№8, 1978/В творческой мастерской

Едва ли есть ему равный художник

Ленин назвал его хлыстовцем и «человечищем», – человечищем, глубоко вросшим корнями в русскую землю. Горькому увиделся он «русским богом», который «сидит на кленовом престоле под золотой липой». Да, он был богом русского художественного слова, но боги не занимались самобичеванием, и ни один из них не искал для себя другого бога, чтобы уверовать в свою «божественность». Да и как этот полный жизни человек, который разглядел «особый мир» в глазах Анны Карениной, а позже «пожар» в них, который умел одинаково глубоко проникнуть в душу человека, любого живого существа, в мир природы, мог освободиться от всего земного? Он не обладал способностью опьяняться внезапно озарившей идеей, как это было у Достоевского, потому что все органы его чувств крепко связывали его с реальной действительностью. Но тот, кто способен видеть такую глубину, видит и «невидимое» для обыкновенного человека, назовем это невидимое условно «второй действительностью, субъективной», эстетическим сознанием или «чувством», как выразился сам Толстой, говоря о художнике Михайлове в «Анне Карениной». Эта «вторая действительность» находится в диалектическом единстве с объективной, и без нее художник не может быть художником. Он живет в ней, благодаря ей творит, она – источник всякого искусства, любой культуры и пр.

Когда это единство не нарушено, стрелка показывает строго вверх и обе чаши весов в равновесии. Это самые благоприятные условия для жизни (слова из дневников Л. Толстого). Да, когда стрелка показывает строго вверх, это самые благоприятные условия не только для жизни, но и для творчества. Тогда равновесие между «субъективной» и «объективной» реальностью полное, мир кажется целостным, добро и зло в нем сосуществуют. Дьявол и бог борются, арена борьбы – человеческое сердце, по выражению Достоевского. Но вот наступает момент, и притом в абсолютно зрелом возрасте, когда с упадком сил и приближением старости это равновесие нарушается. Чаша весов «субъективной действительности», где коварно скрыты вопросы бытия, бога, «чистого разума», вечного «как» и «зачем», перевешивает. Художник забывает о том, что «тому, кто вглядывается в Красоту и настойчиво ищет ее, невозможно избежать опасностей, кои..от нее проистекают» (из письма патриарха Фотия болгарскому царю Петру; X век). Не в этих ли поисках красоты кроется беда; как может Красота не быть Добром? Но ведь красота может быть и в падении, в греховном наслаждении, в самоуничижении… Поиски решения этой загадки неминуемо приводят Толстого к сомнениям, бросают его на арену, где борются «дьявол и бог», и начинают сыпаться один за другим «проклятые» вопросы: что есть Искусство, что есть Красота – благо ли, или только наслаждение для человека? Нравственна ли красота или в ней кроется зло? И отсюда мысль: что дал я своим творчеством, за которое меня так хвалят? Чему научил я человека, возвысил ли я его или наполнил душу его сладкой тоской и новыми сомнениями? Помогло ли искусство человеку стать более сильным нравственно, стать мудрее, или же книги мои приносили ему «художественное наслаждение» и тем самым усыпляли совесть его и заставляли забывать, что зло и добро понятия разные, побуждали жить так, как жил я в молодости и продолжаю жить по сей день? И т. д. и т. п. Подведение итогов все отдаляется, рождает вопрос за вопросом, подвергается сомнению и то, во что еще вчера он верил. Эти мысли незаметно приводят в ад души человеческой, когда уже не можешь любить, потому что отрекся от единственной и самой важной для человека деятельности, наполняющей жизнь смыслом и ценностью, – от искусства. А ведь не оно ли и есть любовь?

Цитировать

Станев, Э. Едва ли есть ему равный художник / Э. Станев // Вопросы литературы. - 1978 - №8. - C. 147-152
Копировать