…И где опустишь ты копыта?

На одном из книжных развалов, мимо которых я прохожу ежедневно, не обнаруживая там ничего привлекающего внимания, увидал невзрачную брошюрку, название которой меня остановило. Называлась она так: «Методы астральной защиты русского человека» (М., 1992).

Заглавие поразило меня не столько своей загадочностью (что это за штука «астральная защита» и с чем ее едят?), сколько заключенной в нем явной несообразностью. Если и впрямь существует какая-то «астральная» угроза, то неужели она нацелена только и исключительно на русского человека? Или «методы защиты» от этой угрозы у русского человека должны быть какие-то особые? Свои? Непохожие на те, посредством которых надлежит защищаться от опасностей такого рода, скажем, французу или каракалпаку?

Крайне заинтригованный, я эту брошюрку купил, ожидая найти в ней много для себя нового, а может быть, даже – чем черт не шутит? – и полезного.

Насчет пользы не скажу, а вот что касается расширения моего умственного кругозора – тут я как в воду глядел. Тут самые радужные мои надежды оправдались в полной мере. И даже с избытком.

Но – не буду забегать вперед. Расскажу все по порядку.

Сперва, проглядев названия глав, я заскучал. Почти все они состояли из терминов и понятий совершенно мне незнакомых, так что если бы я желал по-настоящему вникнуть в их смысл, мне пришлось бы поминутно обращаться к словарю иностранных слов. Одна из глав, например, называлась так: «Другие формы концентративной защиты». Другая – «Общие принципы медитативной защиты». Третья – «Ритуалистическая защита». Четвертая – «Эгрегорная зона». И так далее, все в том же духе. Окончательно запутавшись во всех этих и других, столь же специальных, терминах типа «антропологическая причастность», «космологическая причастность», «трансцендентальное самосознание», «онтологическая причастность», «витальные нападения», «ментальные нападения» и проч., я уже совсем было приуныл, решив, что вся эта квазинаучная тягомотина мне не по зубам. Как вдруг наткнулся на главу, название которой меня заинтересовало. Мне даже показалось, что я, как принято нынче выражаться, увидел свет в конце туннеля.

Эта обнадежившая меня глава называлась так: «Астральные нападения и защита от лярв».

Как утопающий за соломинку, я ухватился за слово «лярва». Уж оно-то, как я наивно полагал, было мне безусловно знакомо.

Но оказалось, что и тут я тоже не на высоте.

Мне представлялось, что «лярва» – это примерно то же, что «курва». Или, скажем, «оторва». Во всяком случае, нечто вполне земное. Но из контекста упомянутой главы явно выходило, что слово это несет в себе совершенно иной, эзотерический смысл.

Проверяя себя, заглянул в Даля. Там никакой «лярвы» не оказалось. Не нашлось для нее места и в новом четырехтомном словаре современного русского языка. Только в академическом, семнадцатитомном, я наконец обнаружил это загадочное слово и узнал, что «лярвы» – это души людей, умерших страшной смертью. Так что круг моих познаний купленная книжечка все-таки расширила. Стало быть, покупал я ее не зря.

Однако на главный вопрос, вызвавший мое любопытство, я пока ответа все-таки еще не получил.

Ну хорошо. Допустим, слоняющиеся по свету души людей, умерших страшной смертью, и в самом деле таят в себе какую-то опасность для тех, кто еще не отбыл в лучший мир. Но неужели опасность эта угрожает только русскому человеку?

Загадка эта начала проясняться, когда, разбираясь в различных способах защиты от лярв («паразитов низшего порядка из низших слоев астрала, демонического бесовства»), я наткнулся на такую фразу:

«Пришествие Христа и просветительская деятельность Св. Церкви сделали эту угрозу отразимой, покрайней мере несмертельной через покаяние и приобщение телу Церкви через крещение и причастие» (с. 33).

А окончательно все разъяснилось, когда я дошел до следующего откровения:

«Вся оккультная литература, любая космогония пронизаны мыслью о борьбе 2-х начал в мире и человеке. Вполне осознать эту гигантскую Космическую Битву может полностью только Посвященный и истинно Православный человек» (с. 33).

И далее:

«Борьба с экуменизмом, мондиализмом и сатанократией разворачивается во всех 16 квадратах планов бытия и 4-х телах человека» (с. 33).

