Судьба поэта
Эмма Герштейн, Судьба Лермонтова, «Советский писатель», М. 1964, 496 стр.
В нашей науке Э. Герштейн известна как автор содержательных публикаций, касающихся малоизученных моментов биографии Лермонтова. Она рассматривает годы творческого расцвета великого поэта, что особенно важно, так как лучшая биография Лермонтова, созданная в наше время, – Н. Л. Бродского, – доводила описание жизни будущего создателя «Героя нашего времени» лишь до переезда его в Петербург (в 1832 году). Ее внимание привлекают такие факты, которые с наибольшей глубиной раскрывают общественные позиции поэта. С этой целью ей приходится обращаться к архивным разысканиям, которые помогли обнаружить мало или совсем не изученные материалы, по-иному, чем раньше, освещающие уже известные обстоятельства или дополняющие биографию поэта совсем неизвестными сведениями. Исследовательница порою восстанавливает биографию лиц, с которыми общался поэт, что в известной мере позволяет глубже понять его собственные интересы. Анализ произведений поэта, уточнение времени их создания, выделение в них не отмечавшихся ранее деталей тоже способствуют прояснению жизненного пути поэта и его творческого облика.
Значительная часть труда Э. Герштейн была уже опубликована в различных изданиях, но и после их публикации она продолжала изучать затронутые вопросы, подвергая свои суждения критической оценке, что приводило иногда к выводам, противоположным тем, которые были сделаны автором раньше.
Первая часть книги – «Дуэль с Барантом» – рисует известный эпизод из жизни Лермонтова во многом иначе, чем в прежних биографиях, объяснявших это событие как результат соперничества Баранта с Лермонтовым из-за Щербатовой. Как теперь выяснилось, Щербатова, едва ли не единственная из светских знакомых поэта, искренне любившая его, в дуэли неповинна. Биографы не заметили того, что многие из современников называли другое имя – Бахерахт, «элегантной и пребойкой» жены гамбургского консула, которая, по-видимому, передала сыну французского посла не очень лестное для него мнение Лермонтова: поэт считал его таким же авантюристом, как и Дантеса. Но суть дела заключалась в том, что при обострении франко-русских отношений в 30-х годах французское посольство интересовалось вопросом, кого оскорбил Лермонтов в своем стихотворении «Смерть поэта»: одного Дантеса или всю французскую нацию? Это беспокойство могло быть легко устранено текстом самого произведения, кем-то доставленного в посольство. Но обостренность политических отношений привела к усилению личной обиды Баранта, который во время объяснения с Лермонтовым оскорбил честь русского народа, тем самым принуждая поэта-офицера к поединку, отнюдь не носившему столь пустяковый характер, как это обычно представляется. Государственный секретарь Корф дважды отметил в своем дневнике, что лишь случайное падение Баранта избавило Лермонтова от опасности и помогло ему отделаться небольшой царапиной. После шпаг дуэлянты перешли к пистолетам, у Баранта снова была неудача: он промахнулся, Лермонтов выстрелил в сторону. Все это поставило сына посла в комическое положение; в результате французский посол при содействии Нессельроде и Бенкендорфа добился того, что Лермонтова отправили на Кавказ. Обо всем этом с исчерпывающей полнотой впервые рассказано в книге Э. Герштейн.
Исследовательница убедительно показывает, что двор с значительно большим интересом, чем это было известно ранее, наблюдал за Лермонтовым. В главе, которая так и называется «Лермонтов и двор», использованы неизвестная прежде переписка, императрицы, ее дневники и ряд других документов. Невольные связи Лермонтова с двором (из-за Столыпиных, С. Трубецкого, с которыми Лермонтов дружил) тяготили поэта.
При всей ценности этой главы надо признать, что одно суждение, которое автор выдвигает в качестве обвинения против самой императрицы, едва ли уместно и целесообразно. Это правда, что Александра Федоровна читала стихи Лермонтова и даже цитировала в одной записи его «Молитву» («В минуту жизни трудную…»). Это правда, что под влиянием Жуковского, передавшего ей просьбу престарелой бабушки Лермонтова, она, видимо, ходатайствовала перед супругом за поэта. Но от этих фактов еще далеко до утверждения о любовных притязаниях царицы по отношению к Лермонтову. Самое же странное в этом домысле то, что, делая Александру Федоровну неравнодушной к поэту, исследовательница невольно в известной мере оправдывает Николая I, который, в противоположность всему ходу мыслей автора книги, становится не столько деспотом, мстящим гениальному вольнолюбцу, сколько ревнивцем, имеющим основания для ревности.
Несомненный интерес представляют две главы, связанные между собой тематически: «Неизвестный друг» и «Тайный враг». Этим другом оказывается Р. Дорохов. Найденные исследовательницей данные убеждают, что Дорохов относился с трогательной любовью к поэту и делал все, чтобы предотвратить дуэль. Тайным же врагом оказывается будущий либеральный деятель «крестьянской реформы» А. Васильчиков. Автор убедительно показывает, что этот будущий секундант убийцы, мстительный и скрытный, затаил «лютую ненависть» к поэту за его острую и блестящую эпиграмму. Сам он на поединок не вышел бы, но «раздуть ссору» вполне мог.
