Теория перевода: проверка на дорогах
Анна Лилова, Введение в общую теорию перевода, М., «Высшая школа», 1985, 256 с. Перевод с болгарского Л. П. Лихачевой.
Есть ученые-полемисты. Чтобы доказать, им надо опровергнуть. Чтобы отстоять свою мысль, нужно столкнуть ее с чужой. Лучшие – умеют чужую изложить с не меньшим блеском, чем свою собственную. Коварство в том, что, заостряя эту чужую мысль, они доводят ее до предела (и заводят за предел), где она теряет убедительность и обнаруживает уязвимость…
Есть ученые-сополагатели. Концепции и факты они не сталкивают, а нижут. Лучшие – нижут в красивый исследовательский узор. В котором, однако, от них самих остается только конфигурация идей – уже готовых, уже добытых ранее другими. Узор заведомо не предполагает вопроса: за какую же из этих идей сам автор готов и на костер взойти?..
Анна Лилова – не принадлежит ни к тем, ни к другим.
Есть ученые-испытатели и воспитатели. Суммируя опыт предшественников, они испытывают его на прочность. И сколько бы «чужих» конструкций и концепций ни вплеталось в их работу, всегда они служат проверке собственной мысли – той, «длинной», фанатической, по слову А. Блока, за которую исследователь согласится взойти и на костер.
Естественно и неизбежно такой тип ученых есть также тип ученых-воспитателей. Полемисту раздумывать над будущими последователями невтерпеж. Потому так часто его продолжатели выполняют пародийную миссию относительно его самого; лишенные обаяния своего образца, утрируют его недостатки. Сополагатель воспитанников жаждет. Но самый характер его деятельности, подводящей черту и «останавливающей мгновение» интеллектуального, духовного поиска, не очень-то притягивает племя младое: оно то всякую точку норовит – и это нормально – переправить на вопросительный знак. Испытатель не сулит быстрой пиротехнической победы. Не предлагает готовых решений. Он вырабатывает нечто иное: желание или даже потребность (научную, культурологическую, нравственную) сравнивать. То есть испытывать. Других – на своем, свое – на других. А испытывая, воспитываться самому.
Из числа таких испытателей – Анна Лилова.
Четыре ключевых главы ее книги (II – V) содержат в заголовках одно и то же слово: «диалектика содержания и формы»; «диалектикаобъективного и субъективного, целого и части»; «диалектика национального и интернационального»; «диалектика исторического и современного». Это все – о переводе и на материале переводов. Но названия глав уже сами по себе свидетельствуют, что перед нами не просто методика, а методология. И не только переводческая, а культурологическая. И очевидно, главенствующее слово исследователя есть уже, как сказал бы А. С Пушкин, дело его: способ исследования.
«Наиболее важным… вопросом в теории перевода является вопрос взаимоотношения и взаимодействия содержания и формыоригинала в процессе перевода и в результате этого процесса» (стр. 49). Так – обманчиво спокойно – открывается II глава. Спокойствие кончится тут же, на исходе страницы. Ибо процесс перевода «не механический и не абсолютный, а диалектический – содержание возникает вместе со своей формой, и в оригинале и в переводе они неделимы» (стр. 49). Верно: возникает вместе; верно: неделимы (впрочем, в плохом переводе очень даже «делимы»!). Но как реально с этой неделимостью работать диалектику-переводчику, диалектику-переводоведу? Как «понять содержание в присущей ему форме», не где-то «над» или «поверх»? Как «ощутить… форму, материализующую данное» уникальное, в «бесформенном» виде не существующее содержание (стр. 50)?
К чести А. Лиловой, она не отделывается примирительными оговорками – наоборот, охотно идет навстречу этим противоречиям бытования «живого» текста в живом межнациональном контексте. Вывод болгарской исследовательницы близок к мнению наших отечественных практиков и критиков перевода. Любой читатель сперва воспринимает произведение «наивно»: целостно и нерасчлененно. И как раз переводчику, который по самой функции своей выступает полномочным представителем иноязычного читателя, необычайно важно сохранить эту свежесть чувств. Но далее предъявляет свои права умение «распутать» все «формообразующие связи и сцепления» подлинника (о чем писал в «Вопросах литературы» Нафи Джусойты). Умение увидеть внезапно озаряющийся на всю глубину смысл оригинала – специфически «переводческое озарение», о котором повествует в своих книгах «Эстафета слова» и «Сколько весит слово» Вл. Россельс.
