Судьбы экзистенциалистского романа

Вопрос об экзистенциалистском романе (как и вообще об искусстве и философии экзистенциализма) стал актуален в военные и послевоенные годы. Освещая его, мы попытаемся показать, в какой тупик заводит художника упадочническая философия и эстетика экзистенциализма и как трудно некоторым писателям преодолеть экзистенциалистские каноны.

Экзистенциалистская философия, расцветшая первоначально в предфашистской Германии, в системах Хайдеггера и Ясперса (конец 20-х и начало 30-х годов), является упадочной, реакционной философией, которая, подобно большинству философских систем эпохи империализма, не изобрела ничего нового, а лишь эклектически соединила разные элементы давно известных учений. По своим основам она представляет собою одну из бесчисленных разновидностей субъективного идеализма, полагающего «я» философа центром вселенной. Самый термин «экзистенциализм» соответствует стремлению постигнуть человеческое существование (existence) таким, как оно дано сознанию. Это означает, что в противоположность классическим системам буржуазной философии предшествующих столетий (Спиноза, Лейбниц, Кант, Гегель и др.), которые стремились охватить своим рассмотрением весь мир или все бытие в широком смысле этого слова, экзистенциалисты считают главной проблемой своей философии индивидуальное сознание некоего субъекта, точнее говоря, современного буржуазного интеллигента с характерными для него вопросами «свободы» индивидуума, его «выбора» или его поведения в окружающем его мире.

Таким образом, современная буржуазная философия не ставит более универсальных проблем, она исключает из круга своего внимания экономические и социальные вопросы и по существу уходит от ответа на главный вопрос о путях развития мира. Правда, объективный мир присутствует в системе Сартра и других французских экзистенциалистов, но лишь в обедненном и искаженном виде, как абсурдность, лишенная закономерностей, причин и следствий, и в силу этого непостижимая для человека. В этом абсурдном мире человек оказывается «заброшенным», немощным и одиноким, неспособным к активному познанию и преобразованию реальности. Такая философия объективно разоружает человека перед капиталистическим рабством, она служит целям империалистической реакции.

Возникший накануне второй мировой войны и получивший особенно широкое распространение в военные и послевоенные годы, французский экзистенциализм, возглавляемый Сартром, имеет свои особенности, так как исторические события последних лет оставили на нем весьма заметные следы. Он наиболее ясно отражает ужас и растерянность индивидуума, очутившегося перед лицом гитлеровских лагерей уничтожения и атомной угрозы миру.

В основных положениях своего огромного труда «Бытие и небытие» (1943) Сартр продолжает исходить из главных посылок экзистенциализма. Он настаивает здесь на случайности и бессмысленности бытия, которое, по его мнению, «не имеет ни повода, ни причины, ни необходимости», на беспомощности разума и абсурдности человеческого существования. Жизнь рисуется в его философии не как постоянное познание и овладение миром, а как беспрерывное бегство от смерти, беспрерывное бегство от враждебности бытия. Через весь трактат «Бытие и небытие» проходит мысль об одиночестве и покинутости человека. Главный признак существования Сартр усматривает в постоянной тревоге, которая порождается «тенью смерти», в состоянии тоски, головокружения и тошноты, порождаемом тягостной неопределенностью мира.

Однако своеобразие исторической судьбы французских экзистенциалистов заключается в том, что их типично упадочническая философия XX века встретилась на своем пути с фашистским нашествием, оккупацией Франции и всенародным сопротивлением захватчикам. Все это должно было определить практическое поведение Сартра и его группы в трагический момент истории его страны. Вопрос стоял о том, с кем должно было идти, к какому лагерю присоединиться?

