Удивление перед чудом жизни

– Поэзия – дар удивительный: она дается всем изначально, с самого рождения. И каждый ребенок – поэт. Но проходят годы, и у большинства людей дар поэзии остается лишь как воспоминание о детстве и способность откликнуться на поэтический зов извне. Только у немногих сохраняется этот дар на всю жизнь, и первое сознательное его проявление всегда по-своему значительно и интересно. Когда и как вы, Павел Петрович, почувствовали себя поэтом?

– Боюсь, если вы любитель поэтических биографий, герои которых начинают говорить стихами чуть ли не с колыбели, мой ответ разочарует вас. Писать стихи я начал довольно поздно, когда учился уже в пединституте.

До этого чувство поэзии если и проявлялось, то разве что в любви к народным песням, к стихам, к красоте вообще. Так что, если пользоваться вашей классификацией, принадлежу я скорее к большинству, чем к немногим.

Да и началось все это как-то незаметно. Больше, наверное, в шутку. Так получилось, что почти одновременно мне довелось учиться с такими же, как и я, сыновьями пахарей, ставшими впоследствии известными поэтами и прозаиками: Виктором Телеукэ, Григоре Виеру, Ливиу Дамианом, Архипом Чиботару, Георгием Маларчуком, Владимиром Бешлягэ, Эмилем Лотяну, Спиридоном Вангели, Георгием Водэ, Андреем Стрымбану… На детскую нашу долю выпали тяжелые годы войны, расставания с дорогими сердцу людьми, некоторые из них сложили свои головы на полях брани Европы, чтобы остаться навеки нашими «родственниками – за рубежом», как впоследствии горько сказал Г. Виеру. Крепко запомнилась нам и жесточайшая засуха сорок шестого, да и другие испытания послевоенных лет, когда еще дымились руины, кровоточили раны и не высыхали материнские слезы…

И вот однажды приходит ко мне в комнату общежития Григоре Виеру и объявляет торжественно: «Слушай, Павел, сейчас прочитаю тебе стихи о Молдове!»

Я слушал его завороженно. То, что он читал, мне казалось прекрасным. Правда, сейчас, вспоминая те его стихи, мы смеемся с ним, потому что с позиций нашего нынешнего возраста и опыта многое в тех стихах кажется наивным, банальным и школярским. Но тогда… Тогда мне тоже захотелось писать, чтобы по крайней мере не отстать от товарища. Так что, как видите, первые стихи родились у меня из мальчишеского соревновательства. Ну и, естественно, получились тоже какие-то банальные вещи. Как я понимаю сейчас, тогда для меня были главными ритм, музыка стиха.

Это только потом пришла мысль, без которой поэзия невозможна: «А зачем ты пишешь? Что хочешь сказать ты стихами?»

Помните, отвечая как-то на вопрос, каким образом додумался он до своей теории относительности, Эйнштейн сказал, что у него было очень затянувшееся детство, поэтому на детские вопросы, что такое время, пространство, он стал отвечать в довольно зрелом возрасте, что и привело к серьезным ответам… Думаю, что раннее стихотворство так называемых «вундеркиндов» зачастую кончается ничем, потому что они успевают переболеть стихами до того, как станут взрослыми.

Но, с другой стороны, вы справедливо заметили, что в детстве все – поэты, и тем, кто сумел сохранить в себе детскую непосредственность восприятия, способность удивления перед чудом жизни, тем, возможно, и суждена поэзия. Во всяком случае, в поэте не должен умирать ребенок. Ну и, наверное, немаловажно и то обстоятельство, что в молодости очень важна необычность. Вдруг влюбляешься в девушку, и с ней хочется изъясняться по-особому…

– Поэты, как известно, рождаются в одиночку, недаром же важнейшее свойство поэтического таланта – его индивидуальность, неповторимое своеобразие… Как же так счастливо случилось, что в одно и то же время в Кишиневском педагогическом институте имени И. Крянгэ и в университете собралась такая значительная когорта будущих молдавских писателей?

