№3, 1978/Жизнь. Искусство. Критика

Возвращение ради обновления

Проблема: литература и фольклор – это, прежде всего, проблема развития литературного языка. Или академическая стереотипизация, которая, на мой взгляд, возникает в литературе, сторонящейся фольклора и придерживающейся «чистоты», или путь исканий и открытий. Ни один литератор не создает художественный язык, он находит его в народно-поэтическом сознании. Любой творческий почин, пусть даже гениальный, всегда ограничен внутренней закономерностью художественных процессов и течений, развитием коллективного национального сознания. Гении, воскрешая забытые схемы и формулы, воссоздавая выработанные народом идеи и нормы, наполняли их новым содержанием, делая эти схемы и формулы более емкими. Нельзя не согласиться с А. Н. Веселовским, который, рассматривая взаимосвязи, соотношения личности и творчества, отмечал, что мы связаны «преданием и ширимся в нем, не созидая новых форм, а привязывая к ним новые отношения; это своего рода естественное «сбережение силы» 1.

Если принять во внимание то обстоятельство, что язык никогда не был продуктом индивидуального творчества, что он берется как бы в готовом уже виде и им пользуются для своего индивидуального мышления, то литературный язык есть не что иное, как язык в своей первооснове фольклорный, на который наложились различные индивидуальные напластования. В мировоззрении любого великого поэта-реформатора мы находим идеи, уже помеченные «коллективным творчеством среды», в его психике – формы переживаний и типы эмоций, отстоявшиеся в народном опыте, в его эстетике – вкусы и взгляды, выработанные в народной среде. Что же касается языка, то даже когда мы говорим о языке таких гениев, как Пушкин или Шевченко, нельзя забывать, что это, прежде всего язык, который представляет собой постоянную, мало зависимую от индивида величину. Язык дается «изначально», а вместе с ним и вся палитра: символы, тропы, арсенал. Поэт пользуется языком для эстетической объективации возникающего во времени, в обществе нового содержания. Поэт использует ядро метафоры для расширения радиуса ее действия и, подключив ее к новым энергетическим ресурсам, видоизменяет.

Слово – резервуар, который наполняется содержанием времени. Слово – миф; это понятно. Но слово в песне, в сказке создавало, в соединении с другими словами, еще более объемные мифы. Расширялся контекст слова, расширялся и миф. Слово было отчетом человека о себе и о мире. Первоначально каждое явление в мире требовало нового слова, шел процесс активного словотворчества. Когда человек перестал творить слово, начался процесс творчества словом: оно стало орудием мысли, которая выявляла новое содержание жизни. Мифотворчество – это второй этап, вторая ступень в возвышении человека. К мифотворчеству, прежде всего относится фольклор, от которого отпочковалась и литература. Все здесь взаимосвязано, одно питает другое.

Фольклор постоянно питает литературу, так же как слово бесконечно питает поэзию. Образ – слово – миф – литература – вот звенья цепи, постоянные, нерасторжимые. В фольклоре, обладающем обобщенной системой символов и аллегорий, не изображается, а лишь обозначается действительность, фольклорное произведение рассказывает о ней в обобщенно-трансформированной форме. Фольклор представляет собой как бы определенную систему «геральдических изображений». Литература же почти всегда связана с реальной действительностью, с ее конкретными приметами, с географией, со временем.

Изучая взаимосвязи литературы и фольклора, мы неизбежно подходим к проблеме личности как исторического фактора, проблеме взаимоотношений индивидуального и общего начала в процессе творчества. Появление той или иной личности обусловлено сложной работой предшествующих поколений. За спинами «героев» всегда стоят безымянные труженики, которые торили им дорогу. Личность фокусирует в себе те идеи и формы, которые «носились в воздухе». Таким образом, для индивидуального творчества всегда существуют определенные ограничения.

