Три моих учителя

Когда я узнал о готовящемся толстовском номере «Вопросов литературы» и мне выпала возможность самому написать о Толстом, в памяти моей всплыло одно давнее, из юношеских лет идущее воспоминание: первое прикосновение к гению Толстого, как нельзя более своевременное для меня, начинающего писателя.

Мне шел двадцать второй год, когда я, студент-медик, впервые прочел «Войну и мир». Книга мне не просто понравилась: она буквально смяла, уничтожила меня. За те несколько недель, что я читал роман, куда-то пропало, съежилось, потеряло значение все, что я читал и знал в мировой литературе. Только в юности человек может так легко изменять прежним привязанностям, у меня было такое чувство, что Толстой вскрыл вены всем прочим книгам и они, лишенные крови, поблекли, потускнели, умерли. Конечно, едва ли я мог бы точно объяснить, что именно меня так потрясло.

Но это было не только литературное впечатление: под ним крылось и нечто иное. Толстой совершенно по-новому, волнуя, беря за живое, выразил, высказал все то, что так тесно связывает людей и так непоправимо их разделяет; что вызывает бури в их внутренней жизни и в совместном бытии; что порождает душевный подъем или, напротив, отвращение к жизни, апатию, поражение; что наполняет бытие переменами и перепадами, заставляя человека, напрягая все силы, стремиться куда-то, бежать задыхаясь. У Толстого было все: покой и паническая спешка, несокрушимая стойкость и крайнее унижение, – и во всем были большие, не просто большие – величайшие масштабы; вот что держало меня в изумлении в первые недели и еще долго-долго.

Потрясение, вызванное книгой Толстого, совпало по времени, а потом и совсем слилось, соединилось еще с одним: в тогдашнем моем беспорядочном чтении рядом с Толстым оказалась небольшая брошюрка – изданная в Брауншвейге Фридрихом Фивегом работа Эйнштейна о специальной и общей теории относительности. Я читал не первое издание брошюры, помнится, оно было двенадцатым, но ко мне оно попало как раз вовремя. Эти вот два человека помогли мне по-новому увидеть мир. Вместе они дали мне одно и то же – гораздо более широкое представление о мире; к трем известным измерениям они добавили волнующее прекрасное четвертое.

Почему я так поздно узнал Толстого?