Там, где сталкиваются миражи (Заметки о современной шведской лирике)

Когда мы слышим слово «Швеция», прежде всего вспоминаем, что это самая благополучная в бытовом отношении страна в мире. Потом вспоминаем, что это родина Карла XII и Греты Гарбо. Романтический ореол окружает молодого короля, растратившего жизнь в безумных авантюрах, и белокурую кинобогиню 30-х годов. Со времен викингов слышится припев «О вдаль, вдаль», воодушевляющий этот народ неутомимых искателей и путешественников. Итальянский писатель К. Малапарте как-то заметил, что в «шведской натуре есть лиризм, безумный лиризм, который светится иногда в глазах лошадей». «Безумный лиризм», быть может, объясняет и мечты Карла XII, и мистерии Сведенборга, и романы Августа Стриндберга. Его сущность вполне понятна, поскольку в Швеции существуют богатейшие поэтические рудники: долгая ночь, серебряные снежные леса, тени синих озер, причудливые мифы. Эти рудники неисчерпаемы: при умелой разработке поэты или художники добывали редкие драгоценности.

Шведский язык, относящийся к германской группе, слегка изменен латинским, финским и – в последние годы – английским. Его отличают колоритные глубокие гласные, согласные с несколько металлическим отливом, великолепная просодия. На этом языке творили Карл-Михаэль Бельман, лучший европейский поэт рококо, и замечательная трагическая поэтесса Карин Бойе, умершая в 1941 году.

Густав Фрединг и Эрик-Аксель Карлфельдт, наиболее популярные шведские поэты конца XIX века, настолько виртуозно владели традиционной формой, что последующее поколение не рискнуло вступить с ними в состязание. Во всяком случае, Вильгельм Экелунд, чей первый сборник появился в 1900 году, определенно порвал с традицией, перейдя, Как и современные ему французские символисты, к более гибкому свободному стиху. В 20-е годы ведущее положение занял Хьяльмар Гульберг: необычайная эрудиция, свободное владение по крайней мере десятью языками, незаурядный талант лирика – все это перевернуло привычную для шведов поэзию медленных приглушенных песен, пейзажей, мимолетных впечатлений. С Гульбергом ворвался вихрь европейских авангардистских течений, рваные ритмы, цинизм вперемежку с религией, модернизированный классицизм и радиорепортаж.

Молодые поэты старались подражать дадаистам и сюрреалистам, игнорируя многовековую историю шведской поэзии. Многих бездумное подражание привело к серьезному кризису, в том числе и наиболее талантливых современных лириков. Их увлекла формальная сторона эстетических экспериментов, и некоторые из них, целиком поддавшись влиянию Ганса Арпа и Андре Бретона, утратили творческую индивидуальность, затерялись в пестрой толпе авангардистов.

В период межвоенного двадцатилетия Швеция испытала ряд социальных потрясений. Особенно тяжело на положении рабочих и сельского населения отразился мировой экономический кризис 1929 – 1933 годов. Классовая борьба обострилась. П. Лагерквист, Э. Бломберг, А. Лундквист, Х. Мартинсон выступили на стороне рабочего класса, а когда началась вторая мировая война, беспощадно осудили фашизм.

За последние полтора десятка лет технический прогресс, блестящая организация производства, большое число квалифицированных специалистов обусловили превращение некогда захолустной Швеции в самую процветающую страну капиталистического мира. Но духовная опустошенность оказалась прямо пропорциональной материальной обеспеченности.

Проблема молодежи становится все более угрожающей. Гангстеризм, наркотики, эксцессы разного рода, бесконечные поиски новых ощущений, поощряемые кинофильмами, телепостановками и детективной литературой, все более проникают в молодежную среду. Главная беда подрастающего поколения – отсутствие позитивных идеалов. Абсурд ради абсурда, бунт ради бунта, путешествия без цели, безрадостные авантюры, автомобильное или джазовое забытье – таковы современные «идеалы» многих представителей молодежи… и темы ряда произведений шведских писателей. Достаточно назвать популярный в последние годы роман Ларса Герлинга «491», повествующий о судорожных попытках группки молодых людей найти еще хоть какой-нибудь неисследованный уголок в области сексуальных извращений.