Я догадываюсь, что нетерпеливый читатель уже давно и, вероятно, с некоторым даже раздражением недоумевает, с чего это я вдруг решил заняться таким подробным изложением содержания купленной мною по случаю дурацкой брошюрки в статье, предназначенной для журнала «Вопросы литературы» и посвященной к тому же, как выяснится в дальнейшем, некоторым проблемам современного пушкиноведения.

В самом деле! При чем тут, черт возьми, Пушкин?

Оказывается, очень даже при чем. Поскольку, как явствует из множества книг и ученых статей, появившихся в последнее время, по-настоящему понять и объяснить многие пушкинские тексты, да и самую сокровенную природу пушкинского гения тоже можеттолько посвященныйиистинно православный человек.Не то что атеисту какому-нибудь, но даже верующему католику, тем паче иудею, или даже православному, подверженному заразеэкуменизма,такая задача, как выразился бы в этом случае классик, – не в подым.

 

1

Эту книгу я купил не на развале, а в магазине. Притом весьма респектабельном. В отличие от брошюры про методы астральной защиты, она не была небрежно брошена на уличный лоток, обдуваемый ветром и засыпаемый снегом, а солидно покоилась на застекленном прилавке в отделелитературоведения, в приличном соседстве с томами литпамятников и иных столь же почтенных изданий, на титуле которых красовался гриф Академии наук.

На ней, правда, такого грифа не было, но называлась она так же внушительно и солидно, как и соседствующие с нею почтенные труды именитых ученых, увенчанных всеми академическими регалиями: «Учение о счастье и автобиографичность в «Повестях покойного Ивана Петровича Белкина, изданных А. П.» (М., 1993).

И фамилия автора на обложке в лучших академических традициях предварялась не именем его, адвумя инициалами, обозначающими не только имя, но и отчество: А. А. Кандинский-Рыбников. Деталь, казалось бы, пустяковая, но для людей понимающих – красноречивая, ясно дающая понять, что автор не какой-нибудь там «только литератор модный, только слов кощунственных творец», а именно ученый и книга- не плод безответственных домыслов дилетанта, а серьезный научный труд.

Характер и направление труда, как водится, обозначены в специальном авторском предисловии, в коем говорится:

«В предлагаемой вниманию читателя работе «Повести Белкина» рассматриваются как эзотерическое творение. Важной линией исследования стало осмысление не замечавшейся раньше в «Повестях» тайнописи. Последняя выразилась помимо прочего в числах. Их огромная роль роднит «Повести» с «Комедией» Данте, с которой, как я старался показать, во многом связана концепция «Повестей» и их стиль, ориентированный также на Священное писание (мистический реализм). Пушкинский опус истолковывается мной как тайная, нецерковная проповедь нравственных основ христианства… Такое прочтение я стремился подтвердить свидетельствами того, что пять повестей соответствуют по своей сути ветхозаветным заповедям (с шестой по десятую)… Подтверждения многим моим выводам обнаружились в «Белой гвардии» и «Мастере и Маргарите» Булгакова, чем мотивировано включение в работу разделов, посвященных названным романам. Булгаков, как я старался доказать, постиг пушкинскую тайнопись и воспользовался ею, зашифровав ссылки на Пушкина» (с. 3 – 4).

Уже одно только это предисловие вызывает ряд недоумений и сомнений.

Если даже автор прав и «Повести Белкина» действительно представляют собой проповедь нравственных основ христианства, с какой стати для этой самой проповеди Пушкину понадобилось пользоватьсятайнописью, да еще такой сложной, что на протяжении полутораста лет никому не удавалось эту тайнопись расшифровать? Разве проповедь нравственных основ христианства в пушкинские времена была запрещена? Или, может быть, у Пушкина были какие-то другие важные причины, вынуждавшие его скрыть истинный смысл своего творения от современников?

Если и в самом деле эту пушкинскую тайнопись до Кандинского-Рыбникова удалось расшифровать только одному Булгакову, почему этот последний,воспользовавшись ею, зашифровал все ссылки на Пушкина?Уж не намекает ли автор на то, что использование Булгаковым пушкинской тайнописи было своего рода плагиатом, каковое обстоятельство Булгаков решил стыдливо замолчать?

Однако отвлечемся от этих вопросов, имеющих все же частный характер, и обратимся к самой пушкинской тайнописи, которую наш автор расшифровал, сделав наконец тайное – явным.

