«Света, больше света!»

Нет такого прошлого, о возвращении которого стоило бы мечтать, есть только вечно Новое, образующееся из развитых элементов прошлого, а истинная мечта непременно должна быть продуктивной, дабы создать лучшее Новое.

Гёте, Письмо канцлеру Ф. -Ф. Мюллеру, 4 ноября 1813 года.

Мы хотим строить социализм немедленно из того материала, который нам оставил капитализм со вчера на сегодня…

И если вы не построите коммунистического общества из этого материала, тогда вы пустые фразеры, болтуны.

В. И. Ленин, апрель 1919 года.

В последние годы XIX столетия в глухой сибирской деревне, за шесть тысяч километров от Берлина, живет молодой человек лет двадцати семи, сосланный туда царской охранкой. В его комнате громоздятся горы книг, журналов и официальных отчетов о ремеслах Вятской, Полтавской губерний, о кустарной промышленности России, об угле и железе южной России, об основах аграрной экономики, об экономическом положении сельского населения европейской России; материалы министерства финансов, статистические таблицы; итоги переписи лошадей за 1893 – 1894 годы; «Нищета философии» и «Критика гегелевской философии права» Маркса на французском языке, грамматика английского языка и две книги на немецком языке: «Фауст» Гёте и стихотворения Гейне. Через двадцать лет этот человек возглавит правительство первой в мире социалистической державы. 6 июня 1921 года в кипении жесточайшей борьбы за существование этого нового государства он напишет своей секретарше записку: «Попросите библиотекаршу достать мне на время Гейне, томика 2 стихов, и Гете, Фауст, обе по-немецки, лучше бы малого формата» ¹. Имя человека, выражающего эту просьбу, – Владимир Ильич Ульянов, иначе – Ленин.

Какая потребность могла побудить этого величайшего в истории государственного деятеля в разгар борьбы не на жизнь, а на смерть за рождение нового мира снова вчитываться в величайшее творение немецкого поэта, да еще на родном языке последнего? Во всяком случае, он не пожалел на это времени, он был явно уверен, что это время» не потерянное. Быть может, он искал в «Фаусте» рецепты по стратегии и тактике социалистической революции? Или ощутил потребность в воскресном отдохновении? «Фауст» вряд ли годится для такой цели. А Гейне?

Поэта, к самому значительному творению которого обратился руководитель молодого Советского государства, к тому времени уже девяносто лет не было в живых, 22 марта 1982 года исполняется полтораста лет с того дня, как он с возгласом: «Откройте ставни, пусть будет больше света!» – навсегда закрыл глаза. «Больше света!» – это девиз всей его жизни. Свет, ясность, прозрачность – вот к чему устремлены были его мысли и его дела. Выбраться из «мути страстей». В наброске «Учения о цвете» он оставил нам следующие слова: «Глаз существованием своим обязан свету. Из безразличных вспомогательных органов животного свет вызывает к жизни равный себе орган; так глаз на свету приспосабливается к свету, чтобы внутренний свет шел навстречу внешнему». Вероятно, не каждый даже крупный ученый нашего времени, занимающийся молекулярной биологией, мог бы дать более точное определение материалистической диалектики этого замечательного феномена – образования важнейшего человеческого органа восприятия и познания мира.

Ну, а самый глаз и его обладатель? Гейне сообщает нам свои впечатления 6 Гёте: «…Эти глаза, не косили с робостью христианского покаяния, не молитвословили, не возводились ханжески к небесам, не бегали из стороны в сторону: нет, они были спокойны, как взор божества» («Романтическая школа»). И они твердо и уверенно, не мигая, смотрели в будущее человечества, – могли бы мы прибавить сегодня. Они не давали философий, враждебной чувственному познанию, сбить себя с толку недоверием к действительности. «Чувства не обманывают, обманывает суждение» («Максимы и рефлексии», 1193) – фраза, которая в разных вариантах красной нитью проходит и через ленинскую работу об основных вопросах философии². А дело обстоит так, потому что «человек действительно помещен в центр действительного мира и наделен такими органами, что способен познать и вызвать к жизни действительное, а вместе с тем и возможное. Все здоровые люди убеждены в собственном существовании и в существовании того, что их окружает». Но Гёте не был бы реалистом, если бы не принимал в расчет возможность болезненных отклонений от чувства реальности. «Между тем в мозгу есть и пустая точка, то есть место, в котором никакой предмет не отражается, подобно тому, как даже в глазу есть точечка, которая не видит. Если человек особенно сосредоточится на этом месте, углубится в него, то он впадет в душевную болезнь, будет здесь представлять себе вещи яз иного мира Подчеркнуто Гёте! – В. Т.), которые, собственно, суть не-вещи, не имеют ни образа, ни очертаний и только пугают, словно ночная пустота, а того, кто не сумеет вырваться, преследуют хуже привидений» («Максимы и рефлексии», 266).