Есть еще и другой вопрос, не менее острый для современной шведской литературы. Многие общественные деятели и писатели обеспокоены хронической скудостью словарного запаса, все возрастающим количеством американизмов, тенденцией к шаблону и автоматизму в языке разных слоев общества. Известный критик и поэт Сандро Кей-Оберг считает причиной этого отсутствие духовных запросов, безудержное стремление к наживе и карьере, збуждаемое потоком комиксов, вестернов, истерическим ритмом неоновых реклам и джазовых куплетов. Какова же позиция поэтов? Некоторые из них занялись проблемами религии и мистицизма, как Пер Лагерквист и Гуннар Экелёф; другие пребывают во «внутренней эмиграции», как Х. Мартинсон и Э. Линдегрен. Знаменательно, что из пяти поэтов, известных далеко за пределами Швеции, произведения которых неизменно включаются в любые антологии современной поэзии, только Артур Лундквист не отступил перед духовным регрессом.

ТОСКА – МОЕ НАСЛЕДСТВО

Пер Лагерквист – лауреат Нобелевской премии, член Шведской и многих других европейских академий и т. д. С его именем связано почти полвека шведской литературы.

После первой мировой войны он приехал в Париж без гроша и попытался завоевать расположение графов и принцев французской поэзии. Париж оказал на него иное действие, нежели на большинство иностранных молодых поэтов. Лагерквист замкнулся, стараясь не перенимать модных приемов и не попасть в рабство какой-либо поэтической школе. Он упорно оставался верен традициям, писал стихи по классическим канонам и на классические темы, за что постоянно подвергался насмешкам товарищей.

Зависимость человека от бога, свобода воли, вещь в себе, категорический императив и прочие аксессуары немецкой метафизики не давали ему покоя. Раздавленный постоянными противоречиями, считая людей то братьями, то страшной, враждебной силой, молодой поэт постепенно культивировал в себе иронизм и болезненную гордость.

Я

Так напоен любовью к этой жизни,

Что меня

Беспрестанно рвет… –

насмешливо бросил он в своем первом сборнике «Тоска» (1914). Если стихи могут быть предельно искренними и предельно манерными, это ранний Лагерквист:

Тоска – мое наследство,

Крик моего сердца,

Красная дыра в горле.

Я вхожу в темную комнату

И ласкаю край жизни пальцами,

Раздираю до крови руки,

Цепляясь за ледяные лохмотья облаков,

За черную сталь неба.

Сначала его тоска была болезненной и надменной. Потом привычной, удобной, переносить ее стало довольно легко. И Лагерквист потопил в своей тоске окружающий мир. Тоска превратилась в хаос. Тоска – сердце человека; хаос – сердце мира. Если и говорят, то чтобы сбить с толку, ибо «никакое слово ничего не выражает, даже шире всех раскрытый глаз ничего не видит». Но нельзя блуждать без конца в этом хаосе, надо найти в нем что-то ценное для себя. И Лагерквист находит затерянные зернышки любви, выхаживает их, и медленно вырастает любовь к себе, нарциссизм, доведенный до предела. Планета Земля, солнечная система, бог – все тонет в океане такой любви. Возникает даже злоба на господа, что он так долго мешал любить себя. Стихотворения сборника «Побежденная жизнь» (1917) полны всяческих оскорблений и ругательств в адрес всевышнего. Они напоминают иногда служебник черной мессы:

Я смеюсь ртом полным

Крови.

Я смеюсь над тобой,

Я взрываю тебя смехом,

Плюю в твои небеса,

В гнилое рыло твоих звезд…

В этом сборнике дева Мария, апостолы, распятие изображаются в самых невероятных ракурсах: Христа раздирают на части, труп его бросают под ноги пьяных солдат.