Следуя своим предшественникам – Ясперсу и Хайдеггеру, которые осуждали всякую социальную активность и проповедовали в предфашистские годы полную пассивность и сосредоточенность на себе самом, или же Ницше, философия которого стала базой германского фашизма, – Сартр мог очутиться в лагере коллаборационизма, в лагере врагов своей родины. Но оскорбленное национальное чувство привело и его и Альбера Камю, так же как и многих французских интеллигентов, в лагерь Сопротивления. Такой выбор не мог не сказаться в той или иной мере на воззрениях французских экзистенциалистов, отделив их от их немецких предшественников и сообщив им некоторые новые акценты на таких понятиях, как «свобода», «ответственность», проблема «выбора», активного «действия», «вмешательства» и т. п. В годы гитлеровской оккупации сартровский принцип «свободы индивидуума» стал базой антифашистской, хотя и чрезвычайно расплывчатой идеологии левых интеллигентов, которых объединяло неприятие фашизма. В то же время это абстрактное понимание свободы содержало в себе крайне противоречивые элементы, которые развернулись в послевоенный период.

После освобождения Франции, в очень сложной обстановке прогрессивных и реакционных влияний, в сознании Сартра и его соратников преломился, с одной стороны, фактор несомненного влияния марксизма и рабочего движения на широкие слои внепартийной французской интеллигенции, прошедшей школу Сопротивления и резко отрицательно относящейся к вторжению во Францию американского империализма. Отсюда явное ощущение экзистенциалистов, что их философия не может оставаться в таком виде, в каком она досталась им от Кьеркегора или Хайдеггера, и нуждается в солидных коррективах. Здесь надо искать причину многочисленных попыток Сартра примкнуть к прогрессивному лагерю мира и приблизить свою систему к марксизму.

С другой стороны, экзистенциализм не мог не отразить и нежелание определенных кругов современной зарубежной интеллигенции расстаться со своими индивидуалистическими привычками, их боязнь быть поглощенными мощным движением рабочего класса, их панический страх перед так называемой советской «тиранией», о которой на все лады вопит реакционная пресса империалистического мира. Эти последние обстоятельства заставляют экзистенциалистов снова откатываться на крайние реакционные позиции и нередко вступать в ожесточенную полемику против марксизма.

В этих беспрерывных колебаниях между двумя лагерями нашли свое яркое отражение кризис и растерянность больших кругов современной буржуазной интеллигенции, которая трагически ощущает смертельную угрозу наступления империализма, пытается порой против него обороняться и в то же время, боясь потерять свою излюбленную «свободу индивидуума», никак не может сделать решительного поворота, чтобы встать на позиции рабочего класса – единственно последовательного борца за коренное преобразование мира.

Шаткие политические позиции французских экзистенциалистов, так же как постоянные размежевания внутри самой экзистенциалистской школы, обусловлены на самом деле тем, что они никогда не могли преодолеть субъективистских и индивидуалистических основ своей философии. Для них характерен резкий разрыв между сознанием человека и окружающей его действительностью. С одной стороны, сознание изолированного индивидуума, с другой – абсурдная реальность, враждебная и недоступная человеку; эти два явления представляются экзистенциалистам противоречием абсолютным и непреодолимым. Столь же резкий разрыв получается в экзистенциалистской системе между категориями свободы и необходимости, понимаемыми идеалистически, субъективистски.

Из разрыва между индивидуальным сознанием и объективным миром и между индивидуальным актом и социальной активностью масс исходит теоретическое обоснование поведения изолированного индивидуума – нового Робинзона XX века, искусственно освобожденного экзистенциалистами от всех общественных связей, как будто бы реальный человек нашего века может жить в полной изоляции от общества. Именно этот порочный принцип определяет всю идеологию, в том числе и эстетику экзистенциалистов, и излюбленного героя экзистенциалистских произведений, несущего в мир свое постоянное одиночество и свою безысходность. Вот почему модернистский роман, который давно уже выдвинул такого одинокого и отчаявшегося во всем героя, находит в экзистенциализме свою философскую базу.

Связанные идеалистическими основами своей философии, писатели-экзистенциалисты в основном продолжают и углубляют борьбу с реализмом, начатую модернистами с начала нашего века (творческий путь Камю в этом отношении наиболее показателен). В то же время такие общественные потрясения, как нацистская оккупация, Сопротивление, угроза третьей мировой войны, воздействие общенародного подъема, массового движения в защиту мира и т. д., не могут не подвести наиболее чутких из этих писателей к необходимости отражения больших общественных конфликтов современной жизни, заставляя их отступать от принципов своей философии и эстетики и приближая их в какой-то степени к реализму (о такой эволюции говорит, в частности, роман Симоны де Бовуар «Мандарины»), Законченной и единой эстетики экзистенциализма не существует в природе, так же как не существует законченности и единства в философской системе и в общественной позиции его последователей.

