Судьба и слово

Дм. Хренков, От сердца к сердцу, «Советский писатель», Л. 1979, 254 стр.

В книге Дм. Хренкова о жизни и творчестве Ольги Берггольц характеристики, разборы, оценки соседствуют с воспоминаниями, записями бесед, рассказами о встречах с его героиней. Трудно, ведя речь о поэте, которого сам близко знал, удержаться от обращения к тем фактам, которые сберегла память. Трудно, а иногда все-таки нужно! Потому что могли запомниться подробности вовсе не существенные, не обогащающие наших представлений о том, чей облик хотелось бы обрисовать, воссоздать с наибольшей отчетливостью и полнотою. Тут обязателен отбор чрезвычайно строгий, последовательный, продуманный. И к тому же имеющий в виду особенности творчества и биографии художника, привлекающего наше внимание.

Именно согласованность наблюдений критика и воспоминаний современника, товарища по перу определяет направление работы Дм. Хренкова.

Все чаще приводятся в нашей печати многозначительные слова Владимира Маяковского: «Я – поэт. Этим и интересен». И не диво: в наше время резко возрос интерес к жизни и личности мастеров литературы и искусства. За книгой, спектаклем, фильмом читатели и зрители хотят видеть их создателей. И здесь совсем нелегко, а все же необходимо провести грань между побочными данными, преимущественно семейно-бытового порядка, и теми индивидуальными качествами, которые находят» воплощение в образной структуре и знание которых позволяет нам лучше понять смысл; очарование художественных произведений, свое обычность облика их творцов.

Как часто путь, пройденный самим художником, дает основание для повествования подлинно героического!

В этом ряду судьба О. Берггольц. Читатели находят в ее стихах и исповедь самого поэта, и ответ на свои душевные запросы.

Впрочем, словечко «и» должно заменить знаком равенства: рассказывая о пережитом, делясь своими сокровенными раздумьями, надеждами, мечтами, О. Берггольц тем самым отвечает заветнейшим чаяниям своих сограждан и современников. Совершается чудо сопереживания – одно из величайших чудес поэзии. Ощущая его добрую власть, испытываешь потребность понять, осознать его природу. И тут-то слово за исследователем-свидетелем.

Уже завершая книгу, Дм: Хренков пишет о том, что в «Дневных звездах» среди прочих признаний есть одно, поразившее его своею мудростью: «Нет, не прекратилась и не умерла во мне «жажда брать», даже от прошлого, но «жажда отдавать взятое» – преобладает» (стр. 233). И, совершенно справедливо замечая, что «жажда самоотдачи это – не что иное как писательское подвижничество, умение вложить в строку как можно больше того, что могло бы пригодиться другим» (стр. 233), критик видит на выступлениях Ольги Берггольц на литературные темы это стремление выразить в полной мере свой опыт, а в нем – заботу об общем писательском деле.

Соображение очень точное, меткое… И право же, заслуживающее более распространенного применения. Не только в своем отношении к собратьям-литераторам, а прежде всего и более всего в своем поэтическом и прозаическом творчестве Ольга Берггольц была неутомима в благородной и возвышенной страсти, которая здесь верно названа жаждой самоотдачи.

Стоит, быть может, подчеркнуть, что надобно иметь в виду не одно лишь желание безраздельного самораскрытия, но и возможность совершения этого труднейшего творческого действия, то есть способность самоотдачи. Только она и обеспечивает плодотворность добрых намерений художника.

И разумеется, подлинная суть творческого труда становится ясной, когда мы узнаем, что же именно по существу выразило слово поэта, что за истина в нем сокрыта, каковы чувства, в нем воплощенные.

Вот почему обращение к творчеству и жизни Ольги Берггольц так много дает нашему уму и сердцу, расширяет наше знание не только о литературе, но и в стоящей за ней действительности, о сложнейших движениях человеческой души в «минуты роковые» нашей эпохи, на ее напряженнейших поворотах. Ведь речь идет о поэте, который действительно вложил свою личность во всем ее объеме в стихотворные и прозаические строки и таким образом оказался достойным несравненного подвига, совершенного на невских берегах.

