№1, 1998/Публикации. Воспоминания. Сообщения

«Так и надо жить поэту…» (Воспоминания об А. Тарковском)

А разве я не хорошо горю?..

Арсений Тарковский

С Арсением Александровичем Тарковским я познакомился в гостинице «Армения» 14 июня 1967 года, в день, когда он с женой Татьяной Озерской приехал в Ереван. Приехал по приглашению Союза писателей Армении переводить стихи Егише Чаренца.

Как только мы познакомились, он сказал:

— Знаете, я был в Армении. И мы всюду ездили с Мартиросом Сарьяном. До войны еще. Вокруг Сарьяна была такая атмосфера доброты. С ним было очень хорошо.

Вдруг спросил:

— Да, а как у вас с молодыми поэтами, есть хорошие?

Я назвал Размика Давояна.

Сказал Тарковскому, что люблю его стихотворение «Комитас».

Когда была прочитана строфа:

Лазарь вышел из гробницы,

А ему и дела нет,

Что летит в его глазницы

Белый яблоневый цвет, —

 

Тарковский сказал:

— Здесь, в музее, есть «Комитас» Татевосяна…

Очевидно, Тарковский помнил работу художника, когда писал своего Комитаса. У Е. Татевосяна на первом плане крупно написан Комитас. Он весь в белом, на нем белая сутана. Стоит с блокнотом в руке, прислонившись к стволу громадного дерева. Вдали стоят крестьяне с детьми. Все кругом цветет. Преобладающее белое на фоне зеленого, зеленое с коричневым и даже черным. Гора вдали синяя, за горой – желтое солнце и легкая синяя дымка неба.

— Надо пойти в музей, – решает Тарковский. – Знаете, я писал об этом музее. Статьи были для зарубежных газет. А то, что вы пишете о переводчиках, – заметил Тарковский, – это очень благородное дело. У меня на книгу «Земле – земное» было тринадцать рецензий. А переводил я годами, и никто не писал, не было ни строчки. Однажды только за рубежом написали. Очень странно иногда бывает, читают по радио Китса и не говорят, кто же его перевел. Получается, будто Китс писал по-русски.

Говорили не только о литературе. Тарковский рассказал, как после войны в одной артели сшили из бязи зайчиков. Зайчики покупались. Артель шила все новые и новые партии. Прошло несколько лет – и выяснилось, что зайчики были сшиты всего один раз. Сдавалась партия зайчиков в магазин, затем артель скупала их и снова сдавала. И так до бесконечности, пока их не арестовали. Продавались зайчики по твердой цене, а бязь, из которой должны были шить все новые и новые партии зайчиков, продавалась на черном рынке.

В ответ я рассказал о том, как после войны в Кобулети, недалеко от Батуми, построили школу, набрали учеников. В штате держали около пятидесяти учителей. Но реально существовали только директор школы и бухгалтер. Самой школы не было, ее не построили, хотя ежегодно выписывали деньги на ремонт, хотя был сторож школы, были уборщицы. Директор и бухгалтер много лет получали зарплату за всю школу и делились с заведующим гороно. Летом 1954 года Верховный суд Аджарии судил изобретательных мошенников.

— Эта история почище зайчиков, – смеялся Тарковский. – Совершенно гоголевская история.

* * *

15 июня. Из подстрочников Егише Чаренца, предложенных Тарковскому, он отобрал очень немного. Позже, уже из Дилижана, где он работал, Тарковский писал заведующей редакцией художественного перевода А. Г. Вартапетян: «Я в тревоге, боюсь, что у меня мало материалов со схемами рифм и размеров стиха… Очень прошу Вас оказать благотворное влияние на авторов подстрочников, чтобы схемы были вписаны поскорей. Не хватает мне подстрочников до договорного объема; нужно и строк 100 – 150 сверх 1000, чтобы была хоть малая свобода дальнейшего выбора».

Тарковский переводил стихи ему близкие как поэту. Он говорил, что не любит новаторские стихи.

— Классический русский стих очень прочен. Это корабль, который можно грузить и грузить – будет на воде держаться. А новый стих, верлибр, сам себя не держит. Такой корабль ничем не загрузишь.

