Мих. Зощенко: pro et contra, антология. 2-е изд., испр.

Мих. Зощенко: pro et contra, антология. 2-е изд., испр. / Сост., вступ. статья, коммент. И. Н. Сухих. СПб.: РХГА, 2015. 1088 с.

Титульное «Мих. Зощенко» не случайно: составитель антологии подчеркивает литературное имя писателя, стоящее на обложке большинства его прижизненных книг.

Серия «Русский Путь», более известная по подзаголовку «pro et contra», выпустила уже более семидесяти антологий — «малых энциклопедий» о мыслителях и творцах отечественной и мировой культуры и истории. Данный том (подзаголовок — «Личность и творчество М. М. Зощенко в перекрестье мнений (1915-2009)») открывается вступительной статьей «Неклассический классик. Михаил Зощенко и русский канон ХХ века» и состоит из двух разделов: «Мих. Зощенко» (критические статьи, интервью, письма, биографические материалы) и «О Мих. Зощенко» (исследования, статьи, эссе).

Первый раздел И. Сухих предлагает рассматривать как предварительный вариант десятого тома не существующего пока ПСС Зощенко. На данный момент есть семитомное собрание прозы, подготовленное И. Сухих (М., 2008), и он пишет, что виртуально существуют восьмой том (драматургия) и девятый (переводы).

Во втором разделе акцент сделан на публикациях прижизненной критики — советской и эмигрантской. Многие из них печатаются по первой публикации (Воронский А. — 1922 года, Шафир Я. — 1926-го и т. п.)

О не включенных в антологию работах последних десятилетий дает представление библиография — «Литература о жизни и творчестве М. М. Зощенко (1963-2009)», включающая 547 источников (составитель А. Семкин).

Подготовившему книгу И. Сухих хочется пожелать дальнейших успехов, потому что много сделано, но многое еще предстоит. Открывая страницы творчества Зощенко, он обусловливает появление вопросов, требующих кропотливой систематической исследовательской работы. Так, необычайно интересной представляется задуманная, но не осуществленная Зощенко ранняя книга критических статей «На переломе». Планы книги (развернутый и сокращенный, яснее прочерченный концептуально) приводятся в воспоминаниях супруги — Веры Владимировны Зощенко (1896-1981).

Зощенко намечал четыре части: «1. Реставрация дворянской литературы. а) Лаппо-Данилевская. б) С. Фонвизин. 2. Кризис индивидуализма. а) Арцыбашев. б) Поэзия безволья (Зайцев, Гиппиус). в) Неживые люди (Инбер, Северянин, Лидия Лесная, Кремер, Вертинский). 3. Побежденный индивидуализм. а) Поэт безвременья (Маяковский). б) Александр Блок («12″). 4. Ложнопролетарская поэзия. а) Поэты борьбы и разрушения. б) Имитация Уитмена» (с. 982-983).

В рецензируемой книге впервые даны вместе четыре статьи 1919 года: «Трагедия индивидуализма. Борис Зайцев» (другие заглавия: «Кризис индивидуализма», «Поэзия смерти и безволия»), «Неживые люди. Уютная поэзия (Вера Инбер)», «Конец Рыцаря Печального Образа», «О Владимире Маяковском» и примыкающая к ним «Н. Тэффи» (1919-1920). Они остались в черновом варианте, публиковались в разных изданиях (А. Павловским, Ю. Томашевским, В. Поповым, В. Зощенко) и, наконец, представлены здесь как часть целого. Будет ли продолжение — есть ли шанс приблизиться к целому?

В. Зощенко, обнародовавшая «Н. Тэффи» в «Ежегоднике Рукописного отдела Пушкинского Дома на 1972 год» (Л., 1974), упоминала, что статья имела восемь рукописей разной степени завершенности — планов, набросков, попутных замечаний (с. 985). Очевидно, что при публикации такого рода материалов нет числа проблемам, и, тем не менее, раннее творчество Зощенко стоит трудов. Его кажущаяся неискусной, но уже искусная сатирическая откровенность пленяет. Так, Зощенко отмечает, что всякий раз, когда его спрашивали, признает ли он новое искусство, вспоминался Куприн: «Однажды Куприна спросили — признает ли он правительство. Да, конечно, он признает правительство. Дождь идет, и вымокло его платье — признает ли он это? Да, признает. Лопнул городской коллектор, и город затопило нечистотами. Может ли он это признать? Да, он совершенно признает это. Он признает правительство» (с. 40).

В свою очередь, говоря о новой поэзии «варваров», Зощенко признавал, что «существует такая любезная им поэзия и отнюдь не психологические трюки, а непременно героический эпос с примитивом во всем, с элементарнейшими чувствами (наслаждение и опасность, восхищение и сожаление), с высокой волей к жизни и со здоровым звериным инстинктом — это и есть новая поэзия «варваров», любезная им поэзия» (с. 40).

Он четко видел «умирание» и «всякие изысканные изломы в искусстве, в частности в литературе», отмечал, что «рецептов оздоровления» он не знает, но знает и помнит об уходе «от такого умирания, от литературной анемии» «к порнографии и пинкертоновщине». «А вот нынче мы уходим к поэзии варваров» (с. 40).