Одновременно с книгою Дм. Хренкова вышел в Ленинграде сборник, посвященный памяти Ольги Берггольц, составленный из воспоминаний о ней и ее собственных очерков, стихотворений, писем. Эти два издания не только дополняют, но и подтверждают ценность друг друга. И страницы мемуарные, повествования аналитические, исповедальные позволяют читателю составить представление о том, как сперва готовился, а затем совершался многотрудный и победный дуть поэта.

Да, это было отнюдь не складывание стихов по тому или иному поводу, а именно путь, последовательное движение, все этапы и повороты которого таено ввязаны. В книге Дм. Хренкова воспроизведены знаменательные переклички десятилетий: к примеру, в дневнике писательницы имеются записи, датированные 1932 – 1933 годами и перечисляющие те «нагрузки», которые выполняла тогда Ольга Федоровна. И тут же ее слова, сказанные уже в 70-х: «Теперь мне и самой кажется, что это было не со мной, а с кем-то другим. Дети, больной муж, жадный интерес к литературе, к музыке, встречи в Доме писателя… Фантастика!» (стр. 58). А несколькими страницами далее сообщается о том, как в 1964 году Ольга Берггольц объяснила читателям, почему она публикует стихи, написанные двадцатью с лишним годами ранее. Ей, уже прошедшей через блокаду и Победу, нужно было поделиться теми чувствами, которые она испытывала <в предвоенное время… Она изменялась, оставаясь верной своим убеждениям и идеалам, сберегая свое прошлое, и сдвиги, происходившие в стихе, подчеркивали ее постоянство.

В первой же главе своей книги Дм. Хренков, рассказывая о комсомольских годах, пишет: «Нет нужды доказывать, что уже тогда Ольга Берггольц резко выделялась среди сверстниц, но она хотела быть «как все», как все, верила в высокое предназначение своего поколения» (стр. 23). Это ключевое определение, относится оно и к более поздней поре: «Как все» работала Ольга Федоровна во времена пятилеток, и вместе с тем шло накопление душевной энергии, становление ее личности. «Как все» она несла тяготы блокады, исполняла свой гражданский долг, а в то же время ее слово приобретало особое значение и вес в общенародных подвижнических трудах…

Это сложное сочетание общности с народом и неповторимости постоянно присутствует в стихах и поэмах Ольги Берггольц – особенно блокадных. Впрочем, достигнув зенита сердечной свободы (см. «Стихи о себе»), она уже затем не утрачивала его и впоследствии. «Дышит сердце небывалой волей, силою расцвета своего» – эти строки могли быть поставлены в качестве эпиграфа и к трагедии «Верность», и к лирической прозе «Дневных звезд». С совершенной естественностью поэт обращается к собственной биографии, потому что все ее звенья значимы и содержательны.

Каждое признание и утверждение поэта имеет достовернейшую основу. И обстоятельства ее семейной, общественной жизни, и – что не менее важно! – ее чувства, воззрения, взгляды, как только запечатлевает она их в стиховой либо прозаической строке, получают проповедническую силу, оказываются могучим средством нравственного, социального воздействия. Понятно теперь, почему так дороги нам свидетельства современников, имевших счастье встречаться с Ольгой Федоровной, беседовать с нею, наблюдать ее в различных условиях.

Дм. Хренков в этом отношении оказался счастливцем. Познакомившись с героиней своей книги в начале 1944 года, он встречался затем с нею все чаще. До этого он услышал ее стихи, передававшиеся по радио, был потрясен их доверительностью и прямодушием, а потом вместе с Л. И. Левиным, давним другом поэта, побывал у нее в гостях и… – предоставим ему слово: «Именно оттуда, с того далекого вечера, потянулась ниточка, которая связала нас и крепла три последних десятилетия» (стр. 9).

