Зеленое дерево стиха

В. П. Рагойша, Беседы о стихе. Метрика. Ритмика. Фоника, «Народная асвета», Минск, 1979, 128 стр.; В. П. Рагойша, Поэтический словарь, «Вышэйшая школа», Минск, 1979, 320 стр. (на белорусском языке).

Согласно знаменитому изречению, теория сера, но вечно зелено древо жизни. Если на этой шкале – от «серого» к «зеленому» – попытаться разместить различные области литературоведения, найдется, вероятно, немало людей, которые отнесут стиховедение к областям заведомо «серым», кабинетным. Попробую показать обратное, исходя из двух новейших работ белорусского исследователя В. Рагойши.

Автор «Поэтического словаря» и «Бесед о стихе» совмещает в своем лице теоретика стиха с вузовским преподавателем, критиком и переводоведом. Все авторские ипостаси самым энергичным образом воздействуют на проблематику, композицию и стиль обеих книг.

Преподавательская жилка сказывается в постоянной заботе о расположении материала, обозримом и удобном для читателя, о доступности языка и отчетливости мысли. Обеим книгам присуще качество, лучше всего обозначаемое старым словом: толковость.

«Поэтический словарь», например, объединяет функции традиционного словаря терминов и учебного пособия по вопросам поэтики стиха. Ради этого материал в книге распределен довольно необычно – по тематико-алфавитному принципу. Все понятия (а их около 700) сгруппированы по темам: «Лексика поэтическая. Тропы», «Метрика. Ритмика», «Композиция. Строфика» и т.д. Вначале идет заглавная статья всей темы, потом – в алфавитном порядке – объясняются термины, к этой теме относящиеся. В итоге читатель получает триединое пособие – словарь-монографию, суммирующее в компактной форме опыт белорусской поэзии, устной и письменной, за пятисотлетний период ее существования.

В «Беседах о стихе» тот же преподавательский навык определяет форму общения с читателем. Это именно беседы. Недаром тон их заставляет вспомнить старую «коллегиумную» традицию доверительного (но никоим образом не фамильярного!) собеседования, где и учитель, и ученики твердо знают свое место и, безусловно, верят в необходимость преподаваемого урока. С читателем здесь не заигрывают ни легковесной «эмоциональностью», ни эпатирующе – эффектным специальным жаргоном. В книге не отыщется «концептов» и «парадигм», «рецепций» и «стратификации». Зато найдется место для предметного указателя и указателя имен; зато любопытнейше звучит в «Беседах» авторский курсив – как живой голос наставника, повышающего тон на самых важных для слушателей местах.

А наглядная и весьма удобная схема развития различных систем стихосложения в белорусской поэзии (заманчиво напоминающая по виду средневековые «зодиаки»), а предлагаемый автором способ записи стихотворного ритма («ритмограмма»), тоже весьма наглядный, но и определенно ассоциирующийся внешне с кардиограммой, во-первых, с детскими чертежами, во-вторых, – все эти приемы доверчиво, откровенно школьны. Вот только школьны они не в современном – увы, малость уничижительном – смысле, а в том смысле и пафосе Школы, какой порождал славянские «пиитики» и «риторики» от средних веков до века XIX и был не чужд ни Симеону Полоцкому, ни Григорию Сковороде, ни Михаиле Ломоносову.

Особенно действенным и полезным помощником Рагойши-стиховеда оказался Рагойша-переводовед. В Белоруссии и соседних республиках хорошо известны его книги и статьи, посвященные белорусско-русским и белорусско-украинским поэтическим взаимосвязям через перевод. Но и в «Словаре», и в «Беседах» на многих страницах ощутимо присутствие переводоведческого исследовательского опыта. От этого опыта идет привычка рассматривать художественные формы не только во «внутренних владениях» белорусской поэзии, но и в межнациональном контексте. И хотя обе работы адресованы прежде всего, конечно же, белорусскому читателю, обе осмысляют культурно-историческую судьбу и национальное своеобразие родного белорусского стиха, – они вобрали в себя сравнительно-типологический материал, интересный и для читателя всесоюзного.

Древо белорусской поэзии в этих двух книгах начинает зримо, на читательских глазах ветвиться. Оно выходит на просторы «польского словополья» (как сказал бы Юлиан Тувим), русской стихотворной речи, украинского поэтического слова. И вот что поучительно. Самобытность разнонациональных стиховых форм или жанров нисколько при этом не затушевывается, наоборот. «Акцентно-слоговый» (по терминологии автора) или «коломыйковый» стих, жанры «гуторки» и «колядки» именно в сопоставлении с иноязычными формами раскрывают сполна свою неповторимость.

Обе книги включают не только стиховедческие дефиниции, не только богатый иллюстративный фон (причем, как правило, даже отрывки из произведений, привлекаемые В. Рагойшей, подобраны так, что обладают самостоятельной эстетической ценностью). Быть может, самое существенное – это широта историко-культурных пересечений и ассоциаций, непредвиденных, казалось бы, «сближений», на которые наталкиваешься, читая обе эти книги. Остановлюсь подробнее хотя бы на двух примерах.

