№9, 1980/Обзоры и рецензии

Третий Блоковский сборник

«Творчество А. А. Блока и русская культура XX века». Блоковский сборник III. «Ученые записки Тартуского государственного университета», вып. 459 1979, 168 стр.

Работы, посвященные Блоку, при всей своей многочисленности питаются прежде всего читательской любовью к поэту. Не составила исключения и рецензируемая книга – уже третий по счету Блоковский сборник, выпущенный Тартуским университетом.

И во всех трех тон задают статьи Д. Максимова. В первом – «Критическая проза Блока», во втором – «Идея пути в поэтическом сознании Блока», на сей раз – «О мифопоэтическом начале в лирике Блока (Предварительные замечания)». То, что мифопоэтический – чрезвычайно распространенный в современном литературоведении – подход до сих пор в своем непосредственном виде к творчеству Блока почти не прилагался, выглядит странным, поскольку именно здесь от него можно ожидать новых и серьезных результатов. Возможно, поэтому Д. Максимов начинает свою статью издалека. Он, в частности, подробно и убедительно разбирает грань между «мифопоэтическим» и «типическим». Миф – метаисторичен и универсален (такое представление делает излишним частый тезис о непременной фантастичности мифа: Передонов в романе Ф. Сологуба не менее мифологичен, чем Недотыкомка), чего нельзя сказать о типе, являющемся обобщением индивидуального и потому неотрывном от исторического, социального или бытового контекста произведения. Так, почти все персонажи «Мастера и Маргариты» – типичны, но сами Мастер и Маргарита, не говоря об Иешуа, Воланде, Пилате или Левин Матвее, достигают мифопоэтических высот.

Впрочем, заметим от себя, историческое движение эпохи может внести свои коррективы, и иной типический герой преобразуется в мифологический образ (именно такую эволюцию, например, претерпели Чацкий, Онегин или Печорин). Более того, оказалось, что этому же процессу подвержены и вполне конкретные исторические личности, как, например, Наполеон или Лев Толстой, Ганди или Чапаев, Поэтому допустимо говорить о мифологическом потенциале того или иного литературного героя или личности. И именно с этой точки зрения творчество и личность Блока особенно интересны и выигрышны.

Блок, как часто отмечалось, специфичен конкретностью своего поэтического мышления; «макроисторическое» и «локальное» времена у него даже не сосуществуют, а совпадают. И поэтому, по Д. Максимову, «тяготение к мифу я мифологизированной поэзии далеко не определяет всего творчества Блока» (стр. 19) 1.

Но вместе с тем оно весьма значительно, и «соприкосновение с мифом» (стр. ЗД) есть отличительная черта его стихов. Д. Максимов выделяет три аспекта мифопоэтического начала в творчестве Блока:

1) мифологическая концепция (то, что сам Блок называл «древним воспоминаньем»);

2) литературные герои типа Демона, Гамлета, Кармен, Сольвейг и др.; 3) собственные мифопоэтические построения Блока (проявившиеся в жизни его в не меньшей степени, чем в творчестве). Несомненно, что важнейшей из блоковских мифологем являлся миф о Прекрасной Даме, и Д. Максимов заключает свою статью превосходным разбором различных источников этого мифа. К сожалению, другие блоковские мифологемы (например, «миф о России») только затронуты, упомянуты в этой статье, являющейся, по авторской мысли, лишь вступлением в тему.

К статье Д. Максимова примыкает работа З. Минц «О некоторых «неомифологических» текстах в творчестве русских символистов». Она посвящена показу общеэстетических предпосылок возникновения основных структурных принципов построения символистских «неомифологических» произведений. В частности, она рассматривает панэстетизм (то есть представление о красоте как о глубинной сущности мира), логично предопределивший «широчайшую экспансию художественных методов познания в области, традиционно закрепленные за философией, наукой, публицистикой и др.»(стр. 80 – 81) 2. Очень интересна мысль З. Минц о различиях в природе и статусе мифа в романтизме и символизме: «Если внутри художественного мира романтического произведения миф выступает как выражение, а образ и воззрения автора оказываются его глубинным содержанием, то в «неомифологических» текстах русского символизма, напротив, план выражения задается картинами современной или исторической жизни или историей лирического «я», а план содержания образует соотнесение изображаемого с мифом» (стр. 92 – 93). Однако дальнейшее раскрытие роли мифа в символистской поэтике строится, как нам кажется, на известной абсолютизации и универсализации мифа (так, «миф о мире» наплывает на мир, заново кодирует его и затмевает все прочие апперцепции), что,

впрочем, вызвано тем, что в мифологическом З. Минц ищет не берега его, а исследует самые его глубины. Трилогия Д. Мережковского «Христос и Антихрист», а также «Мелкий бес» Ф. Сологуба, на примере которых ведется анализ, послужили тут очень отзывчивым на интерпретации материалом.