«В предуведомлении «От издателя», – напоминает нам Кандинский-Рыбников в самом начале своего труда, – в сноске выписаны «для любопытных изыскателей»»чин или звание и заглавные буквы имени и фамилии» тех, от кого «слышаны»»г. Белкиным» истории, переложенные им в повести» (с. 8).

И разъясняет:

«Можно подумать, что цель этой «библиографии» ограничивается тем, чтобы подчеркнуть «недостаток воображения» у сочинителя, объяснить колорит каждой повести («военный»- в рассказанной «подполковником И. Л. П», «сентиментальный»- в историях «девицы К. И. Т.», «мещанский»- в «слышанных» от «титулярного советника А. Г. Н.» и «приказчика Б. В.»), способствовать впечатлению подлинности сюжетов, предлагаемых вниманию читателей, и побудить последних к поискам реальных людей среди героев повестей и «рассказчиков». Однако, если бы роль этой «справки» сводилась ко всему перечисленному, она была бы внешней по отношению к художественной конструкции цикла и не помогала проникнуть в глубинные слои содержания. Будучи знакомы с мудрым лукавством Пушкина, мы должны предположить: невинное обращение к «любопытным изыскателям» уведомляет, что дойти до сути «сказок» нелегко, и одновременно заключает в себе разгадки некоторых загадок. Забегая вперед, скажу, что «девица К. И. Т.», например, является древним символом спасительной Судьбы и духовного возрождения» (с. 8 – 9).

Итак, инициалы рассказчиков, предусмотрительно обозначенные Пушкиным специально для будущих «любопытных изыскателей», представляют собою не что иное, как ключ к шифру.

Не рискуя утомлять читателя изложением всех «разгадок» пушкинской тайнописи, предложенных нам в книге Кандинского-Рыбникова, остановлюсь только на одной из них. Тем более, что ей автор, судя по всему, придает особое значение.

 

2

«Кто же такая «девица К. И. Т.»?»

Этим интригующим вопросом автор начинает главу десятую своего сочинения.

Некоторые читатели, обнадеженные таким: многообещающим началом, наверняка уже предвкушали какую-нибудь захватывающую детективную историю, наподобие знаменитой «Загадки Н. Ф. И» Ираклия Андроникова. Увы, увы… Все эти наивные ожидания были жестоко обмануты. За таинственными инициалами, оказывается, скрывается вовсе не девица. Даже и не человек.

«Первое опубликованное стихотворение Пушкина-лицеиста – «Воспоминания в Царском Селе» – так приступает к разгадке таинственных инициалов наш автор, – было подписано: «н.к.ш.п.» (ракоход согласных, входящих в его фамилию). Такая аббревиатура подсказывает допустимость изъятия точек из той, что сообщена «издателем А. П.» для «любопытных изыскателей». В результате такого «вычитания» мы получим слово КИТ.

В мифологических представлениях кит (и дельфин, принадлежащий к отряду китов) обычно фигурирует как чудовище рыбной породы. Рыба издревле выступала в преданиях и мифах о потопе как спаситель жизни… В Китае, Индии и некоторых других ареалах рыба – символ нового рождения (духовного перерождения, возрождения). В согласии с этим библейские представления, что рыбу получит Мессия и разделит ее с праведниками в конце мира (в Талмуде Мессия обозначается как Dag, рыба). По-гречески слово «рыба» расшифровывается как аббревиатура греческой формулы «Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель»; в новозаветной традиции рыба – символ чистоты, девы Марии. Христос иногда назывался в раннехристианской литературе «Рыбой», а христиане – «рыбаками»…

Смерть Иисуса Христа и его воскресение в третий день символически соотносится с ветхозаветным событием – с трехдневным пребыванием Ионы во чреве большой рыбы Или, в славянском переводе Библии, кита. Книга пророка Ионы повествует о наказании, постигшем Иону за уклонение от исполнения воли Яхве, о его раскаянии и о милосердии Яхве» (с. 47 – 48).

Далее на нескольких страницах подробно излагается библейская «Книга пророка Ионы». При этом цитаты из Библии время от времени сопоставляются с «параллельными» (так это представляется автору) местами из пушкинской «Метели» и «Капитанской дочки». Например, вот так:

«Но Господьвоздвигна море крепкийветери сделалась на море великая буря» (ср.: «Но едва Владимир выехал за околицу в поле, какподнялся ветерисделаласьтакаяметель,что он ничего не взвидел»…), «и корабль готов был разбиться». (ср.: «все сугробы, да овраги; поминутно сани опрокидывались… Это было похоже на плавание судна по бурному морю».) «И устрашились корабельщики…» (То же сделали ямщик и Савельич: «Ну, барин, – закричал ямщик, – беда: буран!..»; «Савельич охал, поминутно толкаясь о мои бока. Я опустил циновку, закутался в шубу и задремал, убаюканный пением бури и качкою тихой езды».) «Иона же спустился во внутренность корабля, лег и крепко заснул» (с. 48).