Я вспомнил Амо Сагияна, сказавшего, что стихи без рифмы – как брюки без пуговиц, только на гениальном человеке могут держаться такие брюки.

— На мне не держатся, – улыбнулся Тарковский.

Спросил, как по-армянски «ласточка».

— Цицернак.

— Это очень похоже на «Цицерон». Цицернак, Цицерон, Пастернак…

Подарил мне «с чувством дружеской симпатии, с пожеланием счастья» свою книгу «Земле – земное».

Ездили на берег Зангу, смотрели родники-памятники. Разговор об Ахматовой. Тарковский:

— Блок однажды сказал про молодую Ахматову, что она пишет так, словно на нее смотрит мужчина. А надо писать так, будто на тебя смотрит Бог. Ахматова многие вещи так и писала. На нее смотрел Бог…

Вечером были у Галенцев. Работы Арутюна Галенца очень понравились Тарковскому:

— Больно, что он умер, странно, что жил… Таких художников, как Галенц, бездарности держат в тени. Для государства они не опасны.

— Знаете, Левон, Серов (так называют Владимира Серова в отличие от настоящего Серова, Валентина, передвижника)… Никогда еще непонимание искусства не доходило до такой высоты.

Тарковский так и сказал: «до такой высоты», хотя мог бы сказать «не падало так низко». Но высота (если речь о непонимании в высоких властных структурах) – она ведь тоже может быть низкой.

* * *

16 июня. Поехал с Тарковскими, Владимиром Соколовым и Владимиром Лифшицем (они, как и Тарковский, переводят Чаренца) в Дилижан. Живем в коттеджах Дома творчества композиторов. У каждого из нас – огромные апартаменты с роялями. Коттеджи утопают в зелени. Здесь очень прохладно, пасмурно.

Вечером Тарковский рассказал, как он отдыхал в Дубултах, как ездил в Калининград (Кенигсберг) и как Мариэтта Шагинян попросила привезти кусок камня с могилы Канта.

— Я взял отвалившийся от цоколя памятника кусок. Когда ехал назад, прочел статью Шагинян о Федоре Панферове, она его хвалила. Вернулся в Дубулты, Шагинян спрашивает:

— Привез камень?

— Я теперь привезу вам камень с могилы Панферова, – ответил я.

И еще одну историю о крутом характере Тарковского рассказала Татьяна Озерская. Председатель московского Литфонда невзлюбил Тарковских. У них не было квартиры, и, по распоряжению Фадеева, жили они в Доме творчества, но их оттуда все время выгоняли. Однажды Тарковский приходит к литфондовскому председателю и говорит, что он зверь, а не человек. Затем хлопает дверью и закрывает за собой дверь на ключ (ключ был в дверях) и уходит, сказав секретарше: «Пусть этот зверь посидит в клетке, а ключ я возьму с собой».

Об Александре Твардовском:

— С Твардовским я в очень плохих отношениях. Он у себя печатает ужасные стихи. Он не понимает чужие стихи. Поэзии у него в журнале нет.

* * *

21 июня. Дилижан. Тарковский читал свои переводы из Чаренца. Очень ему нравится «Газелла матери».

— Переводить – словно тифом болеть, – говорит он. – Сегодня я перевел очень мало, всего 16 строк. Сажусь переводить, и всякий раз такое ощущение, что никак не перевести это стихотворение, что это невозможно, такое ощущение, словно я никогда не переводил и первый раз пробую перевести…

Читал стихи из двух своих книг, переплетенных вместе. В книгу вшиты листки с новыми стихами, написанными от руки. Стихи свои любит. Читает, не выделяя рифму, хотя рифма в его стихах многое значит, о чем он сам говорит.

Закончив чтение и глядя на книгу своих стихов, Тарковский говорит:

— Напишешь стихотворение – оно еще совсем младенец, напечатаешь на машинке – уже взрослое, появится в журнале, в книге – это уже полная зрелость. А вот когда умрет поэт, начинается для стихотворения новая жизнь, оно воспринимается иначе.