В нашем анализе экзистенциалистского романа мы попытаемся рассмотреть сложные переплетения и разнообразную эволюцию всех этих крайне противоречивых элементов в произведениях французских экзистенциалистов: Жана-Поля Сартра (р. 1905 г.), Альбера Камю (р. 1913 г.) и Симоны де Бовуар (р. 1909 г.), которые, будучи философами – авторами философских эссе, трактатов и статей, являются в то же время создателями литературных произведений (романов, драм, повестей и др.).

* * *

Подходя к роману Сартра – философа по преимуществу, необходимо сказать прежде всего о том, что все его литературные произведения самым тесным образом связаны с его философской системой. Сартр занят не столько воспроизведением действительности и созданием характеров, сколько воплощением в действиях и суждениях своих персонажей философских положений экзистенциализма.

Любопытно, что экзистенциалисты провозглашают, что они «погружены» в современность, заняты только современностью («Мы не хотим ничего пропустить из нашего времени… Мы пишем для наших современников», – говорит Сартр¹), и они действительно изображают в своих произведениях такие актуальнейшие события современной действительности, как война, оккупация, Сопротивление, послевоенные коллизии французской политической жизни и т. д. (В этом отношении экзистенциалистский роман резко отличен от более раннего модернистского романа, от романа Пруста или Андре Жида, например, которые не желали касаться политических событий своего времени.)

Однако реакция на эти современные события дана в произведениях экзистенциалистов преломленной сквозь призму ложных метафизических схем, которые искусственно накладываются на живые процессы действительности. Именно поэтому экзистенциалистская литература способна лишь иногда улавливать объективные моменты или аспекты нашей современности, увиденные глазами смятенного французского интеллигента военного и послевоенного времени, но весьма далека от того, чтобы правдиво и глубоко отразить ее подлинную сущность.

Герои Сартра, которые всегда представляют собой разные вариации одного и того же образа современного французского интеллигента, мечутся по жизни в поисках своей мифической «свободы». Каждый такой герой выступает как «потерянное», одинокое создание, беспомощное перед лицом абсурдного мира, полного враждебных выпадов, неожиданных ловушек и испытаний. Не умея убежать от заранее данной «враждебности бытия», он легко впадает в истерию и отчаяние, при этом бесконечно много рассуждает о себе самом и о смысле, вернее о бессмысленности человеческого существования. Такова преобладающая атмосфера экзистенциалистских произведений, созданных Сартром и Симоной де Бовуар в 40-е годы.

Говоря о романе Сартра, мы имеем в виду его трилогию «Дороги свободы», первые две книги которой «Зрелый возраст» и «Отсрочка» появились в 1945 году, а третья книга «Смерть в душе» – в 1949 году.

В первой части трилогии «Зрелый возраст» постоянные злоключения личности в абсурдном мире демонстрируются в интимной сфере. На переднем плане выступают две любовные пары: главный герой трилогии – преподаватель философии в лицее Пастера Матье Делярю и его любовница Марсель; затем ученик Матье – студент Борис Сергвин и стареющая певица Лола, которая его безумно любит. Борис Сергвин русского происхождения, но живет во Франции с трехмесячного возраста; он сын русского эмигранта, лесозаводчика в Лаоне. Его сестра – Ивиш, тоже студентка, любима Матье, но сама она никого не любит; Ивиш одержима постоянной хандрой и страхом, что она провалится на экзаменах и вынуждена будет уехать из Парижа к родителям, которых она презирает.

В повседневных злоключениях этих людей, в скрупулезном воспроизведении их мельчайших жестов, их любовных ночей, их попоек в ресторанах и ночных кабачках Парижа, их бесед, а главное, их постоянных рефлексий и самокопаний и состоит содержание первой книги. Ее основной сюжетный мотив – беременность Марсель и тщетные поиски денег, которые Матье должен достать для аборта. В это время Матье ясно чувствует, что он любит не Марсель, а Ивиш; Борис чувствует, что он не любит Лолу; Ивиш вообще не знает, что ей делать со своей жизнью. Все, таким образом, плохо, нелепо и безрадостно в их существовании.