Не надо, однако, думать, что все свое внимание автор сосредоточивает на этих, кажущихся ему такими убедительными текстовых совпадениях. Это было бы слишком мелко. Нет, он идет гораздо дальше, пытаясь отыскать совпадения не только отдельных подробностей и деталей, но и глубинного смысла пушкинской истории, рассказанной Ивану Петровичу Белкину девицей К. И. Т., с судьбой пророка Ионы.

Покончив с рассказом о пребывании Ионы в чреве кита, автор далее переходит к рассказу о том, как Иона пошел в Ниневию и пророчествовал там о ее грядущем (через сорок дней) разрушении.

«Все население города объявило пост и стало каяться в своих грехах. «И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведет на них, и не навел» (с. 49).

Подробно изложив еще и этот библейский сюжет, автор – несколько неожиданно – заключает:

«Идея милосердия, краткость, скромная поэтичность, простодушие, «маленький человек» в качестве главного объекта повествования – все это роднит «Повести Белкина» с Книгой пророка Ионы. В этой Книге чрево кита «выступает как некий, эквивалент царства мертвых (для того, чтобы воскреснуть, нужно побывать в нем)» и становится аналогом чистилища в земной жизни Ионы. Подобно Ионе, к новой жизни воскресают после очистительных испытаний Марья Гавриловна и Бурмин…

Спасительный КИТ в «Метели»- обитатель русского «моря»: он может быть «девицей» только в том случае, когда одновременно является рыбой. «Девица К. И. Т.» – знакомая с детства многим-многим поколениям русских людей «чудо-юдо рыба-кит» (с. 50).

Но и это еще не все.

Завершает наш автор эту главу своего повествования еще одним, совсем уже неожиданным умозаключением:

«Обнаружив слияние христианской и античной традиции в символе «девица К. И. Т.», нужно также заметить, что в античной мифологии дельфин (напомню: представитель отряда китов) рассматривается как царственная рыба, благожелательная к людям. Дельфин приходит на помощь тонущим (в греческом мифе он спасает Ариона), предупреждает мореплавателей об опасности и т. п. В одном из мифов в дельфина превращается Аполлон. Следовательно, «девица К. И. Т.» символизирует еще и спасительную для человека роль искусства» (с. 51).

Вот, оказывается, сколько смыслов таит в себе эта скромная аббревиатура. «Девица К. И. Т.», стало быть, это и тот самый кит, во чреве которого три дня обретался пророк Иона, и сам Иона, и «Иисус Христос, Божий Сын, Спаситель», и «символ чистоты, девы Марии», и «чудо-юдо рыба-кит» русских сказок, и тот самый дельфин, в которого,, согласно античному мифу, однажды превратился Аполлон.

Мало того! Эта многоликая «девица К. И. Т.», оказывается, незримо присутствует не только в «Повестях Белкина», но и во многих других сочинениях Пушкина.

«Ту роль, которую играет «девица К. И. Т.» в «Метели» и в «Капитанской дочке», где, впрочем, эта «девица» не упоминается, но незримо присутствует и хранит Петра Гринева и Машу Миронову, – мимоходом сообщает нам автор, – в стихотворении «Арион» играет «не попавший в кадр» дельфин, спасший певца-поэта во время бури…» (с. 51).

После всего сказанного выше, я думаю, никого уже не поразит это новое (уж не помню, которое по счету) воплощение «девицы К. И. Т.». Одним дельфином меньше, одним дельфином больше – какая разница! Но даже читателя, уже более или менее привыкшего к причудливой логике нашего исследователя, не может не поразить та легкость, с какой он рассуждает о роли, которую «девица К. И. Т.» играет в «Капитанской дочке» («где она, впрочем, не упоминается»), а также в стихотворении «Арион», где спасший певца дельфин, выдаваемый автором за очередную ипостась той же девицы, тоже почему-то оказывается «не попавшим в кадр». Все это бросает дополнительный свет на те приемы и методы «дешифровки» пушкинской «тайнописи», которыми Кандинский-Рыбников пользуется на протяжении всей своей книги. Но с особым блеском эти приемы и методы выявились в той главе его книги, где речь идет о Булгакове, который, если верить автору, не только в совершенстве постиг пушкинскую «тайнопись», но и положил ее в основу своего собственного художественного метода.