Случай первый – верлибр. В. Рагойша подробно рассматривает формообразующие принципы свободного стиха, приводит различные «объяснительные концепции» верлибра у разных ученых. Наконец, немаловажно, что разговор о верлибре сопровождается детальным анализом самих стихотворений – М. Танка, С. Дергая, других белорусских поэтов.

Но на этом автор не останавливается. Его интересуют пути и перепутья верлибра за пределами родной республики. Он проверяет верлибр «на прочность» опытом русских, украинских, эстонских писателей.

Известно, что в прибалтийских республиках «наплыв» свободного стиха, отчетливо обозначившийся к 60-м годам, проходил относительно спокойно: критика оценивала результаты, но не брала под подозрение саму форму. Русский, а в особенности украинский и белорусский верлибр завоевывал признание в настоящих баталиях. Пишущих верлибром обвиняли иной раз и в подражательстве чужим образцам, и в неумении создавать «нормальные» стихи, и вообще в поэтической глухоте. Отсюда понятная заостренность проблемы у В. Рагойши: он не просто констатирует возможность белорусского верлибра, он эту возможность отстаивает.

Помогают ему достижения других республик – и оригинально-поэтические, и переводческие. Те, о которых напоминал – в связи с аналогичной проблемой на русском материале, – В. Россельс, указывавший: на эту проблему «в нашем отечественном стиховедении пока нет однозначного ответа. Верлибр остается животрепещущей проблемой и для поэтов-переводчиков. Но в одном они сегодня значительно богаче своих предшественников» – перед ними уже лежат «оригинальные стихи Ксении Некрасовой, Е. Винокурова, В. Солоухина и прекрасные переводы И. Кашкина, М. Кудинова, М. Ваксмахера, Д. Самойлова, А. Гелескула, А. Сергеева, А. Эппеля…» ¹. Подобные стихи и переводы, доказывающие поэтические права верлибра, лежат теперь на столе и у белорусского читателя.

Случай второй – силлабика. Здесь возникает проблема противоположного характера. Если верлибр некоторые критики спешили объявить формой «чересчур модерной», то силлабику нетрудно списать в формы абсолютно устарелые, мертвые. Так ли это? Что перед нами: культурный пласт действительно мертвый – или только спящий? В. Рагойша доказывает второе.

Лейтмотивная мысль его книг: из культуры ничто не уходит бесследно. В национальных эстетических традициях нет ненадобностей. Естественно, воскрешение старых литературных форм всегда изумляет. Для теоретика важно, чтобы наше изумление при этом подкреплялось пониманием логики культурных ренессансов.

Стихи Симеона Полоцкого или Франциска Скорины как раз и приоткрывают нам подпочвенные источники, питавшие последующую культуру и России, и Белоруссии, и Украины, – «ведь взросли-то от единых зерен», по слову цитированного уже Юлиана Тувима. И «разгадка» такой исполинской фигуры, как Державин (в том числе – громовержущего державинского стиха), лежит ив белорусских силлабических залежах – пласт в три с половиной столетия, напоминает В. Рагойша. Белорусская силлабика смыкает опыт Державина с опытом Симеона Полоцкого, польского барокко и далее – вплоть до барокко пиренейского. «Разгадка» Державина – это и разгадка Тайной мощи старорусской силлабической «риторики», столь же дерзостной, сколь и простодушной, столь же ритмически напряжённой и виртуозной, сколь и неуклюжей. Впрочем, неуклюжей ли? Сегодня мы все чаще и небескорыстней прислушиваемся к «глаголу времен» допушкинской и допетровской словесности, увлекающей как поэтов, так и читателей своими максималистскими духовными запросами и неожиданными эстетическими возможностями.

Читая В. Рагойшу, не устаешь дивиться жизненности культурных форм. Вот силлабические стихи В. Дунина-Марцинкевича: его Халимон, в детском восторге созерцающий картину иллюминации в Москве. Заметить, что в Кремлевском парке светло, «хоть иголки подбирай» (этот народный оборот найдем и в известной украинской Песне), сравнить столичную иллюминацию с солнышком, играющим на зорьке под Ивана Купала, – такое зрение и такое простодушие в середине XIX столетия мог обнаружить лишь духовный собрат Гоголя – создателя кузнеца Вакулы. И весь этот урбанистический пейзаж, увиденный глазами насквозь эпического человека, весь фейерверк витийства и свежесть фольклорного жизневосприятия облечены в силлабические вирши.