Интересны и содержательны статьи К. Азадовского «Путь Александра Добролюбова» и С. Гречишкина и А. Лаврова «Андрей Белый и Н. Ф. Федоров». К ним примыкает небольшая публикация С. Беловым воспоминаний С. М. Алянского о Мейерхольде и Блоке. Включение этих работ в Блоковский сборник не случайно. Написанные в основном на жатвах архивной целины, они посвящены людям, оказавшим в разное время заметное влияние на мятущуюся душу Блока, людям его ближайшего духовного окружения, весьма своеобразным личностям.

Ни один обзор истории русской культуры и литературы рубежа XIX-XX веков не обходится без упоминания имени Александра Добролюбова. Но дальше такого упоминания плюс сообщения наиболее сенсационных подробностей его незаурядной биографии (а именно «ухода», бегства из обжитого «света») дело, кажется, еще ни разу не шло, никаких аналитических задач не ставилось. Статья К. Азадовского восполняет этот пробел. В ней ставится и, на наш взгляд, успешно решается задача – «проследить весь жизненный путь А. Добролюбова и… включить его имя в историко-литературный контекст» (стр. 122). Собранные по крупицам отрывочные свидетельства и факты в итоге сложились в довольно цельную картину этой легендарной личности. Статья С. Гречишкина и А. Лаврова посвящена другому деятелю русской культуры – Николаю Федоровичу Федорову, создателю уникальной в своем роде «философии общего дела». Содержание статьи явно шире ее названия – уже потому хотя бы, что ее существенным персонажем, наряду с А. Белым, является и В. Брюсов. Интересно, что в 1912 году Белый собирался писать особую монографию о Федорове, но так и не написал: нахлынувший «Петербург» утопил этот замысел. Но в августе 1918 года, когда сам Белый некоторое время служил в архиве, образ Федорова – «прославленного анахорета – библиотекаря, архивиста и музееведа» – снова всплыл в его сознании. Он пишет рассказ «Йог», где под именем Ивана Ивановича Коробкина обрисован человек, напоминающий Федорова, но наделенный, как отмечают авторы статьи, еще и чертами излюбленного А. Белым типа «чудака». Хочется поддержать завершающий статью тезис о целесообразности более широкого обзора преломления идей Н. Федорова в русской культуре XX века.

Весьма ценной представляется и статья М. Гаспарова «Рифма Блока». Исследователь задается вопросом: в чем специфика рифмы Блока и каково ее место в процессе деканонизации (термин В. М. Жирмунского) русской рифмы или, иными словами, в общем ряду ее эволюции? И сама эта задача, и стремление к научной фундаментальности подвигли М. Гаспарова на статистическую обработку примерно 160 тысяч рифм 129 русских поэтов от Кантемира до Маяковского. Рифменный репертуар Блока, естественно, разработан наиболее подробно, в том числе и в хронологическом разрезе. Разумеется, он может быть осмыслен только соотносительно, только на фоне творческой практики других поэтов (и прежде всего ему современных). Анализ выявил традиционность блоковской рифмовки: «Блок отрывается от современников… только в разработке неточных рифм, главным образом женских» (стр. 41). Попутно М. Гаспаров обосновывает и более общие утверждения, например: «2,5% можно считать порогом, на котором неточная рифма из исключения становится обычаем» (стр. 42), или: «Новаторство Брюсова сознательнее, новаторство Блока органичнее» (стр. 42). Сосредоточившись на феномене неточной рифмы, М. Гаспаров количественно показал, что размывание точности рифмы как бы компенсируется нарастанием ее глубины, то есть точности совпадения предударных звуков. Расчеты показали, что Блок в отличие, например, от футуристов держится в рамках «естественного языкового уровня подобных созвучий» 3.

Статья В. Баевского и А. Кошелева «Поэтика Блока: анаграммы» принадлежит к целой системе работ (тех же авторов), посвященных анаграммам (в понимании Ф. де Соссюра) и их роли в поэтическом творчестве. В технике анаграмм, по их мнению, проявляются архетипы древнейшего мышления и глубинные психические процессы, как правило, неуправляемые сознанием или волей поэтов. С этим связаны определенные методические трудности по их выявлению (в статье предлагается и применяется критерий: «статистически значимое преобладание частот фонем ключевого слова над их частотами в речи» – стр. 55). Авторы отмечают, что возникновению анаграмм способствуют стихотворный ритм и душевная экзальтация (иногда, как у Батюшкова, даже душевное расстройство), отчего поиск анаграмм в стихах оправданней и естественней, чем в прозе. Вместе с тем само это явление – анаграммирование – «не принадлежит поэтике непосредственно» (стр. 53) и «нет оснований абсолютизировать данное явление» (стр. 54).