 

3

На эту идею, судя по всему, автора натолкнуло бросившееся ему в глаза во время чтения булгаковской «Белой гвардии» сакраментальное слово «КИТ».

Рассказывая о своей встрече с неким доктором Курицким, в связи с переменой власти объявившим себя украинцем, Алексей Турбин разражается таким саркастическим монологом:

«- Я позавчера спрашиваю этого каналью, доктора Курицького, он изволите ли видеть, разучился говорить по-русски с ноября прошлого года. Был Курицкий, а стал Курицький… Так вот спрашиваю: как по-украински «кот»? Он отвечает: «Кит «. Спрашиваю: «А как кит?» А он остановился, вытаращил глаза и молчит. И теперь не кланяется.

Николка с треском захохотал и сказал:

– Слова «кит» у них не может быть, потому что на Украине не водятся киты, а в России всего много.В Белом море киты есть...» (с. 63).

Выделив в этом диалоге жирным шрифтом все слова и обороты, в которых ему мерещится булгаковская (она же пушкинская) «тайнопись», Кандинский-Рыбников приступает к «дешифровке».

«Надо думать, – начинает он свой анализ булгаковского текста, – прежде Николки «с треском захохотал» Булгаков, ибо рисковал смертельно. Николка ляпнул про китов в Белом море спроста, но Булгаков-то знал, что там водятся не киты, а огромные дельфины – БЕЛУХИ, входящие, впрочем, в состав отряда китов. Булгаков постиг тайну «девицы К. И. Т.», «приплывшей» в «Метель» (а также в «Капитанскую дочку») из Книги пророка Ионы, и был уверен в молчаливости этой «девицы». Но посвященным в ее тайну ясно, что Николка спроста шарахнул то, чем «поперхнулся» Алексей, и оказался пророком (что не раз бывало в «Капитанской дочке» с Савельичем): его устами в романе«Белая гвардия», посвященномБелозерской, в котором защитники Города подобны защитникамБелогорскойкрепости, выражена мысль о том, что спасти не только Малороссию от Петлюры, но и Россию от Троцкого может символизирующий священные понятия о чести, обитающий вБелом море КИТ-белуха(на китах согласно древнему поверью стоит Земля)» (с. 63 – 64).

Эта замечательная «дешифровка» булгаковской «тайнописи», как мне кажется, сама нуждается в некоторой дешифровке. Не знаю, как другие, более догадливые читатели, а я, признаться, не сразу понял, почему, упоминая китов, которые водятся в Белом море, Булгаков «рисковал смертельно». Но постепенно дело прояснилось. Белое море, в котором водятся киты-белухи, да еще то обстоятельство, что роман посвященБелозерской, все это – тайные знаки, помогающие читателю понять, что политические симпатии автора романа – на стороне белых.

Но этим выводом дело не ограничивается. Чем дальше, тем больше нового мы узнаем про «тайные знаки», которые там и сям разбросал на страницах своего романа Булгаков, научившийся этому у Пушкина, но, как вы сейчас увидите, пошедший на этом пути гораздо дальше своего учителя:

«В морской (?) вьюжной стихии романа «Белая гвардия», – продолжает свою «дешифровку» булгаковской «тайнописи» Кандинский-Рыбников, – естественно появление царственного беломорского кита-белухи, преемственно связанного с китом или большой рыбой из Книги пророка Ионы и «девицей К. И. Т.» из «Метели». Символика кита-белухи оттенена «зоологическим» колоритом сцены, в которой он упомянут. Мелко плавающим канальям (канал – водоем искусственный) – мокрой белой с красным гребешком курице- Курицькому и грязному, оскандалившемуся черному коту-гетману («Кто запретил формирование русской армии? Гетман. А теперь, когдаухватило кота поперек живота…»), а также мухе-Троцкому (если бы не кот, «… мы бы Троцкого прихлопнули в Москве, как муху») противостоят во главе с русским белым китом симпатичный, хладнокровный, «маленький, укладистый», «туго перепоясанный по широкой талии»»и действительно похожий на карася» Карась и яростно обкладывающий матом кота-гетмана храбрая мышь – Мышлаевский…

Кот-гетман наделен бесовскими песьими чертами, ибо Алексей Турбин называет его еще и сукиным сыном. На этого «сукиного кота» делает ставку по своей глупости и беспринципности мокрая белая курица с красным гребешком, ассоциирующимся помимо прочего с хохолком (разучившийся говорить по-русски и перекрестившийся в Курицького Курицкий работает под хохла), – курица, которая ошибочно отождествляет кита с котом» (с. 66 – 67).

