Типология рыцарского романа
А. Д. Михайлов, Французский рыцарский роман и вопросы типологии жанра в средневековой литературе, «Наука», М. 1976, 350 стр.
Появление книги А. Михайлова «Французский рыцарский роман и вопросы типологии жанра в средневековой литературе» не было чем-то непредвиденным. В последние годы интерес к средним векам стремительно растет. Произведения средневековых мастеров сделались достоянием сравнительно широкого круга читателей. На смену несколько стилизованному пересказу легенды о Тристане и Изольде, осуществленному когда-то Жозефом Бедье, пришли тексты романов Тома, Беруля, Готфрида Страсбургского, Пьера Сала и др. Мы знакомимся теперь с рыцарями короля Артура не по забавным марк-твеновским пародиям на Мэлори, а по самому Томасу Мэлори. В серии «Библиотека всемирной литературы» романы Кретьена де Труа, Вольфрама фон Эшенбаха, Гартмана фон Ауэ встали рядом с произведениями Апулея, Рабле и Гриммельсгаузена. Немалая заслуга в этом принадлежит автору рецензируемой монографии. Появление этой книги не было неожиданным. Но такого рода исследования в нашем литературоведении пока что не существовало.
Роман как жанр в советской науке о литературе изучен достаточно широко и полно. В этой области сделано много, и многое продолжает делаться. Однако средневековый роман до сих пор не был предметом специального и собственно филологического исследования наших ученых. В зарубежном литературоведении, несмотря на обилие исследований, посвященных частным проблемам куртуазной литературы (А. Фуррье, Ж. Фраппье, Ж. -Ш. Пайена, Д. Бранка, Ф. Лота и др.), жанр этот тоже не получил всестороннего исторического освещения. Возможно, именно вследствие этого некоторые наши теоретики в последнее десятилетие отдали дань привлекательной, но в значительной мере априорной концепции, согласно которой средневекового рыцарского романа вообще не существовало. Сравнительно недавно концепция эта была поддержана – и в какой-то мере закреплена – авторитетом «Словаря литературоведческих терминов» (1974). Одного этого достаточно, чтобы говорить об актуальности труда А. Михайлова.
Рыцарский роман определяется А. Михайловым так: это – «связное сюжетное повествование с достаточно развитой фабулой, в стихах или прозе; родившееся в феодальной среде, отражающее ее вкусы и интересы и выбирающее в этой же среде своих героев» (стр. 3). Определение широкое, но точное, описывающее все основные содержательные, формальные и социологические параметры исследуемого феномена. Впрочем, автор монографии данным определением не довольствуется. Не без остроумия, хотя и не всегда корректно, полемизируя с тем пониманием романа, которое защищал в своей книге В. Кожинов (1963), А. Михайлов пробует указать на некий общий эстетический принцип, который, как ему представляется, порождал романную форму на всем протяжении ее существования. «…Основным принципом, позволившим роману сформироваться как самостоятельный жанр, – говорит он в начале исследования, – мы считаем «принцип углубления во внутреннюю жизнь», о котором в частности, так настойчиво писал Томас Манн» (стр. 3).
Работа А. Михайлова опирается на достаточно прочную и почтенную традицию в нашей филологической науке. Он многому научился у А. Смирнова, В. Жирмунского, Б. Пуришева, М. Алексеева. Говоря об известной «беспрецедентности» книги «Французский рыцарский роман», я имел в виду отнюдь не отсутствие у А. Михайлова предшественников (хотя в некоторых частях книги, особенно тех, где речь идет об отдельных прозаических романах ХШ века, А. Михайлов выступает в роли пионера), но, прежде всего объем охваченного им материала, тщательность филологической разработки, а также тот методологический угол зрения, под которым рассматривается средневековая романная форма.
Монография А. Михайлова – историко-литературное и вместе с тем системно-типологическое исследование. Не лишая изучаемое явление его исторической конкретности и социальной обусловленности, автор в то же время вводит его в более широкий литературный ряд и тем самым выявляет некоторые непременные (или, как ныне стало модным говорить, релевантные) признаки, делающие романное повествование романом в собственном значении этого термина.
То, что написанные стихами произведения Тома, Кретьена де Труа, Рауля де Уденка, Жана Ренара и др. являются не поэмами, а настоящими романами, принципиально отличающимися, с одной стороны, от средневековых жест, а с другой – от возрожденческих романдзов Ариосто, Боярдо и Тассо, раскрыто с предельной убедительностью. Примечательно, что содержащиеся в книге сопоставления принципиально нереалистического романного мира Кретьена с реалистическими романными мирами Фолкнера и Гарди (стр. 151) или авантюрного времени – с уплотненным художественным временем героев романов Достоевского (стр. 163) выглядят даже чем-то излишним – не потому, что сопоставления эти неуместны или анахронистичны, а, наоборот, от того, что они слишком очевидно порождаются логикой типологического анализа и приходят на память задолго до того, как А. Михайлов произносит сами эти имена: Фолкнер, Гарди, Достоевский.