Наибольший интерес вызывает глава, посвященная деятельности кружка «шестнадцати», в состав которого, как известно, входил Лермонтов. Глава о кружке тесно связана с двумя предшествующими: «За страницами «Большого света», «Родина» и «Тарантас». Во всех этих главах порою фигурируют одни и те же лица и высказываются схожие мысли. – В первой из них исследовательница выводит из полузабвения некогда известного романиста В. Соллогуба. Уже не раз указывалось, что его роман «Большой свет» был написан по заказу великой княжны Марии Николаевны. Э. Герштейн уточняет прототипы образов, указывает на то, что многие места романа являются пародией на стихи Лермонтова. В образе героини она находит черты, близкие чертам дочери М. Виельгорского. Сопоставляя цикл стихотворений Лермонтова с зарисовками образа Виельгорской у Гоголя, Плетнева и других, исследовательница справедливо относит эти стихотворения к 1838 году, считая, что они все посвящены тому же лицу – Софье Виельгорской. Более сомнительны суждения автора о литературной и моральной позиции Соллогуба. Исследовательница пересматривает свои прежние утверждения о том, что соллогубовский роман является памфлетом, направленным против Лермонтова. Но на соседних же фраз явствует, что «Большой свет», пусть «только местами», опускается «до уровня пасквиля». Но чем пасквиль лучше памфлета? Несколько ниже указывается, что Соллогуб глумился над поэтом (стр. 242). Мало оправдывает романиста и то, что он оказался соперником поэта, который увлекался или, по словам автора, даже любил Софью Михайловну Виельгорскую, ставшую вскоре, при содействии двора, женою клеветника-пасквилянта.
Иной характер носит роман Соллогуба «Тарантас», привлеченный исследовательницей для более углубленной трактовки лермонтовской «Родины». В книге Э. Герштейн гениальное стихотворение трактуется как произведение полемического характера. Здесь поэт возражает членам кружка «шестнадцати», которым – полуфранцузу Шувалову, «парижанину» Гагарину и «французу в душе» Браницкому – была не знакома отрада при редком зрелище жалкого достатка мужика: «полного гумна» или не скормленной скоту соломы на крыше. Самое ощущение езды по просторам родины, наполняющее сердце поэта радостью, далеко от презрительности создателя «Тарантаса», в котором «Россия предстает скучной, унылой, безнадежной страной» (стр. 284).
Разумеется, изучение кружка «шестнадцати», которому посвящена особая глава, но упоминания о котором встречаются и раньше, не может привести к каким-либо точным выводам, так как «у нас нет ни одного прямого документа о собраниях» его (стр. 378). И все же автору книги удалось значительно расширить наши сведения: установлены биографии известных по фамилии членов кружка, указано, что, одной из тем их бесед, отразившихся в лермонтовской «Родине», был характер русской народности. Но это же стихотворение свидетельствует о том, что Лермонтов не излагал в стихах взгляды своих товарищей по кружку: «обмен мнениями стимулировал Лермонтова к определению своей собственной точки зрения на основные вопросы современности» (стр. 375). Прослеживая судьбы известных нам членов кружка, исследовательница приходит теперь к выводу, противоположному тому, который ей казался справедливым раньше. Вывод этот таков: правительство, не оставившее ни одного из «шестнадцати» в Петербурге, очевидно, знало о существовании объединения, в которое входили оппозиционно настроенные молодые люди. С особенной настойчивостью Николай I преследовал Лермонтова.
Немало интересного внесено исследовательницей и в изучение финального эпизода жизни Лермонтова («Дуэль и смерть»). Здесь рассказывается о подтасовке, сделанной Оболенским при публикации писем матери Мартынова. Письмо, напечатанное первым, отнесено к 1837 году; оно полно предчувствий неизбежных несчастий в семье Мартыновых от знакомства с Лермонтовым. Между тем это письмо написано после 1837 года, так как вдовьи жалобы Мартыновой были уместны лишь после смерти супруга, в 1839 году. Следовательно, Лермонтов бывал у Мартыновых после того, как он, по уверению убийцы, будто бы вскрыл письмо его отца к незадачливому майору. А между тем сам майор впоследствии уверял, что дуэль объяснялась именно этим «преступлением» поэта. Изучая известные данные, Э. Герштейн делает интересный, хотя и весьма печальный вывод: очевидно, из-за бури секунданты Лермонтова – Столыпин и Трубецкой – опоздали. Тщательное сопоставление ряда свидетельств Васильчикова обнаруживает противоречивость его показаний даже в таком важном вопросе, как: был ли произведен Лермонтовым выстрел или сам Васильчиков разрядил пистолет после дуэли.
К сожалению, не все в содержательной книге Э. Герштейн является одинаково убедительным и верным. В частности, нам представляется рецидивом вульгарно-социологических формулировок утверждение, что стихотворение Лермонтова «Смерть поэта» является ярким выражением идей либерально-дворянской оппозиции» (стр. 325 – 326). К неверным обобщениям ведет трактовка незавершенной повести Лермонтова «Штосе». Э. Герштейн утверждает, что «секрет обаяния» этого произведения «в злободневности и в автобиографической основе» (стр. 252). Злободневность заключается в том, что «весь Петербург» говорил о некоей гувернантке по фамилии Штосе, которая выиграла в польской лотерее полмиллиона. Что касается автобиографичности, то, по мнению исследовательницы, в призраках, являющихся герою, Лермонтов изобразил Соллогуба и его супругу. Ужели такой вдумчивый автор, как Э. Герштейн, считает, что подобными деталями можно объяснить художественное значение этого произведения?
Но не этими недочетами определяется характер большой книги, в целом принадлежащей к числу лучших работ о поэте.