Тут все замечательно. И гетман, оказывающийся котом только лишь потому, что Алексей Турбин, говоря о нем, имел неосторожность припомнить поговорку «ухватило кота поперек живота». (А поскольку тот же Алексей Турбин однажды сгоряча обозвал гетмана сукиным сыном, этот «кот-гетман» вдобавок оказывается еще и наделенным «бесовскими песьими чертами».) И Троцкий, превратившийся в муху только лишь на том основании, что тот же Турбин, говоря о нем, употребляет расхожую метафору «прихлопнули бы, как муху». И какие-то персонажи романа, оказавшиесямелко плавающими рыбешкамитолько лишь потому, что Турбин называет ихканальями,аканал—водоем искусственный.(Такое смелое объяснение происхождения слова «каналья» наверняка произведет переворот в этимологии.)

Но самое замечательное тут – это, конечно, объяснение политической беспринципности доктора Курицкого. Логика тут такая. Курицкий – это «сын курицы», «курицын сын». А у курицы, как известно, – красный гребешок.Таким образом, Булгаков нам безусловно дает понять, что как только победу в гражданской войне одержат большевики, «белая курица» Курицкий тотчас же объявит себякрасным.С той же легкостью, с какой до этого перекрасился из русского в украинцы.

Так прямо и написано:

«О «цвете» грядущих «убеждений» Курицького, «белой курицы», типичного курицына сына, можно судить по красному гребешку этой птицы» (с. 63).

С таким же, даже, пожалуй, с еще большим основанием можно заподозрить в будущей перемене взглядов любого из персонажей «Белой гвардии». Например, «храбрую мышь»- Мышлаевского, который вваливается к Турбиным скраснымиобмороженными руками. Но у автора на случай такого подозрения уже заготовлен ответ. Мышлаевский появляется у Турбиных «весь заиндевелый», и про него, сидящего за столом, говорится, что он «бел», а лоб его – «бел и чист» (с. 67).

Удобство такого метода «дешифровки», как видите, состоит в том, что любому абзацу, любой фразе анализируемого текста можно – при желании – придатьлюбойсмысл. Возможности тут открываются поистине неограниченные.

Вот, скажем, появляется в романе Булгакова мальчишка по имени Петька Щеглов. Кандинскому-Рыбникову нужно доказать, что этот Петька прочными идейными и духовными узами связан с семьей Турбиных, в частности с младшим Турбиным – Николкой. Как это сделать? А очень просто:

«Фамилией Петьки оттенена его преемственность по отношению к Николке, у которого был длинный птичий нос» (с. 70).

Далее автор монографии говорит о Петьке, что он «свободен, как птица, и фамилия у него птичья, а имя – гриневское». Благодаря этому «Гриневскому имени» появляется возможность связать Николку Турбина с пушкинским Петрушей Гриневым, а самого Булгакова еще прочнее прикрепить к Пушкину. Но ниточка эта слишком тонка. Нужна еще какая-то связующая нить, более прочная. И она легко находится. Петьке снится сон, в описании которого есть, между прочим, такое место:

«От удовольствия онрасхохоталсяв ночи. И емувесело стрекотал сверчок за печкой. Петька стал видеть иные, легкие и радостные сны, а сверчоквсе пел и пел свою песню,где-то в щели, в белом углуза ведром, оживляя» сонную бормочущую ночь в семье». (с. 70).

Процитировав этот как будто бы ничем не примечательный отрывок и выделив жирным шрифтом слова и словосочетания, несущие в себе, как ему представляется, некий тайный, зашифрованный смысл, автор исследования предлагает такую его «дешифровку»:

«…»Печка» – символ жизни и тепла в доме; «сверчок» – арзамасское прозвище Пушкина… «ведро» – хранилище воды, без которой нет жизни человеку; «вода» – символ истины, христианской веры («но вода, которую Я дам ему, сделается в нем источником воды, текущей в жизнь вечную». Евангелие от Иоанна, гл. 4, ст. 14).