Особенности манеры Сартра-романиста сразу бросаются нам в глаза с первых глав книги. Прежде всего это сосредоточенность на внутреннем мире человека, на безмерно раздутом самоанализе главных героев, что соответствует исходному пункту экзистенциалистской философии (существование как оно дано сознанию). Весь объективный мир, который присутствует в романе, играет роль не первоисточника, а лишь внешнего пассивного обрамления для якобы основной, самодовлеющей духовной жизни индивидуума. Тем самым Сартр продолжает, в сущности, литературную манеру, принятую французскими модернистами начала века, исключавшими или во всяком случае максимально сужавшими объективно-эпический план повествования.

Персонажи сартровского романа, будь то Матье, Борис или Ивиш, появляются в повествовании не «рассказанные» словами автора, а сами раскрывающие себя в собственном «потоке сознания». Писательский объектив перемещается последовательно в сознание каждого нового персонажа, и это его глазами оцениваются тогда другие люди, их поступки, суждения и т. д. В результате получается впечатление независимой жизни сознания (вернее, механического собрания многих независимых друг от друга сознаний, соответственно тому, как экзистенциалисты понимают общественную жизнь людей).

Другой не менее характерной чертой сартровского романа является постоянное и упорное снятие романтики со всех жизненных явлений. Даже в любви Сартр подчеркивает низменные проявления, унижающие человека. При свидании двух любовников, например, меньше всего говорится об их чувствах, переживаниях, страсти. Напротив, нам показывается, как Матье осторожно пробирается по скрипучей лестнице, сняв ботинки, чтобы не разбудить мать своей любовницы; при входе в комнату он целует Марсель в рот и в шею: «Шея пахнет духами, рот – табаком». Еще более демонстративно лишено романтических эмоций свидание Бориса с Лолой. В то время как Лола страстно ласкает его, Борис разглядывает ее лицо, которое кажется ему страшно старым. Он с ненавистью смотрит на Лолу. «Она меня убивает!» – думает он при этом. Подобная «депоэтизация» жизни соответствует представлению экзистенциалистов о бытии как о вязком, липком месиве, обступающем и вяжущем человека. Отсюда исходит и сосредоточение внимания на таких отвратительных деталях, как состояние перепоя, запах пота, ощущение тошноты и пр., которые мы постоянно встречаем в романе Сартра. Все это как бы еще больше подчеркивает жалкую сущность человека, его приземленность и беспомощность перед лицом безрассудного мира.

В результате манера Сартра представляет собою своеобразное сплетение грубого натурализма (мир вещей, физиологии, цинически откровенной речи и т. д.) с сильнейшим субъективным моментом, с моментом потрясенного и разорванного сознания, которое привносит в этот предметный мир горький вкус разложения, обезображивания и снятия всех идеалов.

К этому мироощущению прибавляется еще один немаловажный для экзистенциалистской концепции элемент, а именно – невозможность переступить барьер, отделяющий одного человека от другого. Проблема другого занимает особое место в философии Сартра. Поскольку все рассматривается здесь под углом зрения «моего» восприятия, «моего» индивидуального акта и т. д., другой человек неизменно оказывается противником, посягающим на «мое» существование и «мою» свободу. Все отношения с «другим» рассматриваются поэтому о перспективе вечного конфликта. Эта схема отношений прилагается Сартром даже к любовникам, которые якобы никогда не могут полностью понять один другого.

Невозможность передать другому то подлинное, что творится в душе человека, особенно охотно выражается экзистенциалистами в несовместимости двух психологических потоков даже в самые интимные моменты любви. Проблема другого, существующего рядом, иногда любимого и желанного, но почти всегда чужого и непознаваемого, проходит через все произведение Сартра, еще более усугубляя и без того уже мрачную атмосферу беспомощности и «тотального» одиночества, в которой живут его герои.