В XIX веке это, быть может, казалось смешным – в веке XX это драгоценно. Армянский стиховед Р. Папаян пишет о силлабизации современной русской поэзии. Андрей Вознесенский, восклицая, что поэзия – «это не силлабика», сам все чаще допускает у себя в стихах силлабические ходы. С юго-запада пришли к нам Светлов, Сельвинский, Багрицкий, принося силлабические традиции родственной украинской культуры. И постепенно вырисовывается многовековая линия преемственности, взаимообогащения, взаимодействия – от старых златоустов, от питомца Тосканского университета, блестящего поэта-белоруса, писавшего по-латыни, Николая Гусовского – через Кантемира и Державина, Шевченко и Купалу – вплоть до современного переводчика А. Эппеля, которому при воссоздании польского барокко так пригодились силлабические клады восточнославянской словесности.

Связь форм проступает в книгах В. Рагойши как связь времен и культур. Это самое трудное – и самое важное.

Все сказанное не означает, будто в рецензируемых книгах вовсе нет спорных тезисов или полемических преувеличений. Они есть, и этим, кстати, лишний раз подтверждается, что стиховедение – область живая, дискуссионная, отнюдь не застывшая в музейной неподвижности.

Мне, например, представляется далеко не бесспорной мысль В. Рагойши об эволюции современной поэзии от «конкретно-чувственной» образности к образности «условно-ассоциативной». В союзники себе автор берет украинского литературоведа И. Денисюка, усматривающего «интеллектуальную революцию» новейшей поэзии в лаконизме, содержательной уплотненности каждой поэтической фразы, в сокращении банальностей и поиске «эффектов, способных излучать энергию мысли». Все это и призвана, по мнению автора, обеспечить «условно-ассоциативная» образность.

Оставим эффекты, излучающие энергию, в покое и обратимся к литературным фактам. А факты свидетельствуют о том, что лаконизм и содержательная насыщенность, положим, фольклорных шедевров или поэтической классики остаются непревзойденными по сей день. В. Рагойша приводит примеры «условно-ассоциативной» образности: «иду над бездной своего сердца». Или: «звездный сев росой опадает на песню». А я воспоминаю хокку в переводе В. Марковой: «Сумрак над морем.//Лишь крики диких уток вдали//Смутно белеют». И сдается мне, что цветозвуковые ассоциации этого старинного японского трехстишия, во-первых, далеко опережают по смелости образчики, приведенные выше, а во-вторых, выгодно от них отличаются именно отсутствием банальностей, чего нельзя сказать о «бездне сердца» и «звездном севе». Резонно заметила В. Маркова, что «по сравнению с любым самым коротким и загадочным стихотворением европейского поэта танка и хокку напоминают закодированную запись..,.» ².

Или такое по видимости простое, такое «конкретно-чувственное» четырехстрочие классика белорусской советской поэзии Я. Купалы: «Ночка темная глядела,//Да темнее стала.// Одна звездочка блестела,//И та запропала» (перевод мой. – М. Н.). Здесь лишь на нервом плане – ночной пейзаж, хотя и он дан через детали, поразительные по зримости и лаконичности. Но ведь на втором-то плане перед нами открывается и безмерность чьего-то одиночества, и какая-то скрытая драма, быть может, крушение последней надежды («Одна звездочка блестела,//И та запропала»). Словом, содержательное пространство этого стихотворения, – между прочим, также цитируемого В. Рагойшей, – огромное.

Думается, издержки, связанные у В. Рагойши с утверждением примата «условно-ассоциативной» образности, – того же корня, что и дискуссионный пыл, с какими автор обрушивается на тех, кто эмоциональную силу стиха склонен находить только в «музыкальности». Этот единый корень – борьба автора против определенных стилевых стереотипов, «болезней стиха», знакомых не одной лишь белорусской, но и украинской, польской, да и многим иным поэзиям.

«Интеллектуальные» стихи выдвигал против стихов «музыкальных», сладкозвучно-бессодержательных еще Норвид. Его бунт против «калиновой поэзии» был тоже преувеличением, но преувеличением не беспочвенным: великий польский поэт остро чувствовал угрозу содержательной девальвации стиха. О том же тревожится, к примеру, современный критик А. Кацнельсон, находя в стихах молодых украинских поэтов слишком частые и слишком известные «соловьино – калиновые» атрибуты или легкодоступную и гладкорифмованную «милозвучность».

Все так. И полемический азарт В. Рагойши, его вкус к исследованию злободневных, наболевших проблем родной литературы (у теоретиков стиха – согласимся – случай не частый) вызывают уважение к автору. Даже тогда, когда с ним не торопишься согласиться.

Теория «сера» под пером людей, мало сведущих или недостаточно одаренных. Вероятно, именно потому, что «Поэтический словарь» и «Беседы о стихе» написаны ученым, которому эти недостатки не свойственны, в обеих книгах так внятно шумит и перекликается многоязычное, вечнозеленое древо культуры, а стало быть, жизни.

г. Симферополь

1. Вл. Россельс. Эстафета слова, «Знание», М. 1972, стр. 28[↩]
2. В. Маркова, О переводе японской лирики. История и проблематика, в кн. «Мастерство перевода, 1966», вып. 6, «Советский писатель», М. 1968, стр. 272.[↩]