Лагерквист сразу приобрел громкую известность в литературных кругах и заслужил анафему церкви. Знаменитый композитор Антон Веберн даже написал сюиту на сюжет его поэмы «В закоулках души»:

В закоулках души,

Где фонари так редки

И так трудно различить номера домов,

Я ищу долго,

Напрасно…

Потом следует нагромождение чудовищных мерзостей, сладострастное копание в грязи. Наконец герой поэмы, желая хоть немного искупить свой цинизм, приходит в часовню, падает перед богородицей, но… ощущает только физическое желание:

Матерь божья, твоя грудь нежна,

Как луговые цветы, растущие на солнце,

Я жажду твоей наготы,

Как зверь в пустыне – воды.

Роль Люцифера оказалась не по силам Лагерквисту. Он перестал проклинать и оплевывать бога. Наступили месяцы и годы отчаяния, обыкновенной, человеческой тоски. Затем к поэту пришло новое чувство – раскаяние и смирение:

В окровавленную гавань моего сердца

Пришел неизвестный парусник.

Как твое имя?

Кто бесшумно скользящий здесь?

Кто бросил якорь-отраженье

В бездонное зеркало моей крови?

Христианские добродетели восторжествовали: «Ты наш крест, жизнь, мы влачим тебя к Голгофе. Счастье – немного блестящего песка на дорогах земли». Обожествление «я» кончилось: «Я вхожу в жизнь, как в священную рощу, как в сумасшедшее одиночество, и засыпаю. Я вижу бога, сходящего с лучезарных небес. Его вид ослепляет меня, бог пропадает в вечности вечностей». Лагерквист примирился с существованием бога, но былая надменность дает о себе знать: «Мы не принадлежим жизни. Мы пришли победить жизнь. Мы – скала в океане времени, о которую разбиваются яростные волны. Наше слово – «нет».

«Верующий без веры, или религиозный атеист» – таково мнение критики о Пере Лагерквисте. Лабиринты теологии, эзотеризма, позитивной науки не дают поэту найти что-то постоянное. Он никак не может сойти с каната, протянутого между реальным и ирреальным миром. Мучительным неверием, столь же мучительной верой полны его пьесы и проза: «Последний человек», «Невидимый», «Варрава». Поэту тесно в мире, ему тоскливо смотреть на узкие улицы, длинные коробки домов, на закованные каменными цепями реки. Его влечет в бескрайнюю даль, в мертвые, необъятные пустыни Центральной Азии:

В пустыне, возле озера мертвых,

В лунных горизонтах одиночества…

Моя мысль стремится к этим высохшим рекам,

Моя душа летит к этому зеркалу

цвета осенней воды,

Цвета свинца и трупа.

Крики не слышны.

Здесь не было криков,

Не белели в сумерках палатки,

не проходили верблюды…

Молчание.

Пустыня тянет ко мне мертвые реки,

Моя душа падает в серую глубь,

Разъеденную проказой.

Лагерквист – академик, живой классик. Литературное счастье угнетает его. Сбылось предсказание одного из ранних стихотворений: «Когда-нибудь ты придешь на берег счастья и найдешь обугленные трупы своих кораблей».

ВЗБЕШЕННЫЙ ВОДОПАД

Поэтов принято распределять по многочисленным школам, группам, направлениям и т. п. Но можно почти всех их разделить и на две категории: для первых «вначале было слово», для вторых «вначале было дело». В ситуации с Артуром Лундквистом такое деление особенно оправданно. И хотя этого поэта можно зачислить в любую школу, которая только существовала на протяжении последних тридцати – сорока лет, для него «вначале было дело». Это поэт действия, энергичный и жизнелюбивый: на протяжении тридцати лет он кидался из авантюры в авантюру, из страны в страну, из сюрреализма в примитивизм, от Аполлинера к Элиоту. «Вначале слова не было, его создали позднее… Слово – орудие, которым человек заново создает мир». «Слово – не звезда, не алтарь, не молекула, слово можно взять руками, как хлеб и кирпич».