Но что собой представляют сами эти герои? О чем они думают? Каковы их пути в жизни? Нельзя, конечно, сказать, чтобы они были вовсе лишены человеческих дерзаний и порывов. Некоторые из них, как, например, главный герой трилогии Матье Делярю, обладают даже известным обаянием искренности и постоянной неуспокоенности. Но дело в том, что та же неумолимая экзистенциалистская схема, наложенная на все их благие порывы, неминуемо приводит их к полному жизненному краху. Все поиски и устремления сартровских героев, встречающиеся с устремлениями других людей, обязательно оказываются обессмысленными. «Все, что я делаю, я делаю ни для чего» (pour rien), – неоднократно говорит Матье.

Матье принадлежит к тому, очевидно распространенному, типу современных французских интеллигентов, которые всю жизнь размышляют и резонерствуют в ожидании какого-то решительного шага и ни на что так и не могут решиться. Так он не решился поехать сражаться в Испанию в 1937 году, хотя горячо симпатизировал республиканцам; так он не решился вступить в коммунистическую партию, хотя думал и об этом. Он всю жизнь берег себя для какого-то акта – «акта свободного и обдуманного, который поглотит всю его жизнь и положит начало новому существованию». Он ждал… Но в это время «мягко, исподтишка шли годы, они схватили его сзади; тридцать четыре года», – размышляет Матье, обдумывая свой серый, незначительный жизненный путь.

Неспособность Матье на решительный «выбор» (пользуясь терминологией экзистенциалистов) особенно ясно раскрывается в тот момент, когда он предстает сначала перед своим братом – преуспевающим адвокатом Жаком Делярю, который является убежденным апологетом буржуазного образа жизни, а затем перед своим бывшим товарищем – коммунистом Брюне, не менее убежденным представителем рабочего движения и действенной философии марксизма. Матье оказывается посередине: он не способен ни на буржуазное преуспеяние, ни на целеустремленную борьбу в рядах партии, куда зовет его Брюне.

Думая о коммунистах, Матье ясно представляет себе, что «вступить в партию – это значит дать смысл своей жизни, это значит выбрать существование человека». Однако в ту же минуту он с отчаянием говорит Брюне, что не может сделать этого шага, и, оставшись один, честно признается себе, что он отказался вступить в партию потому, что хочет оставаться свободным, и потому, что ему гораздо больше нравится возмущаться существующим порядком вещей, чем отдаться строительству новой жизни: «Мне нравится чувствовать себя презрительным и одиноким, мне нравится говорить «нет», всегда «нет», и мне было бы страшно пробовать строить новый хороший мир, потому что мне не оставалось бы ничего, как говорить «да» и делать, как другие». Такова исповедь индивидуалиста XX века, великолепно переданная главой одного из самых индивидуалистистических учений нашего века.

Острота и четкость политической характеристики, найденной Сартром для определения подлинной ситуации вечно колеблющегося буржуазного интеллигента, заставляет думать о собственных сартровских колебаниях между двумя лагерями. Похоже на то, что эти колебания прекрасно осознаны Сартром и воплощены им в образе его любимого героя.

Матье – самый серьезный и даже трагический герой Сартра. Остальные образы французских интеллигентов-индивидуалистов часто доводятся им почти до карикатуры на так называемую экзистенциалистскую «свободную» личность. Таков, например, уже известный нам ученик Матье – Борис Сергвин, который воспринял от Матье «философию свободы». Матье ему все объяснил, и он понял: «Можно делать все, что хочется, думать так, как вам нравится, не быть ответственным ни перед кем, кроме как перед самим собой, и постоянно ставить под вопрос все, о чем думает весь мир». Знаменательно, что из этого примитивно понятого принципа «свободы» происходит то, что Борис совершает кражу (чтобы доказать себе самому, что он свободен от всяких моральных норм), что он фактически живет на средства своей любовницы, что он вообще размазня и тряпка, неспособный ни на большие дела, ни на самостоятельные суждения.