Как сообщает сам Дм. Хренков, он не может «писать о людях, с которыми не имел личных контактов» (стр. 27). Очень многое, конечно, дают и дневниковые записи, часто встречающиеся в книге. Дневники эти Ольга Федоровна вела годами, нет – десятилетиями, очень подробно, последовательно, со свойственной ей строгостью, если нужно было – и безжалостностью по отношению к самой себе. И вот Дм. Хренков приводит записи, посвященные смерти А. М. Горького и болезни дочери Ирины, работе над «Историей фабрик и заводов» и редакционным хлопотам в газете «Литературный Ленинград», Октябрьской годовщине в тяжелом 41-м году и встрече Нового года первой блокадной зимой в Ленинградском Доме писателей, недолгому пребыванию в военной Москве и радостным часам окончательного разгрома гитлеровцев на берегах Невы, поискам начальных эпизодов сценария о первороссиянах и замыслу той замечательной книги, которая впоследствии получит имя «Дневные звезды»… Даже этот сжатый и неполный перечень показывает, что и в потаеннейших, лишь для себя самой предназначенных строках тесно и нераздельно соединялись мотивы политические и домашние, творческие и сердечные, жизнь души и жизнь страны.

Страницы дневников Ольги Берггольц стоило привлечь и для объяснения того термина, который она выдвинула в спорах о лирике, предшествовавших и сопутствовавших Второму всесоюзному съезду писателей. «Самовыражение» – это слово показалось не слишком удачным и тем, кому была близка позиция Ольги Берггольц, доказывавшей необходимость личного, страстного отношения поэта ко всему, что охватывает его духовный взор. Как и обычно, в осмыслении литературных определений решающее значение получают стоящие за ними реальные образные величины. Разумеется, невелика стоимость излияний стихотворца, если его личность по сути бедна, плоска, ограниченна. Но какое прекрасное и благородное духовное изобилие таила в себе душа самой Ольги Берггольц и тех поэтов, что были ей близки и дороги!

Многое значит глубина и серьезность литературных представлений Ольги Федоровны, сказавшихся и в ее труде, и в дружеских отношениях с собратьями по перу. Ее дружба – нагляднейшее свидетельство отзывчивости и широты… Ортодоксальнейшая комсомолка, она носила свои стихи Анне Ахматовой; приезжая со студенческой практики, рассказывала о своих путевых наблюдениях неутомимому страннику – Николаю Тихонову; ее первые книжки для детей оценивали и разбирали Самуил Маршак и Корней Чуковский. А потом среди ближайших ее собеседников и корреспондентов оказались Борис Пастернак и Александр Твардовский, Михаил Светлов и Сергей Наровчатов, Юрий Герман и Евгений Шварц… Все это были общения чрезвычайно деятельные, ни в коем случае не идиллические, сопровождаемые спорами, подчас весьма напряженными, и именно поэтому имевшие крепкую основу взаимопонимания и принципиальности.

Дм. Хренков рассказывает о среде, к которой принадлежала Ольга Берггольц, предметно и доказательно. Начиная главу «Девятьсот огненных дней» воспоминанием о первых днях Отечественной войны, он отмечает: «Я знаю об этих днях не понаслышке» (стр. 94). Будто ненароком оброненную фразу он мог бы многократно повторять в своей книге, когда в ней заходит речь о работе журналистов (действующих лиц повести О. Берггольц), или о том, как воины переднего края, остановившие фашистов под Ленинградом, «потянулись к шутке, острому слову» (стр. 117), или об экранизации поэмы «Первороссийск», или о великолепной памяти Ольги Федоровны, или о постепенном рождении, вызревании книги «Дневные звезды», или о впечатлениях, навеянных поездкою поэта на Енисей,…или о встрече Ольги Берггольц с Анной Ахматовой в Комарове и об их споре о творчестве Марины Цветаевой… Все чаще подкрепляет критик свои суждения и сообщения ссылками на слова и поступки Ольги Федоровны (да многие слова ее и были прямыми поступками!), на встречи с нею. И завершается книга страницами, рассказывающими о последнем, печальном свидании в клинике, где провела Ольга Берггольц последние дни своей жизни…