И тут-то привычные категории «содержания» и «формы» начинают взаимопереливаться. Что есть, например, характер персонажа – сравнительно с сюжетом? Ясно вроде бы: «форма» (для которой, положим, сюжет – «содержание»). А речь героя? Опять «форма»? (А характер теперь уже – «содержание»?) А ритм этой речи? Снова «форма»? (А «содержание» – уже сама речь?..)
Между тем, разобравши внутренний монолог фейхтвангеровского Гойи по-немецки, по-болгарски, по-русски, А. Лилова доказывает, насколько все сложнее. Вот формальный, казалось бы, вопрос: о передаче ритма прозы в переводе. Но восприятиеформы ведет А. Лилову как переводоведа (а В. Мусакова и Е. Ярымову, Н. Касаткину и И. Татаринову как практиков перевода) к другому вопросу: о содержательной роли этого ритма. Выясняется, что ритм – это «способ передать… головокружительную быстроту сменяющих друг друга событий», «страх, сомнения и колебания» Гойи на его пути от придворного художника к художнику народному. И – назад, челночным движением снова к «форме». Назад, но с новым, усложнившимся пониманием: как через ритм показано в подлиннике и в переводах, «что рука и кисть художника… «мудреют» быстрее, чем его сознание». После чего следует резюме: оба перевода дают «блестящий образец постижения переводчиками ритма оригинала». Но это не просто победа формы – это «результат осознанного осмысления связи» между любым якобы формальным элементом произведения и его мировоззренческой устремленностью (стр. 64). Чем глубже переводчик уходит в «форму», тем полнее, шире, объективнее раскрывается перед ним «содержание». Обостряя заново – такова диалектика – переводческую цепкость глаза на «форму», становящуюся для него все более и более содержательной.
Не боится А. Лилова испытания диалектикой и в двух последующих главах. А проблематика этих глав, надо признать, острая.
Индивидуальность переводчика. Субъективный фактор в переводческом труде… Этой проблемы просто не учитывала наша теория 30-х годов. На нее устраивались гонения в годы 40-е и 50-е. Ее триумфально выдвигали вперед в годы 60-е и начало 70-х… Но время шло, обнаруживая не только радостные достижения на сей счет, а и опасные симптомы.
Стало как бы не вполне приличным спрашивать у переводчика: а что же все-таки там, в подлиннике? И существует ли он вообще – как объективный социальный, исторический, национальный, стилистический феномен… В подлиннике – размер, характерный для эпоса, а в переводе – верлибр или романс? Переводчик «так слышит». В подлиннике – романтический слог, а у переводчика – полуинтеллигентский жаргон или городское просторечие? Он «так говорит». Автор строит свою образность на фольклорных устоях, а первая примета фольклора – строгая эстетическая каноничность, народная «этикетность»? Так это когда-то в ходу было, а сейчас вот вам образный импрессионизм и экспрессионизм, вот вам резкие метафорические перевертыши: переводчик, слава богу, с новейшим искусством знаком, он «так видит».
Одному из авторов данной рецензии довелось писать о переводческой индивидуальности достаточно, чтобы его нельзя было упрекнуть в предубеждении против самой проблемы. Тем печальнее сегодня наблюдать, к какой беспардонной духовной (а отсюда и стилистической) самоуверенности в обращении с инонациональными шедеврами приводит гипертрофированная переводческая «самобытность».
А. Лилова этот «синдром самобытности» замечает. И реагирует на него именно диалектически. Характерен круг вопросов, который ее занимает. Как индивидуальность переводчика способствует усвоению иностранного текста? Как включается перевод в национальную литературу и «духовно-исторические взаимоотношения»? Как и почему влияют переводчики и переводы на культуру определенной эпохи? (стр. 79). То есть А. Лилова не тратит пороха на полемику с «самобытниками», Но и не спешит закрыть проблему. Она переводит ее в другую плоскость – другую, и весьма плодотворную. Если мы признаём, что перевод – неотъемлемая часть общественной деятельности, «а эта деятельность связана с общественным сознанием, то, следовательно, он (перевод. – Н. И., М. Н.) тоже является формой этого общественною сознания» (стр. 83).