Думается, все это означает нерасторжимую связь Священного писания как кладезя высших истин, творчества Пушкина, оживляющего добро в человеческой душе, Чистоты, Света, Чести и Тепла в русском Доме, то есть в Отечестве.

Находящийся в том же трагическом положении, что и герои его романа, Булгаков желает от всей души Петьке, представителю новой России, счастья… Делает он это вместе с арзамасским Сверчком, который («это веселое имя – Пушкин») «весело стрекотал» Петьке, «все пел и пел свою песню»… Точно так же в «Метели», где тайно звучит: «О! не знай сих страшных снов Ты, моя Светлана», Сверчок-Пушкин обращается с пожеланиями счастья к своей невесте, к сестре и к другу – Светлане-Жуковскому» (с. 70 – 71).

Таких «открытий» в книге Кандинского-Рыбникова – тьма. Что ни страница, что ни абзац, что ни фраза – то новое «открытие». Но главное его «открытие» – это, конечно, изобретенный им способ «дешифровки» текста (неважно чьего – пушкинского или булгаковского), с помощью которого можно доказать все что угодно.

Вот, например, в сцене бала у Сатаны кот Бегемот, которому Маргарита вцепилась в ухо и приказала молчать, говорит, что будет отныне нем как рыба. «Считайте, что я не кот, а рыба, только оставьте ухо!» – вопит он.

Человек, лишенный воображения, из этой реплики, конечно, ничего особенного не извлечет. Но наш исследователь, вооруженный своим замечательным творческим методом, извлекает из нее многое.

«Обещая стать нем как рыба, – разъясняет он, – Бегемот словно готов превратиться в свою противоположность: из кота, слуги Сатаны, сделаться посланницей Бога, спасительной рыбой. Если бы существовало выражение «нем как кит», он мог бы сказать и так: «Считайте, что я не кот, а кит» (с. 180).

То обстоятельство, что кот только МОГ БЫ это сказать, но не сказал, автора исследования ничуть не смущает. Далее он уже свободно рассуждает о якобы имеющейся в романе «оппозиции КОТ – КИТ», каковой оппозицией Булгаков якобы подчеркивает глубинную связь «Мастера и Маргариты» с пушкинской «Метелью» и своим собственным романом «Белая гвардия».

Приводя этот пример, я совсем уже было изготовился использовать для характеристики творческого метода Кандинского-Рыбникова знаменитую остроту Маяковского, высмеивающую тех, кто «из мухи делает слона, а потом продает слоновую кость». Но сейчас мне пришло в голову, что даже эта блистательная метафора по отношению к нему кажется бледной, потому что в распоряжении тех ловкачей, которых высмеивал и разоблачал Маяковский, как-никак была все-таки муха, из которой они ухитрялись «сделать слона». Что же касается Кандинского-Рыбникова, то он свою «слоновую кость» добывает даже не из мухи, а из ничего. Так сказать, из воздуха.

Увидав, что метафора Маяковского тут «не работает», я попробовал обойтись собственными средствами. Стал придумывать разные пародийные примеры, с помощью которых можно было бы ОБНАЖИТЬ излюбленные приемы, которыми пользуется автор «Учения о счастье…», доведя их уже до полного абсурда. Предположить, скажем, что, дав своему герою фамилиюЛенский, Пушкин предвидел знаменитый Ленский расстрел, а может быть, даже и грядущую деятельностьЛенина, который ведь тоже «из Германии туманной привез учености плоды» (намек на Маркса и Энгельса!)

Мелькали в голове и другие, совсем уже идиотические пародийные ходы, вроде того, что строка «В салазки жучку посадив», если пользоваться методом Кандинского-Рыбникова, может быть расшифрована как пророческий намек на то, как нехорошо поступил Сталин (или Хрущев) с маршалом Жуковым.

Но и от этой попытки мне тоже пришлось отказаться, потому что даже самые абсурдные из придумываемых мною пародийных примеров бледнели в сравнении со все новыми и новыми сюрпризами, которые буквально на каждой странице своего труда преподносил мне автор «Учения о счастье…».

Судите сами, чего стоит моя жалкая придумка насчет маршала Жукова в сравнении, например, с его попыткой доказать, будто прототипом пушкинского Ивана Петровича Белкина был… Франческо Петрарка.