Дм. Хренков, таким образом, осуществляет свое намерение, суть которого определена им в «Лирическом предуведомлении», открывающем книгу. Предупреждая, что к его работе не надо относиться как к литературоведческому исследованию и что задача его более скромна, он далее пишет о своем намерении способствовать тому, «чтобы читатель мог углубить свое представление о творчестве и личности Берггольц, человека сложного, переменчивого и вместе с тем удивительно цельного» (стр. 15). Что ж, желание это осуществлено: читатель и в самом деле узнал многое о человеке и художнике Ольге Берггольц, и эти данные обрисовывают характер – при всем его динамизме – устойчивый и сильный, нашедший себя и репный своей природе.

Мир образов, созданных поэтом, исполнен покоряюще пленительного обаяния, но осмыслить, истолковать его совсем не просто. Дм Хренков находит нужные слова для характеристики стихотворений, сложившихся в книгу «Узел», проникновение пишет о пафосе первых военных стихов Ольги Берггольц, об особенностях пьесы «Рождены в Ленинграде», о поэтической природе «Дневных звезд», написанных прозою; автор справедливо подчеркивает веру поэта в силу русского стиха. И прежде всего – традиционного… Эти и другие открытия критика многое дают для понимания поэзии и прозы Ольги Берггольц.

Вместе с тем видны и «заделы», ожидающие дальнейшей разработки. То же замечание о преданности классическому русскому стиху, без сомнения, требует развития и уточнения. Упрекая тех, кто в рассуждениях о «звездном взлете» Ольги Берггольц упускал из виду ее «учебу» у великих предшественников (стр. 235), критик не замечает, что он лишь назвал важный вопрос, но на поверку не ответил на него и сам.

И еще одно обстоятельство хотелось бы отметить… Говоря о риторичности некоторых стихотворений 30-х годов, Дм. Хренков предвещает: «Пройдет несколько лет, и Берггольц сумеет слить воедино глубинные потоки самой сокровенной лирики с высоким публицистическим пафосом» (стр. 75). Но можно ли озарение, достигнутое Ольгой Берггольц в годы зрелости, свести к слиянию, сочетанию двух начал, двух стихий?! Право же, важнее постичь, определить ту силу, которая проявилась в стихах и поэмах грозной зимы 41-го года и уже не покинула поэта… Правда, очень трудно здесь найти характеристики исчерпывающие и строгие – слишком волнует, потрясает предмет исследования.

Пожалуй, ключ здесь надо искать в словах самого поэта. В одном из писем ее, опубликованных на страницах сборника мемуаров, посвященного памяти Ольги Берггольц, мы находим размышления о жизни осажденного Ленинграда: «Все распадалось, смещалось, переосмысливалось; стремительнее всего обваливались надстроечные украшения… оставалась жизнь и смерть в чистом виде… Мы всеми мерами – и сознательно и бессознательно стремились и стремимся сберечь, сохранить нормальную, обычнейшую человеческую жизнь – и добились все-таки этого… научились жить всей жизнью здесь, в Ленинграде…»

Пафос ленинградского подвига здесь освещен с замечательной проницательностью. Роль литературы и искусства в этом подвиге неоценимо велика, в чем можно убедиться, слушая симфонию Д. Шостаковича, перечитывая стихи О. Берггольц, А. Прокофьева, В. Инбер, рассказы и очерки Н. Тихонова, статьи Вс. Вишневского и другие произведения, написанные в нескольких километрах от переднего края и навсегда запечатлевшие «жестокий расцвет» людских душ, возмужавших в испытаниях неимоверной тяжести.

Наследие суровых лет поныне тревожит и обогащает сознание поколений, вступающих в жизнь. Его освоению способствуют и груды тех, кто по праву может сказать знаменательное: «Это было при нас. Это с нами вошло в поговорку…». Вот чувство, которое, должно быть, и побудило Дм. Хренкова написать свою умную, сердечную книгу.