«Тебя мне память возвратила…»: Книга воспоминаний о Давиде Самойлове / Сост. и коммент. А. Д. Давыдова и Г. Р. Евграфова; предисл. А. С. Немзера. М.: Центр книги Рудомино, 2023. 448 с.: ил.

Рама начала и финала задает этой книге — по умолчанию хрестоматии воспоминаний — драматически острый сюжет. Мы начинаем чтение с текста сына поэта Александра Давыдова «49 дней с родными душами», посмертного и заранее приговоренного к неудаче в попытке разгадать душу отца, а завершаем — заметками друга-однокашника Анатолия Черняева «Школа, навсегда определившая мой внутренний мир». «Душа» и «внутренний мир» в названиях — маяки того, что книга эта будет сквозь запавшие в память детали пытаться нащупать жилку сущности Самойлова, зависимой, безусловно, от обстоятельств его жизни, но одновременно не равной им. Движение вспять — от отцовства к отрочеству — созвучно, думается, и жизнеощущению героя книги, чем дальше, тем больше возвращающегося в своих поздних стихах с берега пярнуского залива в «сороковые, роковые», которые для него оказались четырьмя годами подлинной жизни.

«Отец стремился к классической простоте, тем заслоняясь от сложности собственной натуры. Сколь глубоко он в этом преуспел, свидетельствуют его стихи. Будто бы в самой сердцевине своей личности Отец выстроил хрустальный дворец» (c. 31) — по-своему беспощадные строки сына, отказывающие в возможности отождествить творца и его творение. И свидетельствующие о том, что «собой угадан до конца» Самойлов как в поэзии, так и в жизни не был. В этом неравенстве — классического строя стиха и неклассического строя души, — возможно, и кроется абрис правды.

В русле этого «сквозного действия» книга становится будто пишущимся на твоих глазах сценарием документального спектакля. Голоса разнятся: кому-то ни слова не говорил о вой­не, другому рассказывал множество историй и даже на отдыхе прикидывал, какими могли быть военные позиции в этой местности; для одного «тихо оказавшийся классиком» (c. 209), для другого, «кажется, всерьез вообразил себя специалистом жизни» (c. 52). Чтение книги — как прогулка среди отражений в недостижимой попытке найти подлинное. Ведь истина — только в поэзии.

Свет множества прожекторов направлен на сцену ухода Самойлова во время пастернаковского вечера в Таллине в феврале 1990-го: она — как кода его жизни — попадает в добрый десяток мемуаров. Кто-то находился там, в зале, кому-то позвонили в Пярну, кто-то в Москве узнал об этом на следующий день. Кругами по воде расходятся его слова, сказанные в краткое мгновение прояснения после приступа: «Ребята, все хорошо!» (c. 125) — «Ребята, не волнуйтесь, все в порядке» (c. 147) — «Ребята, все, все… все в порядке» (c. 137). Обрастает символами и дата: 23 февраля — день Советской армии, 23 февраля 1986-го — день смерти «заклятого друга» Слуцкого. Насколько мифологической становится эта сцена, как будто бы окончательно превращая жизнь Самойлова в завершенный сюжет, настолько у тебя — читателя — возникает заданное первым текстом книги сопротивление поставленной точке в судьбе героя: это не выверенный финал, а многоточие, прервавшее стих.

Тем и ценна эта книга, собирающая воедино рассыпанные доселе в разных изданиях тексты, — они словно бы становятся свидетельствами, позволяющими восстановить то, о чем в стихах Самойлов недоговаривает. Можно парировать: поэзия — не хроника минувших событий. «Когда уже не всех подряд хватали / И на устах оттаивала речь, / Мы все же что-то обретали, / Успели кое в чем поднатореть <…> И наши нежные мозги, / Наш дух, ничем не защищенный, / Давали первые ростки, / Скрываясь в ракушке подонной», — в этом, почти последнем своем стихотворении Самойлов сам на это родимое пятно преодоления немоты в своей поэзии указывает. И сам же в письме Михаилу Козакову иронически радуется отзывам о себе: «…по крайней мере, перестали талдычить, что я зрелый, ясный и трезвый…» (c. 297).

Трезвость и Самойлов — когда читаешь воспоминания о нем подряд, без продыху, — как убеждаешься, «вещи несовместные». Каждый, гостивший у поэта в Пярну, непременно упоминает эйнелауды (эстонские кафешки, где можно было в том числе разжиться спиртным), в которых Самойлов измерял расстояния в городе: до моря — три эйнелауда, до театра — пять. Кто вспоминает дачный дом в Опалихе, кто московские вечерние посиделки — везде непременно на столе возникает излюбленный Дезиком коньяк, а вслед за ним — нескончаемые разговоры. Интересно, как появляется этот «сюжет» впервые на страницах самойловской биографии. Конец 1930-х, время лютых репрессий и всепроникающего страха — и собрания-«присекаки» в Сытинском переулке, о которых вспоминает Исай Кузнецов. Компания молодых ребят, собирающаяся на свой «пир во время чумы» будто бы вопреки времени. Разговоры под вино из «Елисеевского» «о стихах, о логике истории и женской красоте, о футболе, о новых книгах, спектаклях, фильмах, о влиянии Византии на судьбу России и о том, как вести себя, попав под проливной дождь: идти быстро или, наоборот, медленнее» (c. 321). И — прошивающей это строчкой — реплика Слуцкого хозяину квартиры: «Вы далеко не всегда знаете, кто сидит за столом. Это может плохо кончиться» (c. 324).