По-моему, даже мертвые языки нельзя считать мертвыми, они живы и функциональны постольку, поскольку несут в себе определенную информацию. Слово не умирает до тех пор, пока его можно прочитать, дешифровать. Отмирают лишь связи между словами. Забиваются зазоры, между ними образуется известь. Связи между словами – это суставы, которые закаменевают от неподвижности: «белый снег», «зеленая трава», «крутая гора». Эти слова мертвы, если в них не присутствуют признаки чувства: интонация, мимика. Контекст – условие существования слова. А слово, как мы уже отмечали, – это время. Контекст-это признаки времени. Новый контекст обусловливается не потребностями отдельного индивида, а нуждами народа. Поставим, к примеру, слова в непривычном контексте: «залил глаза блином». Контекст – новый для слова «блин», однако он, контекст, разрушает содержание этого слова. В то время как в идиоме «залил глаза водкой» сохранено общепринятое содержание, сохранена экспрессия, мысль выражена точно, она устойчива, ибо связана с традицией и с общим «капиталом мысли». Контекст должен быть жизнеспособным. Слова обновляются не за счет обращения нового к старому содержанию слова, не за счет его «довешивания». Новая мысль требует не деструкции, а нового качества выражения. И хотя мы мыслим готовыми категориями: «очима чесними, хрестовоскреслими» (П. Тычина), – однако неудачное выражение мысли искажает самое мысль.

Проблема взаимосвязи литературы и фольклора – это проблема отношения к традиции, к готовой системе устоявшихся выводов, суждений и обобщений, к системе, которая есть, прежде всего, народный язык. Можно, используя готовые формы языка с богатой традицией, отливать в них новые мысли, но можно таким же способом и создавать только лишь банальности. Потому что готовые формы мысли не думают за нас, а только создают впечатление присутствия мысли. В связи с этим понятны упреки Н. Джусойты, обращенные к тем литераторам, которые непомерно эксплуатируют фольклорные сюжеты, занимаются «переложением народных притч и пословиц в стихи» без глубокого «самостоятельного творческого переосмысления их». Они делают язык тривиальным, нивелируют слово.

Готовые формы народного творчества, всем известные сентенции вводят автора в искушение недуманья. И получается имитация мысли вместо мыслительного процесса. Одно слово тянет за собой другое, а сцепления мыслей не получается. Это особенно заметно в стилизациях, при создании псевдонациональных произведений, когда слова соединяются механически, без творческого осмысления. В таких текстах уничтожается дух языка, жизненные реалии подменяются «льстивыми условностями», содержание слов не углубляется, а наоборот – мельчает. Те, кто ссылается, что, дескать, народ именно так говорит или поет, забывают об одном немаловажном обстоятельстве – о том, что живой язык не ог-

 

 

раничивается словом. Здесь слово сопровождается мимикой, жестикуляцией и интонацией, которые и дают жизнь мертвым словам или банальным фразам. В письменном переложении «жестикуляция мысли», которую заменяет пунктуация, слишком слаба. Произведение получается бледное, анемичное.

Однако это не означает, что «убивание» языка происходит только в стилизациях под фольклор. То же самое случается и при пользовании наисовременнейшими терминами, при всевозможных деструкциях и новациях, где творчество подменяется формотворчеством. И я никак не могу согласиться с утверждением Н. Джусойты о том, что заигрывание с фольклором, «прорывы в фольклор» – беда для молодых литератур. Но ведь чрезмерное увлечение новациями таит в себе не меньшую опасность, чем «подражательства и стилизации», против которых так горячо выступает критик. Утверждать, что «фольклорные образцы, как бы совершенны они ни были, все же созданы по законам иной эстетической традиции, пронизаны идеалами прошлого, стоят на ином уровне народного самосознания и его исторического самочувствия, на пройденных этапах его социального бытия», равносильно тому, чтобы доказывать, что язык – явление классовое. Что имеет в виду Н. Джусойты, когда говорит о новой традиции, которую следует «утвердить»?

Новые идеологические начала, лежащие в основе творчества «поэта нового типа», не снимают самого традиционного элемента творчества – языка.

