIII век, этот канун Возрождения, по всей видимости куда дальше от Возрождения, чем хотя бы предшествующий ему XII век с его цветущей мирской поэзией (ваганты, трубадуры, труверы) и вольнодумной философией (шартрская школа). XIII век — очень церковное, очень клерикальное столетие, в панораме которого монах всегда заметнее, чем рыцарь, а папа значит гораздо больше императора.

Да, перед нами классическое Средневековье. Но не следует забывать одного: эта классика родилась из кризиса идей, развивалась на фоне кризиса идей и в конце концов завершилась кризисом идей. XIII век был поистине самым «воинствующим» столетием со времени гибели древнего мира. Его церковность — это воинствующая церковность, его упорядоченность — воинствующая упорядоченность, с дерзким вызовом и в напряженном усилии осуществляющая себя наперекор хаосу. Об этом красноречиво говорит язык форм искусства и мысли. Готическая архитектура взбрасывает в небо колоссальные массы камня и делает облик собора больше всего похожим на взрыв, чудом остановленный и претворенный в строй. Бог стал очень близок — об этом напоминают стрельчатые башенки, вплотную придвинутые к небу; но Дьявол стал, может статься, еще ближе — об этом напоминают химеры, присевшие тут же на соборной кровле. Ум Фомы Аквинского силится охватить непрерывной цепью умозаключений все бытие, чтобы в некоем неслыханном диспуте «отспорить» его у Сатаны. Не это ли мироощущение стоит и за страшным мифом инквизиторов о всесветном сговоре мирового зла? Человек ощущает себя бдительным дозорным, стоящим на опасной страже у самой границы царства божия и царства адова.

Такое самочувствие было порождено совершенно конкретными социально-историческими и культурно-историческими причинами и в свою очередь обостряло чуткость европейского человека к ходу истории.

Мы сказали: культурный синтез XIII века родился из кризиса идей — из глубокого надлома церковно-феодальной идеологии. Свидетелем и гениальным выразителем этого кризиса был Иоахим Флорский (Джоакино да Фьоре). Этот цистерианский аббат и прославленный аскет из Южной Италии умер как раз на пороге XIII века — в 1202 г., а затем целое столетие лучшие умы ожесточенно спорили о его идеях. Данте поместил его в двенадцатой сфере Рая, рядом с мудрыми наставниками церкви: «…В двунадесятом огне сияет вещий Йоахим, / Который был в Калабрии аббатом»…

Мышление Иоахима Флорского глубоко мистично. Однако его мистика — это не просто переживание погружения в глубины духа, но прежде всего мистика истории. Иоахим исходил из деления всемирно-исторического процесса на три «мировые состояния», или эры, соответствующие трем лицам христианской Троицы — Отцу, Сыну и Святому Духу. Содержание каждой эпохи — модус все более полного самораскрытия бога и самоопределения человека перед лицом бога. В продолжение ветхозаветной эры Отца бог раскрывается человеку как властный господин, а человек предстоит ему как трепещущий раб; новозаветная эра Сына превращает эти отношения в отношения родителя и дитяти; наконец, грядущая эра Духа сообщит им полную интимность и окончательную свободу. Каждая эпоха исчерпывает свое содержание в одной и той же повторяющейся последовательности этапов, что позволяет рационально умозаключать от прошедшего к будущему в акте как бы научного предвидения. Выявление эры Духа, подспудно подготавливаемое в недрах предыдущего «мирового состояния», прогнозируется Иоахимом уже на 60-е гг. начинающегося XIII века. Весь старый порядок вещей чудесно обновится. После периода борьбы, искушений и страданий восторжествует святая любовь к бедности и принцип духовной свободы; властная и притязательная церковь Петрова (апостола Петра, патрона пап) уступит свое место церкви Иоанновой (апостола Иоанна, патрона самоуглубленных мистиков). Эта новая церковь откажется от ненужного бремени собственности и мирского владычества, выйдет из «Вавилона» феодальных условий и будет управляться кроткими аскетами-бессребрениками. Честолюбивых и суровых монархов на папском престоле сменит вышедший из простого народа «ангелический папа», «первосвященник Нового Иерусалима». Буквальное понимание Библии станет ненужным и будет отменено через возвещение «Вечного Евангелия», освобождающего дух от мертвящего насилия буквы. Наконец, произойдет примирение католиков с православными, и в эту возрожденную вселенскую общность христиан найдут свой путь и евреи. Дух свободы, нестяжательства, любви и мира победит насилие и устранит самую его возможность.

Очень важно, что это преображение человечества должно совершиться еще в рамках посюсторонней истории; этот момент делает доктрину калабрийского аббата связующим звеном между раннехристианским «хилиазмом» (т. е. чаянием тысячелетнего царства правды на земле) — и плебейскими ересями позднего Средневековья. В течение всего XIII века еретики творили обширную псевдо-иоахимовскую литературу. В начале следующего века Дольчино сделал из иоахимитства программу мужицкого мятежа. Прошло еще полвека, и пророчества Иоахима Флорского воплотились в политическом действии Колы ди Риенцо — «рыцаря Святого Духа» и друга Петрарки; этим был открыт длинный ряд политико-мессианских идеологий бюргерской эры. «Последние времена» не наступили. Наступили новые времена.

