Литературная мысль Древнего Китая

И. С. Лисевич, Литературная мысль Китая на рубеже древности и средних веков, «Наука», М. 1979, 266 стр.

Культура Востока давно уже привлекает к себе внимание отечественных и зарубежных исследователей, и наука достигла немалых успехов в освоении культурных ценностей отдельных стран и целых ареалов, в изучении важных явлений и фактов восточной культуры и процесса ее развития в целом. Однако до сих пор остается нерешенной проблема соотношения в ней национально-специфического и общечеловеческого, проблема сущности и истоков «восточной специфики». Об этой специфике много говорят, ее нередко преувеличивают, в отдельных случаях скрывая за этими словами непонимание сути самих явлений и процессов. С другой стороны, все еще немало и прецедентов ее нивелировки. Поэтому изучение традиционной поэтики и эстетики Востока как в ее теоретическом (реализованном в древних и средневековых поэтиках), так и в практическом (воплощенном в литературном творчестве) аспектах выдвигается современным литературоведением в ряд насущных задач – задач, без предварительного решения которых на нынешнем этапе уже невозможно ни углубленное исследование характера и особенностей развития восточных литератур, ни плодотворное изучение этого развития в русле мирового литературного процесса.

Интерес к литературам Востока заметно повысился за последнее время, и прогресс во взаимопонимании народов Востока и Запада в немалой степени зависит сейчас от правильного представления о характере и специфике этих литератур, сущности национальных художественных традиций, с одной стороны, и успешного выявления универсалий, не на основе сопоставления внешних факторов, но на базе сравнительно-типологического изучения художественных структур Востока и Запада – с другой.

В этом смысле своевременна вышедшая недавно книга И. Лисевича «Литературная мысль Китая на рубеже древности и средних веков».

Понять специфику литературы любого народа невозможно, не обратившись к его культурной традиции, особенностям художественного видения мира, структуры образа и т. д. И для этого необходимо взглянуть на литературу не только со стороны, но и «изнутри», как бы глазами самих ее создателей, – встав на их позиции. И. Лисевич пишет в книге, что взгляд «со стороны» приводил многих, в том числе и крупных, ученых к неверным выводам касательно специфики восточной культуры. Автор иллюстрирует это целым рядом примеров, подчас весьма курьезных, недопонимания европейскими китаеведами, а также видными философами XIX и XX веков фактов духовной культуры Китая, а отсюда и неверной их оценки.

И хотя в наши дни подобное встречается значительно реже, недопонимание остается. Преодолеть его можно, только проникнув в суть исторически сложившихся стереотипов мышления, поняв побудительные мотивы творчества, раскрыв смысл главных ценностных категорий. Именно так воспринимает основную задачу своего исследования И. Лисевич, и это в свою очередь определяет его подход к решению проблемы. «Стремление проникнуть в специфику китайского восприятия художественного слова, – пишет он, – и побуждает обратиться к литературной мысли Китая – понятию, гораздо более широкому, чем просто литературная критика, предполагающему осмысление явления литературы во всех его аспектах» (стр. 5).

Чтобы постичь суть культурной традиции, необходимо выявить ее истоки. Эпоху становления традиционной литературной мысли и выбирает объектом своего исследования И. Лисевич, а точнее, тот ее период, когда эти традиционные представления уже складываются в определенную систему, – это конец III века до н. э. – VI век н. э., период, достаточно протяженный во времени, охватывающий свыше девятисот лет. Обращение к раннему этапу перспективно еще и потому, что на этом этапе литературная мысль еще не отделилась окончательно от самой литературы, и последняя «предстает перед нами в роли некоей самопознающей системы, но именно способность к самопознанию дает в руки стороннего наблюдателя ключ к раскрытию ее тайн» (стр. 5).

Исследование опирается на перспективную методику, позволяющую автору успешно решать поставленные перед ним задачи. Здесь характерны два момента. Во-первых, литературная мысль исследуется в тесной связи с мировоззренческой основой, без обращения к которой практически невозможно постичь внутренний механизм художественного творчества, каким он представлялся китайцам той эпохи. Литература в древнем и средневековом Китае органически входила в общую модель мира и не мыслилась в отрыве от нее.

Во-вторых, в своих изысканиях автор отталкивается от материала древних и средневековых поэтик, идет от рассматриваемых в них категорий, закрепленных далее традицией и употреблявшихся в Китае на протяжении многих столетий. Такой подход открывает максимальные возможности для дешифровки культурного кода и позволяет избегнуть подстановки привычных нам форм мышления на место тех, которыми оперировали и творцы литературы, и авторы поэтик.