Что касается его сестры Ивиш, то это маленькое «потерянное сознание», как называет ее Матье, представляет собой весьма характерный тип современной молодой девицы, вышедшей из буржуазного дома, но наделенной остро критическим чувством, переходящим в анархическое бунтарство против установленных моральных норм, против родителей, против традиций и т. д. Однако отброшенные традиционные идеалы добродетельной буржуазки не заменяются у Ивиш никакими новыми идеалами или новой концепцией жизни; отсюда опустошенность, хандра, угрюмость, отвращение к жизни, целые периоды депрессий, сменяемые вспышками ярости, беспредметного возмущения, попойками и дебошами.

Матье, Борис, Ивиш, Лола – каждый по-своему изломанные, «пропащие» люди, без твердых привязанностей, без определенных принципов, не знающие и не умеющие выбрать свой путь в жизни. Такими и застают их грозные политические события 1938 – 1940 годов, которые Сартр концентрирует во второй и третьей книгах своей трилогии.

Вторая книга «Дорог свободы» – «Отсрочка», в противоположность «Зрелому возрасту» с его преимущественно интимной обстановкой, сразу выносит нас на политическую арену. Сентябрь 1938 года, первые громы второй мировой войны, чехословацкая трагедия, приказ о всеобщей мобилизации во Франции. Все герои первой книги и еще множество новых, неожиданно появляющихся на страницах романа, вдвинуты автором в эту предгрозовую атмосферу. Только «то прошедший через уроки второй мировой войны, оккупации и Сопротивления, Сартр уже не мог ограничиться абстрактными поисками «свободы» для своих смятенных героев и должен был «вмешать» их в крупнейшие события эпохи. Термин вмешательства, ввязывания (engagement) плотно вошел в философию экзистенциализма в эти годы и остался в ней до сего времени.

Знаменательно, что, говоря о войне, Сартр не дает нам объективного повествования о ее событиях, а изображает субъективные реакции на эти события со стороны самых разнообразных персонажей. Сильнейший субъективизм, присущий манере Сартра, особенно настойчиво проявляется именно в этой – второй-книге, которая вся сплошь состоит из нарочито спутанных, наплывающих друг на друга «потоков сознания»; писатель намеренно сплетает их воедино, давая их без перехода, без абзаца, порой даже без точки, отделяющей мысль одного персонажа от другого. Получается полное впечатление хаоса мнений, взволнованных выкриков и разноречивых эмоций, которые составляют атмосферу бурных семи дней (23 – 30 сентября), предшествовавших подписанию Мюнхенского соглашения и изображенных в романе «Отсрочка».

Среди всего этого хаоса мы различаем меланхолическую и пассивную позицию Матье, который думает о том, что он идет на «заранее проигранную войну» и что у него «украли будущее». Есть и другие, более бурные реакции на войну, но и в них основной акцент сделан Сартром, с одной стороны, на осуждении войны, с другой – на бессилии человека повлиять на события и;, предотвратить катастрофу. Такова, например, истерическая реакция девятнадцатилетнего юноши Филиппа, который хочет отказаться от войны во имя человечества, бежит из дома, пытается высказаться перед рабочими – Морисом и Зюзеттой, – принимающими его за труса и дезертира. Истерическая речь Филиппа является безнадежной попыткой пробиться сквозь стену непонимания, якобы всегда разделяющую людей.

Резкое противоречие, вошедшее в философскую систему Сартра в период Сопротивления, – противоречие между неприятием существующей действительности и отказом от последовательных выводов из этого неприятия, отказом от целеустремленной борьбы за переделку мира, самым непосредственным образом воплотилось в данном романе.

С одной стороны, осуждение войны, разоблачение предательской политики-невмешательства, саркастическое осмеяние мюнхенской комедии и т. д. проявляется здесь в каждом слове, и именно эта непримиренность с существующим продолжает привлекать к Сартру лево-настроенную буржуазную интеллигенцию, справедливо возмущенную происходящим. Но, с другой стороны, Сартр упрямо доказывает, что человек ничего не может, что он осужден на болезнь войны и на непонимание со стороны других людей. Война появляется здесь не как явление определенной исторической формации, с которым можно и должна бороться, а как еще одно лишнее доказательство извечной абсурдности мира;, она еще больше нагнетает чувство бессмысленной жестокости всего сущего, усиливает у людей привкус «покинутости» и одиночества, лишает их всякого стимула борьбы против общественного зла. В результате Матье покорно идет на войну с мыслью, что он «ничего за собой не оставляет»; Филипп, кричащий? на улице «Долой войну!», получает в ответ ругань, насмешки и убийственную пощечину от своего отчима-генерала; Ивиш в очередном истерическом припадке бросается в объятия вовсе нелюбимого ею человека. («Бомбардировщики пересекли границу. Она смеялась до слез: во всяком случае я не умру девственницей».)