– Я уже сказал, что в наших судьбах было очень много общего, что роднило нас и даже делало в чем-то похожими друг на друга: настороженность и в то же время умение быстро сходиться с людьми, недоверие и доверчивость, неуемная жажда открытий и в то же время поиски, так сказать, точки духовной опоры… Впрочем, это, наверное, черты, присущие каждому молодому поколению. Но вот что было действительно очень важным: само время второй половины 50-х годов, с которым совпала наша молодость, было поэтическим. После XX съезда партии жизнь в стране резко менялась, и мы все ощущали грандиозность этих перемен, открывались такие масштабные дали, что дух захватывало. А поэт, как верна сказала Юнна Мориц»»рождается порой, когда полным-полно надежд». Была именно такая вора: выход человека в космос, чудеса, открываемые наукой, изменение самих представлений о пространстве и времени… Просто грешно не стать в такое время поэтом!

А тут еще именно в те годы для нас наступила пора словно бы открытия заново нашей классики: Негруцци, Хашдеу, Эминеску, Александри, Крянгэ, – нам открывалась школа высокого духовного полета и художественного мастерства.

Впрочем, нечто похожее происходило во всей советской поэзии: ведь именно в эти годы приходят в поэзию Е. Евтушенко, А. Вознесенский, Р. Рождественский, В. Солоухин, Р. Гамзатов, П. Севак, Э. Межелайтис, как бы возвращаются в поэзию К. Кулиев, Д. Кугультинов, словно бы вторая молодость наступает для М. Светлова, С. Маршака; В. Лутовского, Я. Смелякова… Да что перечислять! А возвращение к читателю таких поэтов, как С. Есенин, А. Ахматова, Б. Пастернак, М. Цветаева…

Главное, наверное, что стали ломаться какие-то стереотипы, шаблоны, даже чисто словесного свойства. Короче говоря, переломное время. Оно, конечно, было подготовлено предыдущим историческим периодом, но главное то, что многое начиналось впервые. И это рождало духовный подъем – поэзию.

– Поскольку разговор зашел о связях по временной «вертикали», кому из старших предшественников своих вы благодарны в особенности?

– Высочайшей школой мастерства стало для меня творчество нашего классика Михаила Эминеску. С упоением читал я стихотворения, вошедшие в его первый – и единственный! – сборник стихов. Сам воздух стал каким-то освежающим, словно бы горным, движение мысли стало раскованней, и между вещами, предметами, явлениями вдруг обнаружились ассоциативные связи, захотелось петь…

Как раз в те годы нас собрал в стенах молодежной газеты «Тинеримя Молдовей» известный поэт Ливиу Деляну – доброй души человек, отзывчивый и владевший многими секретами поэтической речи… И все, как говорится, началось со слова. Нас захватили бесконечные споры вокруг наших первых поэтических опытов, увлекли теоретические дискуссии известных литературоведов и мастеров слова, особенно – полемический запал и прямота многих стихов А. Лупана.

Большой интерес вызвали у меня эссе Джордже Менюка, который словно бы приоткрыл нам тайны природы метафорического мышления, повернул слово невиданными прежде гранями. Очень важно было то, что сам он при этом не становился в позу метра, не смотрел на нас свысока, назидательно. Я впервые почувствовал, как в руке мастера может заиграть неподдельными красками старинное, казалось бы, вышедшее из употребления слово.

К сожалению, как это нередко случается в нашей порой излишне бурной литературной жизни, его книга «Разрыв-трава» была энергично атакована слишком бдительными стражами от литературы. Но я благодарен ему, как и многим другим моим старшим товарищам, которые как бы грудью своею прокладывали нам путь, призывая к неустанным поискам, к изучению самой жизни, а порою и прикрывая нас, неоперившихся. Уроки эти были порой суровыми, но, несомненно, полезными.

– Когда сегодня оглядываешься на ваши ранние стихи, бросается в глаза, как много было прежде стихотворений подчеркнуто романтического плана с характерными образами бури, ветра, моря, раскачивающихся мачт, звездной бескрайности, с криком журавлей. Были и другие, например»Дождь целую вечность идет, как лавина…» в прекрасном переводе Б. Слуцкого, которые отличались психологизмом, умением уловить не одно какое-то состояние, а целую гамму порой противоречивых чувств, их смену, развитие. В циклах более позднего времени таких стихотворений стало меньше, акварельную мягкость, размытость сменили резкие и сильные мазки, на первый план стала выступать событийная сюжетность.

