Странствия и метаморфозы Ильи Эренбурга

EwaBéгагd, La vie tumultueuse d’Ilya Ehrenbourg – Juif, Russe et Soviétique. Preface d’Efim Etkind, Editions Ramsay, Paris, 1991.

 «Человек века – не обязательно герой века, – пишет Ефим Эткинд в предисловии к книге Евы Берар «Бурная жизнь Ильи Эренбурга – еврея, русского, советского». – Если говорить о XIX столетии, то его неоспоримый герой – Бонапарт; что же касаетсячеловека,тут можно выбирать между Жюльеном Сорелем, Раскольниковым и Растиньяком. Человек вовсе не должен пленять нас своими достоинствами или своей красотой; он представляет собой лишь сосредоточение черт, присущих эпохе.

Илья Эренбург – посредственный романист и слабый поэт; его огромная автобиографическая книга, которой он посвятил последний отрезок своей жизни, – далеко не шедевр жанра: написанная наспех, она не утоляет голода читателя – вопросов в ней гораздо больше, чем ответов, портреты поверхностны, теории легковесны, признания неполны, сомнительны, даже нечестны. И тем не менее именно он, Илья Эренбург, – человек века. Едва ли мы смогли бы назвать еще кого-то, кто до такой степени был бы воплощением своей эпохи» (р. 7).

В подобной системе координат Эренбург действительно фигура не только значимая, но в известном смысле уникальная. Если не его творчество само по себе, то география его жизни, с почти неправдоподобной точностью повторяющая географию узловых событий эпохи, и – это особо подчеркивает Эткинд – своеобразие мировосприятия «человека трех культур» (русской, европейской, еврейской), который способен видеть каждую из них одновременно изнутри и извне, и положение изгнанника, эмигранта, чужака везде и всюду, и психология «человека лавирующего», сформированная временем диктатур, и головокружительные вольты, каковые он совершал в надежде остаться на плаву и не заплатить за сие сверх «разумной цены», и; наконец, его свидетельства и его умолчания, бесспорно, дела> ют Эренбурга, независимо от нашего к нему отношения, одним из ярких персонажей невымышленного «романа века». Поэтому неудивительно, что книга Евы Берар, вводящая в обиход множество доселе не изученных документов и шаг за шагом восстанавливающая подлинную биографию писателя, местами просто захватывающе интересна.

Е. Берар не выбирает себе какого-то одного, симпатичного или несимпатичного ей, Эренбурга, дабы затем оправдать или изобличить его. Она не сбивается на эмоции, не морализирует и не придыхает, а желание «назвать вещи своими именами» не заставляет ее изменить изначально сочувственному тону (подкрашенному, впрочем, спасительной иронией). Она старательно избегает категоричности и не мечтает поразить читателя сенсацией. Ее увлекает принципиально иная задача – связать воедино куски обрывающейся, ускользающей нити, проследить все повороты и изгибы причудливо вычерченной линии, не выровнять, не потерять ни одной частицы мозаики, ни одной из личин вечно двоящегося, мечущегося от берега к берегу героя. Стоит ли говорить, какого труда и терпения это требует? По собственному признанию Е. Берар, писать биографию Ильи Эренбурга – все равно что пытаться разгадать хаотично разбросанные фрагменты головоломки. Но усилия, кажется, затрачены не напрасно. Во всяком случае, главную цель можно считать достигнутой: автору удалось достаточно четко выстроить обширный и разнородный материал, не утонув в нем и не срезав неудобные углы.

Теперь о самом материале, послужившем основой для биографических реконструкций. Это письма Эренбурга – из Киева, Берлина, Парижа – к В. Меркурьевой, М. Шкапской, Е. Полонской, В. Лидину, Е. Замятину, В. Мильман и др., за редкими исключениями неизданные. Это сохранившиеся в архивах тексты его публичных выступлений, его послания к вождям и переписка с редакторами, это читательские отклики, внутренние рецензии, официальные документы (к примеру, прелюбопытное досье из префектуры парижской полиции). Это свидетельства, почерпнутые как из хорошо известных, так и из совершенно недоступных у нас печатных источников, и информация, собранная Е. Берар в 70 – 80-е годы в личных беседах с Ириной Эренбург и Лизелоттой Мер, Надеждой Мандельштам и Ниной Табидзе, Лидией Чуковской и Жаном Брюллером (Веркором), с людьми, встречавшими Эренбурга во время войны, работавшими с ним, окружавшими его в последний период. Это, разумеется, его мемуарная и художественная проза, стихи и особенно публицистика, в том числе – рассеянная по периодике и «забытая» по причинам идеологического порядка. И – лишь постольку, поскольку она проясняет конкретные жизненные обстоятельства, – это критическая литература об Эренбурге.

Конечно, если исходить из критерия информативности, в книге есть главы более и менее ценные, а есть и вовсе проходные. Так, читатель, знакомый с полным текстом воспоминаний Ильи Эренбурга (куда включены те несколько страниц об отроческой дружбе с Бухариным, которые в свое время не получили благословения Хрущевской цензуры¹) и в самых общих чертах представляющий себе положение евреев в царской России и события революции 1905 – 1907 годов, может с чистой совестью пропустить первую из одиннадцати частей «Бурной жизни…». Зато раздел, посвященный монпарнасскому периоду эренбурговской биографии, заслуживает пристальнейшего внимания, хотя и не преподносит никаких архивных сюрпризов.

Париж второй половины 1900-х – начала 1910-х годов – «Paris de l’avant-guerre et de l’avant- garde», как изящно выразился Эткинд в упомянутом выше предисловии, – тема, неизбежно встающая перед историком нашего серебряного века. Никогда прежде русская культурная жизнь во Франции не была столь богатой, а процесс взаимонасыщения двух культур столь интенсивным. Для русских художников и литераторов (для художников в особенности) Париж сделался непременным этапом образования. Попадая сюда – в качестве эмигрантов или в качестве обычных паломников, неважно, – они всеми легкими вдыхали воздух «столицы искусств», которая кого-то затягивала навсегда, кого-то подформовывала, для кого-то оставалась только эпизодом, но каждому давала то, что он хотел и умел взять. В свою очередь французы переживали пик увлечения русским искусством, связанный с успехом дягилевских балетных сезонов и ряда художественных выставок.

Данные о деятельности русских в довоенной Франции еще нуждаются в обобщении и систематизации. Пока очевидно – это показывает и Е. Берар, – что «русская колония» состояла тогда из нескольких редко соприкасавшихся слоев. Тут была «серьезная» политическая эмиграция, продолжавшая вариться в партийно-революционном котле. Были случайные жертвы неудавшейся революции – вчерашние гимназисты, студенты, врачи, рабочие, солдаты, выброшенные из России и часто не приспособленные к жизни в чужой стране. И был культурный «русский Париж», который не испытывал проблем отчужденности от среды обитания и внутри которого не существовало перегородок между собственно эмигрантами (немногочисленными) и людьми, просто подолгу здесь живущими или регулярно сюда наезжающими: и те и другие чувствовали себя европейцами в Европе – и ни те, ни другие не оказывались бесповоротне отрезанными от России.

1. Отрывок о Бухарине, как неизданный, цитируется у Е. Берар по рукописи. Между тем к 1991 году он был уже опубликован в СССР (в кн.. И.Эренбург, Люди, годы, жизнь. Воспоминания, в 3-х томах, т. 2, М., 1990, с. 162 – 168).[↩]