Сделав эти немаловажные оговорки и изложив принятую в работе методику, В. Баевский и А. Кошелев применили ее к поэтическому творчеству Блока. Они справедливо пишут о неразработанности вопросов фоники Блока в научной литературе: «Мы словно бы медиумически подчинились свидетельствам самого поэта, сосредоточив внимание на его метрике и ритмике» (стр. 58). Отдельно рассматриваются три группы стихов Блока: 1) «Ante Lucem», «Стихи о Прекрасной Даме»; 2) лирика зрелого Блока; 3) переводы. Особенно ярким и интенсивным анаграмматический компонент был в стихах первой группы – «возможно, под неосознанным влиянием пушкинской традиции… за счет бурной активизации творческой способности молодого гения», а также «в пору острейшего переживания поэзии и мистики В. Соловьева» (стр. 74). После второго отдела «Стихов о Прекрасной Даме» выраженность анаграмм у Блока резко слабеет, затем «происходит дальнейшее постепенное погружение анаграмматических структур в глубины сознания; на поверхность высылаются преимущественно Параграммы, всплески созвучий, большей частью не выделяемые статистикой; интенсивные анаграммы единичны» (стр. 74).

Если взять третий Блоковский сборник в целом и сравнить его с двумя предыдущими, то в глаза бросается несколько структурных и тематических различий. В нем едва заметен раздел публикаций и сообщений, нет в нем и статей типа «Блок и…», в большой мере определявших лицо первых двух сборников (особенно значительны и многочисленны были они в первом). В третьем сборнике преобладают проблемные, точнее, проблемно-постановочные статьи (в частности, статьи о мифопоэтическом начале в творчестве Блока явно обозначили перспективную линию развития блоковедения).

Есть между сборниками и своего рода перекличка и преемственность. Так, статьи о блоковских рифмах и анаграммах, то есть статьи об особенностях блоковского мастерства, перекликаются со статьями П. Руднева и Р. Папаяна из второго сборника, посвященными метрическому и размерному репертуару Блока.

Вместе с тем в историко-литературных статьях рецензируемой книги мы обнаруживаем и одно новое качество. Эти статьи (об А. Добролюбове, Н. Федорове, А. Белом) на первый взгляд имеют к Блоку более далекое и опосредованное отношение, чем это принято в Блоковских сборниках, они как бы параллельны блоковской поэзии и судьбе. Но, давая портреты современников на панорамном культурном фоне эпохи, они проливают – именно на Блока! – некий отраженный и важный для его понимания свет: свет исторического времени. И поэтому совершенно оправданно само название рецензируемого сборника – «Творчество А. А. Блока и русская культура XX века».

И в заключение еще два суждения. Между каждым из трех сборников лежит временной интервал примерно в восемь лет. Но третий сборник почти вчетверо меньше первых двух по объему. Это объясняется не истощением материалов о Блоке, а упорядочением правил издания «ученых записок» вузов: логическим следствием из этих посылок, видимо, должно стать ускорение периодичности выхода сборников (для которых, кстати сказать, совершенно необходим алфавитный указатель в конце, хотя бы именной).

И второе. Знаменательна сама традиция выпуска Блоковских сборников (как, кстати, и Брюсовских сборников, выходящих в Армении). Она свидетельствует о неослабевающем интересе к Блоку и о культурном потенциале довольно значительной когорты исследователей – блоковедов. Если руководствоваться двумя этими свидетельствами, то окажется, что можно ставить вопрос об организации и издании и еще целого ряда подобных сборников. Место ряда крупных поэтов в истории русской литературы и культуры XX века, те проблемы, которые они ставили в своем творчестве или своим творчеством, прямо нас к этому обязывают.

  1. А воздействие антологической мифологии на Блока, в отличие от многих его современников, и вовсе мизерное.[]
  2. Эту весьма характерную прикладную особенность мироотражения унаследовали от символистов и акмеисты, прежде всего Мандельштам, критические произведения которого поражают и своими чисто эстетическими достоинствами.[]
  3. Ему соответствуют 13 – 20 процентов тождественных опорных звуков.[]

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №9, 1980

Цитировать

Нерлер, П.М. Третий Блоковский сборник / П.М. Нерлер // Вопросы литературы. - 1980 - №9. - C. 298-303
Копировать