– Думается, что объяснение этому одно: идет время, меняется фокусировка взгляда – меняется и само качество поэзии. Очевидно, на стихах не мог не сказаться и мой переход к поэмам – произведениям эпическим, повествовательным, протяженным во времени. Да и в героях меня стала больше привлекать устойчивость характеров, несмотря ни на какие перемены во внешней жизни.

Это так важно – быть устойчивым в жизни, верным любви, друзьям, родине – основам бытия!

Что делать! Приобретая, всегда что-то теряешь. А может быть, и того хуже – сказались уже и годы: с возрастом мы порой становимся чересчур серьезными.

Но мне хотелось обратить ваше внимание на то, что многие мои стихотворения 60-х годов оказались словно бы черновыми набросками или заготовками для поэм, родившихся в 70-е. Так, например, стихотворение «Сказка» развернулось в поэму «Костры», а стихотворение «Мой дом» явилось как бы ядром, из которого выросла поэма «Дом в Буджаке».

Так что они не противостоят друг другу, стихи, написанные в разные годы.

– «Костры», «Дом в Буджаке», «Земля Июля», «Баллада негасимой капли» предстают своеобразным эпическим циклом, повествующим и об истории молдавского народа, и – больше – об изначальных основах человеческого бытия, которое немыслимо без Земли, Огня, Воды, Дома. В стихах ваших возникал словно бы новый миф. Не повторение того, что было в известных мифологиях, не использование уже созданных кем-то образов, а создание новых, своих. Новый миф создается, сегодня русской и грузинской, латиноамериканской и японской, итальянской и английской литературами. Видимо, возникла какая-то общественная, причем мировая, потребность ввести какие-то новые величины, – назовем их мифологемами.И то же происходит со сказкой.Еще совсем недавно она существовала только как жанр для дошколят. Сказки же, говоря языком Щедрина, «для детей изрядного возраста» либо не было вовсе, либо она использовалась как форма для политической, социальной сатиры. А вот сейчас понадобилась и Сказка.Откуда это – понимание большей сложности мира, чем это представлялось еще недавно? Или понимание того, что силы человека небезграничны и что может он далеко не все?В современной прозе мифотворчество оказалось чрезвычайно продуктивным типом художественного мышления, стоит только вспомнить произведения Габриэля Гарсиа Маркеса, Валентина Распутина, Отара Чиладзе… Сказалось ли на вашей поэзии влияние этой прозы, или у нее был свой, параллельный путь?

– Знаете, наша привычка к литературным сравнениям, сопоставлениям, параллелям и перпендикулярам настолько велика, что когда в 1977 году я прочитал в журнале «Неман» роман Маркеса «Осень патриарха», я просто опешил. Да и как не опешить, если его эпизод продажи моря почти совпадает с целой главой моей поэмы «Дом в Буджаке», где тоже описывается такой же необычайный торг – продажа с аукциона… озера.

И народ валит толпою

От мальца до старика.

Не хотят поверить вести,

Будто озеро на месте

Продается с молотка.

 

Как? С прибрежными цветами?

И с туманами под вечер?

С тихим плеском?

С лунным блеском?

И с шуршаньем камышей?

С птичьим щебетом и свистом?

С глубиной холодной, чистой

И с рыбешкой серебристой

От лещей и до ершей?

(Перевод В. Солоухина.)

Мне тогда так и представились некоторые наши критики, любители сопоставлений, которые станут доказывать благотворное (а может быть, и тлетворное) влияние Маркеса на мои опыты, и так далее и тому подобное. Но ведь поэму-то я опубликовал за пять лет до появления романа Маркеса! Да и Маркес вряд ли был знаком с журналом «Нистру», где был напечатан «Дом в Буджаке».