Типологические аспекты анализа предопределили главный предмет исследования.
Несомненно, французский рыцарский роман – одно из самых красочных явлений западноевропейской литературы. Он теснейшим образом связан с тем культурным взрывом, который пережила Европа во второй половине XII столетия. Уже с этой точки зрения романы Кретьена де Труа и «времени Кретьена» (термин А. Михайлова) заслуживают самого пристального внимания. И надо сказать, что А. Михайлов вниманием этим их не обходит. В книге точно обрисованы социальные, исторические условия, в которых рождался рыцарский роман, выявлены его литературные и фольклорные истоки, всесторонне проанализированы как первые памятники, так и вершинные произведения нового жанра, а также в значительной мере совершенно по-новому рассмотрена судьба рыцарского романа во французской литературе XIII – XIV веков.
В отличие от многих медиевистов, в том числе и советских, автор отказывается видеть в рыцарском романе своего рода «закрытый жанр», обслуживающий только одно сословие и литературно изолированный от сходных жанров, существовавших в XII веке в других частях Европы, в частности в Византии. Важны и заслуживают дальнейшего развития соображения А. Михайлова о новой социальной роли создателей рыцарских романов в феодальном обществе XII – XIII веков, во многом уже напоминающей роль писателей раннего Возрождения, в частности молодого Боккаччо, сочинявшего в Неаполе свои первые, по сути, тоже рыцарские, романы.
Плодотворна, как мне кажется, и выдвинутая гипотеза о значительно более тесных связях французского рыцарского романа с современным ему городом, чем те, о которых до сих пор говорили занимавшиеся этой проблемой исследователи. Причем «прогрессивность» города в данном случае отнюдь не абсолютизируется. Отметив «известную конвергенцию жанров», вызванную тем, что «городская сатира и дидактика в XIII в. оказывали все большее воздействие на куртуазный роман» (стр. 218), А. Михайлов справедливо связывает с влиянием средневекового бюргерства не только расширение сюжетной тематики рыцарских романов XIII века, вроде анонимного «Идера», во многом сближающегося с фаблио, но также и существенные художественные утраты. Дело в том, что идеология городских сословий – как показано А. Михайловым – воздействовала на французский рыцарский роман «не в ее бунтарски-плебейском варианте, а в консервативно-охранительном». «Отсюда и морализирование, и усмешки по поводу слишком экзальтированных любовных переживаний, и заметный интерес к мелким приметам быта, и изображение низменной стороны любви, и уничижительное отношение к женщине» (стр. 220).
Однако, повторяю, французский рыцарский роман оказался в центре внимания А. Михайлова не просто потому, что ему как исследователю ближе литература французская, нежели немецкая или, скажем, английская. В данном случае выбор материала продиктован задачей выявить общую типологию средневекового романа. Именно этой задаче подчинена вся работа, и вполне естественно, что в центре ее оказался Кретьен де Труа, по отношению к которому все другие куртуазные романисты выступают либо как предшественники, либо как последователи и продолжатели. А. Михайлов говорит даже о «порождающей модели», созданной Кретьеном (стр. 209).
Термин этот не показался мне слишком удачным. И даже не потому, что плохо я верю в порождающие модели там, где речь идет не о фольклоре или героическом эпосе, а об индивидуальном поэтическом творчестве. Термин «порождающая модель» как-то слишком уж не вяжется и с характером типологических исследований А. Михайлова, и с его историко-литературными результатами. Одно из основных достоинств рецензируемой работы состоит, по-моему, именно в том, что в ней выявляется не столько нарративная грамматика того или иного произведения или цикла, сколько непреходящие этические и эстетические ценности, создававшиеся в лучших рыцарских романах в результате ломки устоявшихся сюжетных схем, характеров, ситуаций и зачастую вполне сознательного отхода (вплоть до пародирования) от канонов или, если угодно, «модели». В отличие от структуралистов, А. Михайлов отнюдь не безразличен к художественной природе произведений, анализируемых им с точки зрения типологии, и – что еще важнее – умеет приобщить к этой природе читателя.
Всесторонне проанализирован «Роман о Тристане» Тома, с подлинным проникновением в окружающую героев атмосферу безысходного трагизма. Интересно рассказано о французском стихотворном романе «Флуар и Бланшефлор». Но лучшие страницы книги отданы, естественно, Кретьену де Труа, которого автор не только досконально знает, но и как-то заразительно любит. Здесь разобраны все дошедшие до нас романы Кретьена. Причем разобраны типологически. Умело выделены и единый почти для всех романов Кретьена «магистральный мотив поведения» героев, и общий для них «магистральный сюжет» («молодой герой в поисках нравственной гармонии»). Сделано это на высоком филологическом уровне и помогает читателю войти в «мир Кретьена».