Понятию, почему при такой постановке проблемы беспочвенно-субъективистским трактовкам в книге просто не отводится места: потому, что им нет места и в глубинном процессе воспринимающей культуры. Подлинная же, высокая самобытность всякого художника (следовательно, и переводчика) понимается А. Лиловой не как отсутствие, а как великое множество пересечений – с социальными процессами, национальными традициями, с голосами исторической памяти. Чем глубже перевод укоренен в культуре, родной и мировой, тем он верней – во-первых, неповторимей – во-вторых.
Мы выходим, таким образом, на проблему национального и интернационального в переводе. Специально – ей отведена глава IV; по сути – она пронизывает всю книгу, а может быть, и всю научную, педагогическую, общественную деятельность А. Лиловой. И снова отметим внутренний драматизм личной и национальной биографии, спрятанный за неторопливыми рассуждениями автора. А. Лилова – болгарка. Профессор Софийского университета. Президент Международной федерации переводчиков. Эти звания по традиции перечисляются уважительно, однако констатирующе. А ведь констатация эта добыта многовековой борьбой и оплачена кровью. Представительница «малого» народа возглавляет всемирную организацию. Дочь страны, в течение полутысячелетия лишенной собственной государственности, страны, подвергавшейся не только военно-политической, но и национально-языковой, культурной колонизации, – говорит сегодня от имени искусства самого братского, самого влюбленного в многонациональное разноцветие человеческой мысли и слова: от имени искусства перевода.
Интернационализм А. Лиловой: привлекаемых ею филологических имен, переводческих примеров, ее научных принципов и критериев – выступает не как альтернатива национальному чувству, а как его высшее порождение.
Оттого исследовательница не торопится повторить уже имеющиеся в теоретико-переводческих фондах суждения об интернациональном и национальном. Она не повторяет, а проверяет: идеи от Белинского до Бехера, от знаменитой и многажды, хотя не всегда капитально, оспаривавшейся гипотезы Сепира и Уорфа (о национальном языке как «картине мира» данного народа) – вплоть до работ по машинному переводу (где перевод обыкновенно рассматривается как смена национально-языковых «кодов», при априорной универсальности самого «сообщения»).
Нет, болгарская (равно как и советская) наука о переводе не согласна с формулой «перекодировки». Слишком дорого достался каждому из народов его «код», слишком много вложено в него кровной памяти, боли, мировоззренческих ценностей. Но и замкнуть национальную культуру рамками «непостижимого» для чужих языка мы тоже не согласимся. Мы – это и болгарские и советские переводчики, теоретики и критики перевода, да и любые знающие и любящие свою культурную историю люди. Ибо «непереводимых» и не нуждающихся в переводе культур не существовало никогда. Своеобразие же сегодняшнего исторического момента заключается, вероятно, в том, что уже не одни лишь выдающиеся умы, а все более широкие общественные кругипонимают внешне парадоксальную, внутренне же диалектическую мысль Бехера, которой А. Лилова заканчивает главу: в выборе того, что данная литература «усваивает из литературы других народов, сказывается ее собственный характер и определяется, подлинно ли он национальный… Создание высокой культуры перевода способствует росту данной национальной литературы и осознанию ею своего национального характера» (стр. 114). Как именно способствует перевод росту самосознания национальных культур – показано в тех главах книги (VI – VIII), где анализируется социальная природа, основные социальные функции, а также формы, виды и жанры перевода. Итак, чем же отличается книга А. Лиловой на том богатом фоне классических и современных трудов о переводе, который отчасти прямо обрисован в этой книге, отчасти косвенно в ней присутствует? Отличий несколько. Первое – стремление к целостности и синтезу (справедливо подмеченное во вступительном слове П. Топера). Второе – диалектичность в рассмотрении и проблем, и конкретных переводов. Третье – основательность в сочетании с открытостью, некатегоричностью выводов.
Книга А. Лиловой – проверка теории перевода на дорогах практики. Это и второй опыт П. Топера, представившего ранее советскому читателю аналогичный труд словацкого ученого А. Поповича. На наших глазах складывается новое единство, которое мы вправе называть школой перевода социалистических стран. Работа масштабная. А в условиях сегодняшней человеческой цивилизации, «разорванной», но все сильнее тяготеющей к единству, ко взаимоответственности, – более чем актуальная. Остается выразить надежду, что она будет продолжена публикацией новых книг и самой Анны Лиловой, и ее последователей и коллег.
г. Симферополь