Вспомнил я прошлогоднюю статью Владимира Солоухина о Тарковском «Хранитель огня». Сказал, что, по-моему, никто о нем так не писал. И не напишет.

Статья у меня сохранилась в папке о Тарковском. «Была в древнейшую старину, в доисторический период почетная и ответственная должность, – писал Солоухин. – Люди, исполняющие ее, назывались, вероятно, хранителями огня. Важно было во время битвы ли, на долгом ли переходе с одного края земли на другой сберечь золотую искорку, чтобы потом, когда соберутся под безопасным и мирным навесом ветвей, опять запылало пламя.

Арсений Тарковский – такой хранитель» («Литературная газета», 1 ноября 1966 года).

* * *

22 июня. Дилижан. Арсений Тарковский:

— У меня есть ученица Лариса Миллер, пишет стихи, как большая, сложившаяся поэтесса. Я учу писать точно. Часто пишут небрежно, отклоняясь. Я как-то говорил: «Представьте, человек разбил стекло и сильно порезал руку. Первое, что он начинает делать: берет тряпку и чистит пол, на котором следы крови, затем думает о том, как вставить разбитое стекло, звонит и договаривается с мастером, а надо бы ему сразу же заняться рукой, побежать в поликлинику»…

Вспомнили почему-то Степана Щипачева. Тарковский:

— Знаете, это очень хороший человек. Это единственный писатель, который стал секретарем и которого стали еще больше уважать.

В столовой Дома творчества композиторов на обед не давали совершенно зелени. Приходилось самим покупать.

По нраву все мы папуасы,

Возобновить бы нам травы запасы, —

 

предложил Тарковский и добавил:

— Дети меня называли Папа Ас.

Тарковский подарил мне машинописный экземпляр своего перевода знаменитого непереводимого стихотворения Чаренца «Ее им ануш Айастани…». На машинописном экземпляре перевода «Я слов Армении сладчайшей пропахший солнцем лад люблю…» Тарковский написал: «Левону – до книги, после знакомства, во время дружбы с завтрашней и сегодняшней любовью».

Но в книге (Егише Чаренц, Избранное, Ереван, 1967) этот перевод Тарковского не был опубликован, редакторы предпочли другой перевод. Да и завтрашняя любовь и дружба кончились, увы, в конце 1968 года.

* * *

24 июня. Дилижан. Завтра Арсению Александровичу Тарковскому – 60 лет. Поэты, которым сейчас за пятьдесят, знают, как жестоко ошибались те из них, кто изменял поэзии и правде, щедро предлагая читателям стихи на случай. Арсений Тарковский, может быть, самый взыскательный из поэтов этого поколения. У него две книги стихов. Вторая его книга «Земле – земное» вышла в свет в прошлом году, а в нынешнем поэту исполнилось 60 лет.

Две небольшие книги принесли Тарковскому славу и известность одного из лучших поэтов России. Он не делал себе имя на сомнительных литературных сенсациях. Работал в традиционной манере и твердо верил, что источник, из которого пили Пушкин и Фет, Блок, Пастернак и Ахматова, никогда не иссякнет, не устареет…

Во вчерашнем номере армянской литературной газеты «Гракан терт» опубликована к 60-летию Тарковского небольшая моя статья «Поэт».

В Доме творчества композиторов живет большая мохнатая собака по имени Том. Говорят, она чуть не загрызла поросенка. Тарковский сочинил устную «Балладу о Томесвиноеде»:

Жил-был желтый пес по прозванью Том,

На костях свиней он построил дом.

 

Никого не звал к своему столу

И скелет свиньи водрузил в углу.

 

Раз пришла к нему старая свинья,

Смотрит на скелет: «Это дочь моя!

 

Ты загрыз ее, недостойный скот,

Почему ж тебя совесть не грызет?»

И ответил Том: «Не мешай мне спать!»

И загрыз потом плачущую мать.

 

Вечером Тарковские, Лифшиц с женой и я пошли в ресторан «Агарцин».

По какой такой прицине

Мы пируем в «Агарцине»?