Однако имеет ли все это какое-либо отношение к воссозданию «порождающей модели»? Кажется, все-таки – нет. Сам же А. Михайлов пишет: «Магистральный сюжет кретьеновских романов не стал магистральным сюжетом жанра. Даже одной жанровой разновидности. Как мы сможем убедиться, последователи Кретьена де Труа восприняли во многом лишь внешнюю сторону его романов, их поверхностную структуру…» (стр. 133). Более того, Кретьен в конце концов также отказался от своей «модели» (если допустить, что такая «модель» у него была). Как справедливо замечает автор, в последнем из романов «поэт из Труа попытался преодолеть тот романический шаблон, который все более определенно и зримо складывался к концу XII столетия и в основание которого легли и его собственные творческие находки» (стр. 141).
В важной и полемически острой главе «На рубеже двух веков» А. Михайлов опять-таки занимается не столько романистами, воспроизводящими «порождающую модель» Кретьена, сколько писателями, от такого рода операции всячески уклоняющимися. И это, конечно, более чем оправданно. Весь полемический пафос главы направлен на то, чтобы доказать: XIII век не был ни веком полного упадка рыцарского романа, ни столетием его стремительного увядания; Доказать это автору удается. Он подробно рассматривает не только такие популярные у нас повести, как «Мул без узды» и «Окассен и Николетт», но и такой интереснейший, хотя пока еще (опять-таки у нас) мало известный роман, как «Прекрасный незнакомец» Рено де Боже. Кроме того, в этой же главе много внимания уделено творчеству Жана Ренара, в романах которого, по словам А. Михайлова, заметно «нарастание реалистических тенденций», причем не только в воссоздании примет быта, но и «в изображении острых конфликтов, подсказанных не кельтскими легендами, а феодальной действительностью начала XIII в.» (стр. 259). Подобных тенденций в «кретьеновской модели» тоже не было. Как раз наоборот именно развитие такого рода тенденций вело – и это убедительно показано в книге – к распаду эстетической системы куртуазного универсума и к крушению этической утопии Круглого Стола.
Центральное место в работе занимает глава «Вопросы типологии романа «бретонского» цикла». Основное внимание уделено здесь решению – в романах «кретьеновской модели» – проблемы времени и пространства. Это понятно. Можно согласиться с автором книги, когда он говорит, что «решение проблемы пространственно-временных отношений в рыцарском романе является одним из критериев типологической характеристики данного жанра» (стр. 161). Оно же позволяет сделать ряд принципиальных выводов, имеющих непосредственное отношение к проблеме отражения действительности в рыцарских романах, к определению исторической меры их реалистичности. Мера эта определена достаточно точно. В куртуазном романе, пишет А. Михайлов, «нет сознательной и последовательной реалистической установки, нет стремления воспроизвести жизнь в «формах самой жизни» (стр. 101). Усматривать в этом какую-то художественную ограниченность Кретьена и его продолжателей было бы неправильно. «…Пространство и время, – говорится далее, – образуют в романах бретонского типа стройную систему координат, по которой передвигается протагонист. К этому можно добавить, что восприятие пространственно-временных отношений в таком романе не рациональное, а во многом эмоциональное, что соответствует лирическому характеру и «одногеройной» структуре произведений такого типа» (стр. 189). Особая организация времени и пространства выводила героев романов кретьеновского типа за пределы реальной, исторической действительности – и вместе с тем именно она способствовала художественному выявлению как глубоко человеческой индивидуальности этих героев, так и непреходящей нравственной ценности защищаемых ими подлинно рыцарских идеалов.
В книге убедительно оспаривается концепция А. Фурье, пытающегося говорить о существовании в средневековом романе какого-то особого, «реалистического направления». Несомненно, в рыцарском романе присутствовали и реалистические детали, и быт, но, как доказывает исследователь, «формирование реализма как направления и творческого метода происходило вне сферы рыцарского романа» (стр. 103).
С этим трудно не согласиться. Тем более досадно, что малооправданная приверженность к «принципу» Томаса Манна вынуждает А. Михайлова не только излишне психологизировать средневековые легенды о Тристане, но и, зачастую вступая в противоречие с им же самим проанализированным материалом, усматривать в средневековых романах явно чуждое им «движение… к психологическому реализму» (стр. 72). «Принцип углубления во внутреннюю жизнь» отнюдь не универсален, и вряд ли Т. Манн согласился бы счесть хорошими романами даже лучшие произведения блистательного Кретьена де Труа. В настоящем романе, утверждал он, «мы затаив дыхание вслушиваемся в то, что само по себе незначительно, и совершенно теряем интерес к грубому авантюрному сюжету, который будоражит наши чувства» 1.
Формулируя свою задачу, А. Михайлов писал: «…Цель книги – не подвести окончательный итог детальному изучению французского рыцарского романа, а такое изучение начать» (стр. 14). Задача эта решена успешно.
- Томас Манн, Собр. соч. в 10-ти томах, т. 10, Гослитиздат, М. 1961, стр. 281 – 282.[↩]