Но здесь мы непременно должны поставить вопрос: где взять критерий, дабы определить, что не чувства наши нас обманывают, а наше суждение? Вот ответ Гёте: «Как при художественной, так и при естественнонаучной и даже математической разработке все сводится к истинносущему, которое проявляется не столько в умозрении, сколько в практике, ибо последняя есть пробный камень для того, что воспринято умом, для того, что сочло истинным наше внутреннее чувство… Наиглавнейший признак, по которому вернее всего можно отличить истинное от наваждения: первое всегда плодотворно и благоприятно воздействует на того, кто им владеет и дорожит; ложное же, напротив того, остается мертвым и бесплодным, его можно даже рассматривать как некроз, где отмирающая часть мешает живой полностью излечиться» («Натурфилософия», 1822).

И что же? Разве у Ленина мы не находим соответствий этому утверждению? Например: «Точка зрения жизни, практики должна быть первой и основной точкой зрения теории познания» ³. Из этих сопоставлений вовсе не следует, что Гёте стоит на позиции диалектического материализма, однако он к нему приближается, хоть и не сознавая, что в нем заложено предвестие всемирно-исторического переворота.

Конечно, найдутся (да и как не найтись) люди, которых это утверждение приведет в ужас. Не переставая отвешивать почтительные поклоны они тем не менее попытаются представить эти высказывания Гёте как мимоходом рассыпанные осколки мыслей, не имеющие значения для его мировоззрения и- его творчества в целом. Философам подобного рода господин тайный советник с Фрауэнплана также оставил несколько слов для занесения в их памятные тетради: «Что это за удивительная штука с философией, и особенно с новейшей! Углубляться в себя, ловить свой собственный дух на различных проявлениях, окончательно замкнуться в себе, чтобы лучше познать предмет, – разве же это правильный путь? Неужели же ипохондрик видит вещи яснее лишь потому, что всегда роется в себе и себя самого подрывает? Право, эта философия кажется мне разновидностью ипохондрии, какой-то извращенной склонностью, которой дали великолепное имя» («Коллекционер и его близкие», письмо второе).

Вернемся лучше к свету, к ясности, к прозрачности. Разумеется, приведенные маленькие отрывки из рассуждений Гёте – это не весь Гёте, хотя в них в сжатом виде представлен все-таки весь Гёте. Мир он покорил не ими, а своими созданиями из плоти и крови – Вертером и Гецом, Эгмонтом и Тассо, Вильгельмом Майстером и Фаустом; Зулейкой и Фаустиной. К счастью, он не был официальным философом, призванным из абстрактных понятий возводить системы, которые потом опять разрушались бы их последователями. Он сам был человеком из плоти и; крови, чувственным и алчущим чувственного. Не кто иной, как Гейне, выразил это на свойственный его гению манер в рассуждениях о «Западно-восточном диване»: «…Захватывающее упоение жизнью перелил здесь Гёте в стихи, столь легкие, столь восхитительные, столь эфирно-воздушные, что изумляешься, как возможно было создать нечто подобное на немецком языке… Невыразимо очарование этой книги – это салям, посылаемый Западом Востоку, и какие причудливые цветы рассыпаны здесь; чувственно-красные розы, гортензии, подобные обнаженной белой девичьей груди, смешной львиный зёв, пурпурная наперстянка, похожая на длинные пальцы, странно извитые крокусы, а посреди них – осторожно притаившиеся тихие немецкие фиалки.

1. В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 52, с. 258.[↩]
2. См.: В. И. Ленин, Полн. собр. соч., т. 18, с. 116 – 118, 135 – 440.[↩]
3. Там же, с. 145.[↩]