Предметом внимательного исследования ученого становятся десять категорий из числа наиболее важных и наиболее ранних, содержавшихся уже в древних памятниках китайской культуры. Причем в соответствии с избранной методикой литературные категории исследуются во взаимосвязи с категориями философскими – а именно теми из них, которые играли решающую роль в понимании особенностей художественного видения мира и особенностей литературного процесса.

Правда, не совсем понятен ход рассуждений автора, обосновывающего выбор самих категорий. Вот что он, пишет: «Необходимость включить в круг исследования также и прозу обусловила обращение к таким древним понятиям общего характера, как вэнь (изящная словесность. – И. Б.) и сяошо (сюжетная художественная проза. – И.. Б.)». Но ведь вэнь, как явствует далее из самого исследования, охватывает не только прозу, но и поэзию, а на определенном этапе развития литературной мысли практически только поэзию, и притом это одна из главных категорий традиционной китайской эстетики, без которой подобного рода исследованию не обойтись.

Тут же И. Лисевич продолжаете «Вопрос о драме решился сам собой, поскольку она оформилась в Китае сравнительно поздно. Зато вместо категорий драмы пришлось добавить (подчеркнуто мною. – И. Б.) три категории не специфически литературных, но играющих в понимании литературного процесса решающую роль…» (дао – путь Вселенной, дэ – его манифестация и ци – животворящий эфир). Почему «вместо»? Разве это категории равноценные, взаимозаменяемые? И почему «пришлось»? Ведь их включение диктуется необходимостью, о которой пишет далее сам автор: «Дело в том, что в древнем и средневековом Китае литература мыслилась четко включенной в общую модель мироздания, а внутренними скрепами модели мира как раз и служили для человека того времени дао, дэ и ци – категории философские и одновременно литературные» (стр. 6). Показателен и заголовок первой главы книги: «Путь Вселенной – Великое дао, его манифестации – дэ и претворение в слове – вэнь».

Анализ содержания основных поэтических и общефилософских категорий дает И. Лисевичу ключ к пониманию структуры и специфики поэтического мышления, характера творческого процесса, особенностей построения художественного образа древней и средневековой литературы Китая. Анализируя, например, «Оду изящному слову» Лу Цзи, И. Лисевич пишет о «механизме» творческого вдохновения, каким он представлялся ученым поэтам того времени: исходным моментом вдохновения являлось приобщение поэта к вечности, к дао. Приводя и комментируя слова Лу Цзи, автор раскрывает стоящее за ними совершенно определенное видение мира, показывая, что «в основе представлений о природе творчества лежит идея связи изящной словесности – вэнь и Абсолюта – дао» (стр. 20).

И. Лисевич последовательно выявляет особенности мировоззрения, нашедшие свое отражение в традиционной литературной мысли, говорит о том, как воплотились они в структуре и характере образа. Древнему и средневековому китайцу, по его словам, «было присуще совершенно иное видение мира, для него все явления и объекты оказывались не просто взаимосвязанными – они были родственно близки в своей основе, и мир человека служил продолжением и ареной действия тех же сил, что и мир природы… И то, что мы определили бы как метафору, зачастую есть не «перенесение свойств одного предмета на другой», а, напротив, вскрытие общей внутренней сущности явлений…» (стр. 91). Отсюда выводит он и «заметное нежелание древних китайских авторов сопоставлять внешний облик предметов и явлений – искусство, в котором достигли совершенства персидские и арабские поэты. Нет, их взгляд прежде всего устремлен на сходство внутреннего ци…» (стр. 92). Этим автор склонен объяснять и отсутствие в древнекитайской литературе развернутых сравнений, подобных гомеровским, – «коль скоро вскрыта общая сущность объектов, нет смысла странствовать мыслью по их поверхности, отмечая то одну, то другую деталь внешнего сходства», – и почти полное отсутствие сравнений отрицательных: «если явления по природе своей чужды, какой смысл ставить их рядом?» (стр. 92).

Весьма ценен вывод автора книги о том, что «образность древнекитайского произведения не всегда можно рассматривать только как поэтический прием, ибо образ оставался для древних формой восприятия мира, а то, что представляется нам только образом, зачастую имело глубокие мировоззренческие корни» (стр. 38).

Не говоря о том, что представленные в книге категории рассматриваются в их взаимосвязи, как компоненты единой системы, каждая из них анализируется в развитии, достаточно глубоко и разносторонне. Например. содержание и атрибуция категории вэнь прослеживаются от времен Конфуция и до эпохи Шести династий (IV-VI вв.). Целый ряд категорий впервые становится объектом столь пристального научного анализа. Определенное внимание отведено, в частности, и этимологии слова, и его идеографии. Обращение к истокам терминов, к их иероглифическому начертанию, как справедливо отмечает сам автор, «порой позволяет увидеть как бы контур первоначальной идеи, впоследствии оформленной в литературную категорию» (стр. 118).