Но как могло случиться подобное совпадение? Этот вопрос загадочен, наверное, только для тех, кто привык литературу выводить из литературы же, объясняя все и вся одними влияниями и заимствованиями, словно писатели только и делают что читают, а сами в жизни не живут.

Здесь и в самом деле было влияние. Только не литературное, а самой жизни, у которой одни и те же законы что для Колумбии, что для Молдавии (я имею в виду ту королевскую Бессарабию конца 30-х годов, в которой и случилось событие, вызвавшее отклик десятилетия спустя в моей поэме). Эпизод, ставший основой главы моей поэмы, запомнился мне из моего буджакского детства. Крестьянские мальчишки, еще не знавшие драконовских законов частнособственнического мира, мы вдруг очутились словно бы перед шлагбаумом: нельзя! Нельзя стало купаться в озере, которое по-прежнему призывно сверкало рядом с родным селом. Нельзя стало ловить рыбу (а какое же детство без рыбалки!). Нельзя… И тогда посыпались вопросы великого недоумения: почему нельзя?

И хотя родители терпеливо, в который раз объясняли, что озеро не ваше, оно теперь принадлежит помещику, фавориту короля, который его купил, я не мог этого понять. Эти вопросы преследовали меня и тогда, в детстве, а догнали, как видите, только тридцать лет спустя. Так что вслед за Маркесом мог бы повторить: «…Верю в магию реальной жизни» ¹.

Что же касается «мифологичности» или «мифотворчества», то как своеобразная творческая модель они представляются мне плодотворными сегодня как в прозе, так и в поэзии. Естественно, что речь идет не о новой редакции известных мифов и преданий и даже не о переосмыслении их (хотя в современной литературе и это встречается часто как прием, чаще всего используемый для сатирического освещения действительности).

Людей всегда занимали основополагающие элементы мира, опираясь на которые человек сумел возвыситься над остальной природой и построить собственный дом. Это и в самом деле было отправной точкой моих трех поэм: «Баллада негасимой капли», «Костры» и «Земля Июля». В поэме же «Дом в Буджаке» мне хотелось как бы увенчать страдания и труды человека, вознаградить его за них, завершить его многотрудный путь к вековечной мечте – к порогу своего дома.

Но, как понимаю теперь, дом – это еще не венец. Еще надо наладить жизнь в этом доме, наладить семью. Об этом, очевидно, будет еще одна поэма.

Что же касается необходимости «мифологического мышления», то понадобилось оно, по-видимому, потому, что сегодня мы по-новому осмысляем многое из того, что до недавних пор казалось абсолютно ясным и понятным.

До недавнего времени мы, например, упоенные достижениями человеческого ума, человеческих рук, полагали, что все зависит только от нашего желания и от нашей воли. Но активными силами обладает не только человек, которого мы наделили торжественным титулом «царя природы», но и сама природа. Она хоть и не имеет речевого аппарата, но свое «право голоса» использует, причем порой использует его как решающее и более веское, нежели усиленное электроникой слово человека.

Вот писатель и пытается создать свой миф, свою сказку, в которой оживают как самостоятельные существа и Дерево, и Огонь, и Вода, чтобы нагляднее объяснить то, что происходит сегодня и в природе, и в обществе. Миф понадобился, очевидно, потому, что при помощи прежних, традиционных образов и приемов трудно объяснить современное состояние мира. Тем более, что сказка по самой природе своей очень подходит для отражения исторического прошлого: она же всегда о прошлом сказывалась, а прошлое, хотим мы того или нет, сквозь наслоения времени само навевает сказочную атмосферу.

– Но ведь ваши сказочные образы, отражающие какие-то внечеловеческие силы, даны не только в прошлом, но и в настоящем.

– Но ведь в сегодняшний-то день человек пришел оттуда, из своего прошлого. Как говорится, сегодня – это всего лишь небольшой привал, на пути из вчерашнего дня в завтрашний. Конечно, в поэме «Дом в Буджаке» Дом значительно больше, чем просто крыша над головой, жилище. Это и вера в народ, в его стоит кость, – и это живое, хоть и сказочное существо.

1. »Вопросы литературы», 1980, N 3, с. 153. [↩]