Вот история, рассказанная Георгием Ефремовым (очерк «Желтая пыль»). Не история даже — практически детективная интрига. В позднем цикле стихотворений «Беатриче», где проходят по сцене перед читателем, кроме нее, и Лаура, и Дон Кихот, Ефремову мнится другой — недоговоренный — сюжет: ревность к жене. «А ты считаешь, что об этом можно сказать прямее? Пробовал — не выходит» (c. 235) — ответ Самойлова при «предъявлении улик».

Из рода тех же жемчужин — самойловски соединяющие мостками времени два края человеческой жизни мемуарные заметки актрисы Нижегородского театра драмы Эры Сусловой «Мне кажется, что я вас знал всегда…». Посвящены они коллизии, которая — не будь она документированной реальностью — вполне сошла бы за лихо сочиненный эпизод. Письмо, написанное в январе 1944-го молоденькой актрисе горьковского театра находящимся там безымянным солдатиком Д., и встреча через четыре десятка лет, и тогда же, спустя жизнь, возникшая переписка, посвященные стихи, ощущение созвучия жизней. «Не умирают беглые слова / И мимолетные переживанья, / А где-то тлеют в нас едва-едва — / И тайно происходит созреванье. / Все не случайно. И всему свой срок…» — из обращенного к актрисе стихотворения 1985 года. Вот истинно самойловский сюжет, сюжет сочинителя, для которого прошлое обладает питательной силой. Возможно, потому, что о нем удачнее удается — договорить.

Любимые Пастернак и Ахматова, взраставшие в Серебряном веке, бывали в своих текстах советского времени откровенны до дрожи («Нобелевская премия» хотя бы или «Реквием»), но: «Вот и все. Смежили очи гении. / И когда померкли небеса, / Словно в опустевшем помещении / Стали слышны наши голоса. / Тянем, тянем слово залежалое, / Говорим и вяло и темно». И — как попытка объяснения — строки из стихотворения, адресованного уже упомянутому Козакову: «Что полуправда? — Ложь! Но ты не путай / Часть правды с ложью. Ибо эта часть / Нам всем в потемках не дает пропасть — / Она ночной фонарик незадутый».

При чтении мне вспомнились рассказы моего литинститутского мастера театроведа Инны Вишневской, бывшей с Самойловым из одного поколения, о том, как во время кампании конца 1940-х против «театроведов-космополитов» была выброшена из библиотеки ГИТИСа ее дипломная работа («разве какая-то еврейка может писать о Белинском»), а сама она отправлена читать курс по истории зарубежного (ни в коем случае не русского!) театра в Среднюю Азию. И — по словам Инны Люциановны — потом, когда наступила пресловутая оттепель, другие стали открыто говорить, смело писать, но она так уже не смогла. А было ей — сколько? Всего тридцать пять…

Размышляя над страницами книги о Самойлове и его репутации несуетного классика-мудреца, чувствуешь тень того же отца Гамлета. Он на поколение старше эстрадников-шестидесятников. Старше, как написал Юлий Ким, на войну, которую прошел от начала до конца и которая была, как ни парадоксально — о чем он сам не раз писал и говорил, — его опытом предельной свободы. Но и старше на страх. Предельная ясность стихов Самойлова — в то же самое время шифровка его внутренней жизни. И это самое напряжение между пережитым и произнесенным, кажется, и составляет секрет живого дыхания его хрустальных текстов. Недаром не раз и не два в самые разные периоды жизни возникает в стихах образ соловья, поющего в ночи: «Откуда это в жалком существе, / В убогой горстке встрепанного пуха, / Укрытого в спасительной листве, — / Подобное осуществленье духа?» Самойлов и сам — такой соловей.

Отказ от мысли об эмиграции внешней (обсуждался вариант с переездом в Италию) и порой ожесточенные споры с теми, кто оправдывает такой выбор. Предпочтение эмиграции внутренней (в Пярну или в прошлое — ближе к Пушкину, Державину, а то и Ганнибалу). И неслучайность знаменитой строки о «поздней пушкинской плеяде»: сквозь всю самойловскую жизнь проглядывается важность компании, собирающейся вокруг, — как раз такой, в которой можно попытаться договорить. Бесконечность шутливых стихов и посвящений, экспромтов и инскриптов — словно свой «птичий язык»: «…письмо от Самойлова, да еще в стихах! Впрочем, он часто писал такого рода шуточные послания. Прозой, видать, было лень, а в стихах слова «как солдаты…»» (c. 283). И договоренное — Александру Городницкому: «Алик, не думай, что поэт или писатель — это «кто-то что-то написал». Писатель — это прежде всего образ жизни» (c. 165). Кажется, в этом и была особенная отвага Дезика Кауфмана — Давида Самойлова: прожить жизнь так, «как будто советской власти не было. Он и не боролся с ней и не примерялся к ней. Просто жил так, как жил» [Гинкас 2013]. Это уже слова театрального режиссера Камы Гинкаса об Анатолии Эфросе, но — «бывают странные сближения»…

И вот, описав круг путешествия души поэта, мы приходим к отрочеству, которому — заметим на полях — практически не достается места в его стихах. «В начале жизни школу помню я…» — воспоминания Анатолия Черняева именно о школе, а не только о своем однокласснике Дезике Кауфмане. 1-я Опытная школа имени Горького, пожалуй, тянет на пушкинский лицей (важная для героя рифма) — опытом свободомыслия, творчества и взаимопонимания. Завершаются эти записки так: «То, что <…> в нас сложилось и осталось, было совершенно чуждым окружавшей нас действительности» (с. 439). Согласился бы с этим герой книги, извлекший из несовершенства жизни гармонию искусства? Как и полагается хорошей пьесе — этот финал открытый.