В противоположность писателям реалистического метода, которые, начиная с Бальзака, стремились выявить внутренние закономерности в жизни и поступках своих персонажей, Сартр как будто нарочно полностью разрушает их в своем романе. Само построение «Отсрочки», на редкость фрагментарное, калейдоскопическое, внезапно переносящее нас от эпизода к эпизоду, от одного «потока сознания» к другому, призвано подчеркнуть полное отсутствие причинности и взаимосвязи в явлениях реального мира. Язык романа, как и его построение, несет на себе печать все более нагнетаемой разорванности и истеричности (пренебрежение логическим складом речи, обрывки фраз, паузы, многоточия, восклицания, грубые ругательства, физиологизмы и т. д.), которые характеризуют депрессивное состояние сартровских героев.

Все эти отмеченные черты доводятся до своего апогея в последней, наиболее трагической книге трилогии – «Смерть в душе», где дается момент поражения Франции летом 1940 года. Ставя своих персонажей в самые страшные ситуации военной катастрофы, поражения, плена и т. д., Сартр концентрирует внимание на наиболее болезненных физических состояниях и на бредовых, кошмарных состояниях души. Трагичность происходящего, как всегда, передаете» им через субъективные восприятия разных, но одинаково потерянных и всегда разъединенных друг с другом людей.

Так, известие о сдаче Парижа 15 июня 1940 года доходит до нас через болезненно возбужденное сознание испанца Гомеца – бывшего республиканского генерала, а сейчас безработного журналиста в Нью-Йорке, который ничего не знает о своей жене и сыне, оставшихся в Париже. Гомец получает это известие в полубредовой атмосфере раскаленных улиц, катастрофической жары, беспрерывного потения, «бесполезного солнца», «бесполезного дня». В это время Сара, его жена, бежит в толпе беженцев по дорогам Франции вместе со своим маленьким сыном, употребляя все душевные и физические силы на то, чтобы не слиться с толпой, которая ужасает ее как нечто животное и безобразное: Сара не хочет походить на толпу. Она пытается идти с высоко поднятой головой, фиксируя взгляд где-то поверх затылков и повторяя: «Я не стану, как они». Затем она берет Пабло на руки и делается похожей на них, как «животное из стада».

Отмеченная выше специфика сартровской манеры – соединение грубого натурализма, упор на низменных, физиологических деталях в тесном сплетении с крайним субъективизмом, с разъедающей рефлексией индивидуума, который ни за что не хочет походить на всех, – выявляет себя здесь особенно ясно.

Страх, ужас, отчаяние владеют всеми без исключения персонажами Сартра в этой последней части его трилогии. И в этом положении люди не только не в силах помочь друг другу, но, напротив, ожесточаясь, больно бьют и ранят друг друга, как молодой солдатик Пинет, грубо и бессмысленно надругавшийся над девушкой, встретившей и полюбившей его на дорогах войны. Каждый со своей трагедией, со своим горем, своей «смертью в душе», и это горе их не только не объединяет, а разъединяет, делает порой врагами друг друга, – таковы страшные выводы из индивидуалистической философии Сартра. Даже отряд смельчаков, собирающихся сопротивляться вступлению немцев во Францию, вопреки капитуляции, объявленной ее правителями, не вызывает симпатии у гражданского населения. Напротив, их героическая попытка встречена враждебным молчанием крестьян: ведь благодаря их стрельбе фрицы могут сжечь всю деревню!

1. Jean-Paul Sartre, Situations II, Paris, 1948, pp. 13 – 14.[↩]