Но мы незаметно перескочили от того кризиса, с которого XIII век начался, к тому кризису, которым этот век окончился. Вернемся назад — к эпохе Иоахима Флорского. Достаточно приглядеться к контурам его утопии, чтобы понять: атмосфера, породившая такую утопию, была перенасыщена «проклятыми вопросами». Действительно, по всей Европе проходит поток религиозного возбуждения, то и дело перехлестывающий через границы ортодоксии и свергающийся в ересь. Простые люди, не имеющие специальной теологической выучки, впервые со времен раннего христианства так горячо принимают к сердцу евангелический образ Христа — нищего и бездомного, страдающего и смиренного, беззащитного и любвеобильного. «Лисицы имеют норы, и птицы небесные — гнезда; а Сын Человеческий не имеет, где преклонить голову». Это как будто только сейчас открыли — открыли для того, чтобы в ужасе схватиться за голову. Разве хитроумные схоласты — «нищие духом»? Разве папские дипломаты, восстанавливающие князей Германии против императора, — «миротворцы»? Разве сами папа и император, предстоятели христианского мира, на глазах у христианского мира оспаривающие друг у друга власть, — «кроткие» и «милостивые»? Разве борьба феодалов — христианское смирение? Разве роскошь прелатов — апостольская бедность? Страшный вопрос: кто поручится, что церковь — все еще церковь и христианство — все еще христианство?

Иоахим Флорский еще отвечал на этот вопрос утвердительно, хотя и с оговоркой: современная церковь и современное христианство — несовершенная форма будущего совершенства. Но в его времена все больше находилось людей, которые готовы были — разумеется, в достаточно доверительном разговоре — ответить на тот же вопрос отрицанием, и притом ясно и без всяких околичностей. Нет, нет и нет! Римская церковь, забывшая Христову нищету, — уже не Христова церковь; это сеть Сатаны. Христианская Европа, погрязшая в рутине вовсе не христианских страстей, привычек и законов, — уже не то «малое стадо» особливых Христовых избранников, о которых в Евангелии от Иоанна сказано: «и мир возненавидел их, потому что они не от мира». Про христианских государей и христианские народы трудно было сказать, будто они в совокупности своей «не от мира сего»; нет, они-то и есть «мир», и живут они по законам Сатаны, названного в Евангелии от Иоанна «князь мира сего». Чтобы стать «не от мира» и уйти из-под власти «князя мира сего», надо порвать с ними и с церковью. Людей, сделавших это в надежде составить гонимое «малое стадо» истинных избранников, было немало; их называли «лионскими бедняками», или «вальденсами» (по имени народного проповедника конца XII века Вальдо). Некоторые, однако, подозревали, что лукавство и могущество Сатаны идет еще дальше, что есть сеть — не только человеческий «мир» социальных отношений, но и весь физический мир времени и пространства, мир природы, ибо природа — не благое творение Бога, но злое творение Дьявола. Этот Дьявол был старшим сыном Бога, назло отцу создавшим телесный мир, после чего отец родил благостного младшего сына — Христа. Дьявол и Христос, Создатель и Искупитель — родные братья, как Каин и Авель. Если вещество вообще и плоть в частности сотворены Дьяволом, если дело искупления должно разрушить дело сотворения — из этого вытекает такая фанатическая вражда ко всему плотскому, до которой не может дойти самый крайний церковно-монашеский аскетизм: все люди, живущие в мире, этом царстве Дьявола, безнадежно осквернены. Все — кроме сектантов, знающих средство остаться чистыми. Они и называли себя «чистыми», по-гречески «катарами».

Доктрину катаров довольно подробно описал на основе собственного опыта «брат Ранерий (Райнер), некогда лжеучитель, ныне же милостью божией священник в ордене Братьев Проповедников», т. е. бывший катар, ставший католиком и доминиканцем. «Общие мнения всех вообще катаров суть следующие: что Диавол сотворил мир сей и все в нем сущее; что все таинства церкви… нимало не пользуют ко спасению, и что они не суть истинные таинства Христа и Церкви его, но обманные и диавольские…; что брак по плоти всегда есть смертный грех, и что никто не будет наказан в веке будущем за прелюбодеяние или кровосмешение тяжелее, нежели за брак законный…», «и не тяжелее наказан будет Иуда Предатель, нежели младенец однодневный, ибо все равны будут как во славе, так и в погибели…» Феодальное мировосприятие особенно дорожило иерархически-ступенчатой структурой как этого, так и иных миров: «в обоих царствах, сиречь Божием и диавольском, одни больше других» — это было аксиомою, готика и схоластика продолжили лестницу феодальных юрисдикций в бесконечность. Но катары не признавали этого ярусного членения мира: зло — не в преступлении, но в причастности этому миру, и большего зла быть не может. Дело идет не о том, чтобы равномерно подниматься по ступеням заслуг и добрых дел, как в Дантовой «Божественной комедии» одолевают Гору Чистилища. Дело идет о том, чтобы одним движением навсегда вырваться из этого мира. Такова психология отщепенства.

Если вальденсы вышли из католической церкви, не выходя при этом из христианства, и поскольку проторяли дорогу для реформаторов — Витклифа и Гуса, Лютера и Кальвина, то катары, собственно, уже не были христианами в обычном смысле этого слова. Откуда вошла в средневековый мир их вера? Со времен Боссюэ высказывалось предположение, что катары восприняли идеи балканских богомилов, которые тоже были еретиками-дуалистами и приписывали возникновение материального мира злому началу: по формуле одного из виднейших современных специалистов, «западные катары — сыны богомилов, которые в свою очередь были наследниками древнего манихейства» (А. Донден). Если это правда, подземные пути манихейства сквозь пространство и время проходят примерно так:

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №3, 2016

Цитировать

Аверинцев, С.С. Тринадцатый век: пестрота и единство / С.С. Аверинцев // Вопросы литературы. - 2016 - №3. - C. 7-40
Копировать