Хороши и текстуальные комментарии. Так, статью «О Владимире Маяковском» (июль 1919) Зощенко начинает с пародии на «футуриста» Северянина, который «полулежит в лимонном будуаре из серого клена с обивкой шелковой и, полузакрыв глаза, приветно шепчет прекрасной своей инфанте: «Вы такая эстетная, / Вы такая бутончатая…»» (с. 42). Комментарий гласит: «Вероятно, контаминированная, сборная цитата, позаимствованная из книги К. Чуковского «Футуристы» (1922): «Вы такая эстетная, вы такая бутончатая! — шептал каждый из нас. — Властелинша планеты голубых антилоп!»» (с. 985). По всей видимости, цитату Зощенко позаимствовал не из вышедшей позднее книги, а слышал в непосредственном исполнении Чуковского, тем более что комментатор уже отмечал, что работа над книгой «На переломе» шла во время занятий начинающего писателя в литературной студии при издательстве «Всемирная литература» под руководством М. Горького, причем занятия в отделении критики вел именно К. Чуковский (с. 982).

И. Сухих демонстрирует «механизм сборки»: «У самого Северянина эпитеты встречаются порознь: «Вы такая эстетная, Вы такая изящная…» («Кэнзели», 1911); «Зизи, Зизи! Тебе себя не жаль?/ Не жаль себя, бутончатой и кроткой?» («Зизи», 1910). Второй стих, приводимый Чуковским — из стихотворения «Качалка грезерки» (1911)» (с. 985). Зощенко тяготел к сборным цитатам, сжатым образам.

Впервые в антологии представлены корпусы уже публиковавшихся и новых для читателя писем — родным и женщинам из ближнего круга (полный корпус писем Л. Чаловой напечатан впервые), переписка с редакциями и писателями, письма «наверх». Как отмечает И. Сухих, публикация писем продолжается более четверти века, но систематическая исследовательская работа в этом направлении практически не велась. Не могу сказать, что письма к женщинам мне показались интересными и разнообразными, хотя они и забавны: «У меня романов не было. Ты уж, наверно, что-нибудь там вообразила. Конечно, я немножко шлюха, но на этот раз все обошлось без любви. И только одна девица в меня влюбилась, кажется, но я остался к ней холоден» (с. 186), но круг адресатов, объем переписки, ее динамика, безусловно, заслуживают исследования.

Письма к родным на меня произвели сильное впечатление. 23-летний Зощенко пишет в декабре 1917 года маме — Елене Суриной: «Последнее время болел я, мамочка. Не слишком сильно, нервы да сердце. Да и как не болеть? Не знаешь, что завтра будет: то ли швейцаром устроиться, то ли грузчиком. Офицеры-то нынче не в моде, вот и подыскиваешь службу, вот и болеешь» (с. 114).

Здоровью времена определенно не благоприятствовали. Смерть поистине воспринималась как искупление. Из письма старшей сестре Валентине (апрель 1920): «…Три месяца лютых и незабываемых / мы / сидели, / как кроты, / в черной холодной комнате, и уже / третий месяц, как мамы нет в живых. Такая была лютая, совершенно лютая, совсем лютая зима. И так случилось, что в одно время не было / света, / дров / и хлеба. / И это случилось накануне смерти <…> Я не хочу быть ханжой и дешевым лицемером, / но мама / последнее время так плохо видела, / что, / может, / и лучше…» (с. 127).

Моменты смысла у окружающего прорываются все реже, и им радуешься, трагизм же постоянно нарастает. Из письма М. Слонимскому от 12 сентября 1929: «Бог знает что происходит! Форменная секир-башка. Пильняку отрубили голову. На очереди Замятин и иже с ними. Сей беспорядок, может, и до меня дойдет. Буду вести себя более прилично, чем некоторые уважаемые писатели, которые с перепугу черт знает что написали в газете» (с. 165); «Я сейчас только соображаю, за что меня (последний год) ругают, — за мещанство! Эва, дела какие! Я долго не понимал, в чем дело. Последняя статья (по радио крыли) разъяснила. Черт побери, ну как объяснять. Тему путают с автором. Не могу же я к каждому рассказу прилагать учебник словесности» (с. 166).

Непонимание и абсурд воспринимаются как катастрофические. В «Как я работаю» он делится сокровенным, кратко подводит итог: «…моя литературная работа складывается из следующего: записная книжка, выбор сюжета, любовь к предмету, который я описываю, и техника (или вдохновение). При этом большую роль лично для меня играет внешнее условие — тишина» (с. 53).

Вопросы, которые задают присутствующие, откровенно озадачивают: «Какова техника дела в записной книжке? Вы пишете на одной стороне и потом вырезаете?» (с. 53).

Удивляет, что Зощенко понимает, о чем идет речь, и поражает его терпение в объяснениях: «Я вижу, что вы меня не поняли. Вы думаете, что я из записной книжки беру слова, фразы и вклеиваю их в рассказ? Это не так <…> Это не значит, что я нарезаю из записной книжки слова и фразы и делаю рассказ» (с. 54).

Кажущийся предельным абсурд тем не менее все нарастает. В 1936 году в статье «Литература должна быть народной» он подводит итоги дискуссии, отмечая, что в пылу спора «некоторые товарищи» «перестали теперь что-либо понимать»: «…после месяца дискуссий один из выступавших сказал, что натурализм — это смердяковское любование вещами, а формализм — кастраты и выверты» (с. 67). Впереди — трагедии 1940-х — 1950-х…

Среди авторов, писавших о Зощенко, — Р. Гуль, В. Шкловский, Ц. Вольпе, М. Слонимский, А. Синявский, В. Турбин, Б. Сарнов, А. Жолковский и многие другие. Много интересного, много казенного, чему уже пора бы кануть в Лету (например, «Проповедник безыдейности — М. Зощенко» Л. Плоткина, «Об одной вредной повести» четырех «ленинградских рядовых читателей»).

Людмила ЕГОРОВА

Вологодский государственный университет