Причем анализ категорий литературной мысли, не имеющий в книге самодовлеющего характера, дает возможность автору выйти к таким важным проблемам культурного комплекса, как личность и литература, фольклор и литература, литература и время. В частности, категория лирической поэзии ши исследуется во взаимосвязи с постановкой вопроса о роли индивидуального начала в традиционной китайской литературе и его осознания литературной мыслью, об особенностях отношения к индивиду и его восприятия, исторически сложившихся в Китае. В итоге своего анализа И. Лисевич выдвигает положение о том, что «для традиционной литературной мысли Китая творческая индивидуальность не является самодовлеющей ценностью», поскольку она «рассматривалась прежде всего как некий медиум, дающий выход незримым силам в зримые формы вэнь» (стр. 171 – 172, 174).

Устанавливая «некоторую размытость границ самосознания личности и ее внешней детерминации», автор склонен рассматривать это как «один из ключевых моментов традиционной модели социального поведения в Китае». «Китаец, – пишет И. Лисевич, – не только всегда ощущал себя частью некоего целого, но и это целое – как бы своим продолжением. Такая позиция, естественно, должна была снижать остроту конфликта индивида и общества, ибо индивид был изначально запрограммирован на конформизм, на подчинение своих желаний интересам «высшего порядка – семьи, клана, государства, мироздания, наконец, запрограммирован на минимум самопроявления (призыв к «недеянию» – вариант той же позиции)» (стр. 159 – 160).

Эта тщательно аргументированная концепция приводит И. Лисевича и к целому ряду последующих, весьма интересных выводов и гипотез. «Растворение» личности в целом, – пишет он, например, – как правило, снимало и ее трагедию; в этом, по-видимому, причина спорности существования в Китае трагедии как литературного жанра» (стр. 160).

Рассматривая далее проблему взаимосвязей литературы и фольклора и анализируя в связи с этим категорию сяошо (малые речения), И. Лисевич последовательно выявляет фольклорные истоки обозначаемого этим термином феномена. Он выясняет соотношение изящной словесности вэнь и сюжетной прозы народного происхождения сяошо в традиционной теории литературы, мировоззренческие и эстетические корни этого соотношения, оказавшего глубокое воздействие на последующий ход и характер литературного развития.

В главе «Литература и время» основное внимание уделяется проблеме движения китайской традиции, что уже само по себе актуально и интересно, ибо отражает прогрессивный взгляд на традицию как явление, подверженное определенным изменениям во времени. Характер эволюции литературной мысли прослеживается по таким важным параметрам, как отношение к древности, к традиции; постепенный переход от этических критериев в оценке вэнь к критериям эстетическим и др. Избранные параметры и принятый временной масштаб четко высвечивают движение старой китайской традиции, «замедленное и своеобразное, часто напоминающее колебание маятника, не выходящего за определенные пределы» (стр. 191).

Правда, преамбула этой главы не полностью реализуется ее содержанием. Недостаточно, на мой взгляд, раскрыт, например, такой важный аспект понимания эволюции самими теоретиками литературы, как соотношение факторов устойчивых и изменчивых, восходящее к древнему «Ицзину» («Книге перемен»). В детальном анализе перехода от этических критериев к эстетическим едва ли к месту употреблен термин «эстетизм» (стр. 230, 231 и далее).

Помимо обширной и разнообразной исследовательской литературы, представление о которой дает библиография, автор широко привлекает материалы древних и средневековых китайских поэтик и трактатов, в значительной части впервые вводимых в научный Обиход.

Книга И. Лисевича важна не только для плодотворного изучения литературного процесса в Китае на всем его протяжении. Большое значение имеет она также и для изучения традиционных культур сопредельных стран, таких, как Япония, Корея, Вьетнам, которые уже на раннем этапе своего развития восприняли многое из Китая. Исключительно велико, например, влияние древнекитайских философских учений на традиционную литературную мысль Японии, на ее поэтику и эстетику. Это нашло свое отражение и в особенностях поэтического мышления и выразительности, в структуре образа, законах композиции литературного произведения. Целый ряд философско-эстетических концепций имеет общие корни. Такова, например, концепция сердца как источнике поэтического слова, как «врат, открытых во Вселенную». Наконец, сами категории классической японской поэтики во многих случаях восходят к китайским прототипам.

Короче говоря, перед нами действительно серьезное, глубокое научное исследование, раскрывающее важную область богатой и своеобразной культуры китайского народа.