А прицина такова,

Что седеет голова.

Нам сегодня восемнадцать,

Завтра будет двести двадцать, —

 

импровизировал Тарковский.

Много и нежно говорил Тарковский о Цветаевой. Ругал Эренбурга и Асеева.

* * *

26 – 28 июня. Дилижан. Подготовил для Тарковского вопросы для беседы с ним. Беседа (очевидно, вопросы были неинтересные) так и не состоялась, хотя Тарковский ответил письменно на первые два вопроса.

«Ваши оригинальные стихи высоко ценит читатель, он ждет их. Не мешает ли Вам работа переводчика писать оригинальные стихи?»

«Благодарю Вас за добрые слова. Стихотворный перевод – отличная школа для поэта. Работа над переводом дает навыки, без которых обойтись невозможно. Одна из бед молодых поэтов в том, что замысел порой остается недовоплощенным из-за неумения полностью выразить его в стихах. Вместо того чтобы властвовать над стихотворной формой, неопытный поэт подчиняется ритму или рифме, и они ведут его за собой то в ту, то в другую сторону, отвлекая от цели.

Туманность выражения, чрезмерная разветвленность сюжета – недостатки главным образом технического порядка. Перевод предоставляет поэту минимум свободы, а свободе лучше всего учит ее отсутствие. Она пригодится ему в пору зрелости. В молодости дисциплина мышления – лучшее условие совершенствования.

Редкие поэты пишут стихи постоянно, изо дня в день. Чтобы рука не ослабла, ее нужно упражнять. Перевод – хорошая гимнастика. Но стихотворный перевод – род поэзии. И если отдавать ему слишком много времени, творческой энергии будет истрачено слишком много и для собственной музы ее не хватит.

В идеале переводчик работает над подлинником, отвечающим его запросам, мыслям и чувствам, его времени. Тогда перевод – поэзия в прямом смысле слова. Так, после победы над войсками Наполеона появился на свет перевод «Илиады» Гнедича. Поэзия Жуковского в громадном большинстве случаев – переводная. Она была вызвана к жизни интересом большинства к романтике, бурно вспыхнувшим в начале прошлого века.

Огромную роль при переносе произведения поэзии на иноязычную почву играет язык перевода. Язык – активный элемент поэзии, и греческая «Илиада» в переводе – предмет русской поэзии…

Даже самое полезное при неумеренном употреблении становится вредным. Жизнь автора, способного создавать художественные ценности и целиком отданная переводу, несомненно, вызовет сожаление».

«О собственно переводах пишут мало, а когда пишут, ратуют за перевод буквальный».

«Стихотворный перевод не может быть (по условиям задачи) буквальным. Как бы мы ни желали достичь абсолютной верности подлиннику, это невозможно из-за разности языков, их мелодики, ритмики, звукописи, различия образного наполнения тождественных понятий, различия исторического и социального опыта авторов оригинала и перевода и проч.

Перейдем на язык цифр. В переводе можно воссоздать максимум 70 – 80 процентов от оригинала, 30 – 20 процентов останутся за бортом перевода. Появится новое заполнение поневоле возникших лакун. Эти дописки должны быть в согласии с как бы оставшимися в неприкосновенности 70 – 80-ю процентами подлинника. Дарование переводчика именно в этих дописках. Чем переводчик скромней, чем больше он хочет раствориться в подлиннике, тем он даровитей и квалификация его выше…»

* * *

28 июня. Дилижан. У входа в столовую Дома творчества собаки перевернули урну, чтобы достать оттуда хлеб, и весь мусор высыпали на пол.

— Собак могут за это выгнать, могут убить, – забеспокоился Тарковский и, попросив в столовой веник, прибрал весь мусор.

* * *

11 июля. Ереван. Приехал из Цахкадзора Тарковский. Я ему принес составленный мною сборник «Это – Армения».

Статья в PDF

Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №1, 1998

Цитировать

Мкртчян, Л. «Так и надо жить поэту…» (Воспоминания об А. Тарковском) / Л. Мкртчян // Вопросы литературы. - 1998 - №1. - C. 311-335
Копировать