Н. Джусойты пишет: «Эстетическая природа искусства новой традиции требует иных форм и средств выразительности, иной поэтической техники… Чтобы утвердить новую традицию, нужны совершенные по форме и насыщенные новыми «осмысленными идеями» произведения» 2. Это важнейшее требование никогда не снималось в творчестве, о какой бы традиции ни шла речь. Что же касается утверждения, будто только произведения новой традиции «могут воспитать вкусы народа и создать читателя, подготовить его к восприятию подлинного искусства», – тут остается лишь развести руками и спросить: какие же, если не фольклорные, произведения (произведения, по Н. Джусойты, «старой традиции») воспитывали вкусы народа и подготавливали его к восприятию высокого искусства? И почему, собственно, Н. Джусойты не ищет объяснения причин обращения молодой литературы, каковой является осетинская, к фольклорным источникам? А было бы интересно проанализировать это на материале своей литературы. Чем было вызвано, например, увлечение фольклором крупного осетинского поэта Нигера, который прекрасно знай мировую поэтическую классику, был самобытным лириком и при этом совершил «неожиданный (по Джусойты. – П. М.)… прыжок в фольклорную стихию и в течение десяти лет выступал в двух лицах – то как поэт фольклорный, то как обычный лирическая поэт» (стр. 123). Тут, по-видимому, дело не в индивидуальных намерениях и усилиях: захочу – будет так, захочу – этак. Очевидно, этот прыжок был обусловлен требованиями времени, а точнее – читателя. Безусловно, каждому из нас хотелось бы, чтобы в родной литературе были Чехов и Толстой, и Маяковский, и Лорка. Но… Но не надо выдавать желаемое за действительное. На голом месте ничего не возникнет. И, кроме того, в каждой литературе свои параметры.

Н. Джусойты полагает, будто фольклорные произведения «уводят читателя к прошлому… идеализации эстетической и идеологической старины, предания, традиционных форм сознания». Здесь хочется спросить его: почему в таком случае слово не уводит нас к прошлому? А что, если это «прошлое» является убежищем, спасением от Ниагары стереотипизации, нивелировки, денационализации, от агрессивной глобальной «массовой культуры»? Может быть, это защитная реакция литературы, а вовсе не «идейный и художественный анахронизм»? И разве произведения Гоголя, Гофмана, Леси Украинки, Маркеса, Бобровского и других писателей, которые делали «прорывы в фольклор» и апеллировали к «обобщенной» психологии фольклорного героя, выглядят «атавистическим явлением»? Разве эти «прорывы» мешали им «утвердиться на позициях подлинно реалистического искусства»?

«Прорывы в фольклор» – это спасительная необходимость для молодых литератур. Это особенно четко прослеживается в истории взаимоотношений новой украинской литературы с фольклором, на этапах становления новой украинской литературы. В общих чертах обрисую эти взаимоотношения, чтобы показать, насколько спасительным был для украинской литературы фольклор, и чтобы понять растущую роль фольклора в современном литературном процессе.

Староукраинская литература была связана с идеологическими канонами, которым непременно надо было следовать и в форме, и в содержании. Литературное слово тогда резко отличалось от фольклорного. Оно служило утверждению церковной идеологии, было элитарным. Слово письменное и устное четко размежевывались: одно было слово божье, другое – языческое. И слово устное было, естественно, в оппозиции по отношению к письменному слову, привилегированному уже потому, что оно увековечивалось на пергаменте, на бумаге. Устное слово тоже увековечивалось, но только по-своему, путь к его увековечению лежал через общеупотребимость, через «омассовление», наследование из поколения в поколение, проникновение в народную психологию.

Устное слово подобно гену. Оно проходит свой естественный отбор. Слова с каким-либо изъяном погибали. Слова сильные, скрещиваясь с другими, выживали, укреплялись, тоже по-своему канонизируясь в контексте. Вырабатывались стойкие стереотипы. Стереотипы-тропы, стереотипы-сюжеты, стереотипы-мотивы, стереотипы-структуры… Устное слово прорывалось в литературу с черного хода. История новоукраинской литературы – это история проникновения живого устного слова на страницы летописей и жизнеописаний, проникновения его в поэтические тексты, в драматургию (школьная драма), в житийную литературу.

  1. »Собрание сочинений Александра Николаевича Веселовского», т. 1. М. 1913, стр. 476. []
  2. »Вопросы литературы», 1977, N 1, стр. 121 – 122. []

Цитировать

Мовчан, П. Возвращение ради обновления / П. Мовчан // Вопросы литературы. - 1978 - №3. - C. 71-89
Копировать