Доказывает он это разными способами. Но самый впечатляющий – такой:

«…Пушкин, сознавая свое глубокое родство с Петраркой, сделал его наряду с собой прототипом скромного Белкина… это отражено помимо прочего в «рифмах»: Пушкин – Петрарка-Белкин; ИванПетрович-Петрарка. Иван Белкин – духовный сын прославленного Франческо Петрарки» (с. 161).

Над методами «дешифровки» пушкинских текстов, разработанными Кандинским- Рыбниковым, можно потешаться до бесконечности. Но разговор об этой книге я затеял все-таки не для этого. Дело не столько в методе, сколько в том, каким целям этот метод служит. А Метод – что ж… Метод вполне соответствует цели. Цель же автора проста: любыми способами доказать, что высшие художественные достижения Пушкина- писателя сугубо религиозного – представляют собою не что иное, как проповедь (почему- то зашифрованную) «нравственных основ христианства», а также изложение и разработку (тоже в зашифрованном виде) основ ветхозаветной и христианской теологии.

Идея, должен сказать, не новая. А по нынешним временам так даже и вполне тривиальная. Сторонников такого взгляда на пушкинское творчество нынче – тьма.

Но меня не так интересуют предшественники (или единомышленники) Кандинского- Рыбникова, как его вдохновители, наставники и учителя.

 

4

Помимо Булгакова, Франческо Петрарки и «девицы К. И. Т.», в книге Кандинского- Рыбникова есть еще один герой, имеющий право претендовать на почетное место в этом славном ряду.

Это – Валентин Непомнящий, которого автор «Учения о счастье…» хотя и не называет прямо своим учителем, но довольно явственно дает понять, что и его тоже (наряду с Булгаковым) относит к числу тех немногих тайновидцев, которым удалось проникнуть в сокровенный смысл пушкинской «тайнописи».

Едва ли не в каждой главе своего сочинения Кандинский-Рыбников почтительно ссылается на то или иное открытие Непомнящего. Иногда просто отсылает читателя к его трудам. Например, так: «см. главу «Судьба одного стихотворения» в книге В. Непомнящего «Поэзия и судьба». Или так: «Непомнящий В. Указ. соч. С. 124». И опять так же: «Непомнящий В. Указ. соч. С. 393». И еще: «Непомнящий В. Указ. соч. С. 326,327».

Иногда «тема Непомнящего» начинает звучать в книге более явственно. Чаще всего она напоминает о себе короткими авторскими ремарками, вроде «Непомнящий подметил…», «Непомнящий указал…».

Но в иных случаях заслуги Непомнящего в понимании пушкинской «тайнописи» подчеркиваются еще более настойчиво. Так, например, главу одиннадцатую своего труда Кандинский-Рыбников открывает таким широковещательным заявлением:

«Как понял Непомнящий, для Пушкина Поэт – Пророк, исполнившийся волей Бога».

Не каждый сразу сообразит, почему тут надо ссылаться именно на Непомнящего как на первооткрывателя, разгадавшего истинный смысл пушкинского «Пророка». Мысль, что для Пушкина поэт – «Пророк, исполнившийся волей Бога», никакого откровения не содержит. И не Непомнящему она принадлежит, а самому Пушкину, в стихотворении которого Бог так прямо и говорит, обращаясь к Пророку:«Исполнись волею моей!»Вроде нету тут никакой тайнописи. Разве только, что под Пророком подразумевается поэт… Так ведь и это дело известное. Помнится, еще в неполной средней школе нам это разъясняли.

Почему же в таком случае, сообщая эту тривиальную истину, автор считает необходимым особо подчеркнуть:«Как понял Непомнящий»?

Что это? Просто грубая лесть?

Нет, многозначительная реплика эта брошена не зря.

«Открытие» Непомнящего, видимо, состоит в том, что все его предшественники склонны были трактовать эту пушкинскую мысль как некую поэтическую метафору. И только один Непомнящийпонял,что «Бога глас», воззвавший к пушкинскому Пророку, – это никакая не метафора, а подлинный голос самого что ни на есть настоящегоБога.Иными словами, он был первым, кто понял, что пушкинский «Пророк» – стихотворениерелигиозное.

Тут автор «Учения о счастье…», пожалуй, прав.

Попытки трактовать некоторые сочинения Пушкина в религиозном духе предпринимались давно. Но Непомнящий, внесший в эту тему увлеченность неофита, распространил такую трактовку на пушкинские тексты, которые никому никогда даже и в голову не приходило интерпретировать таким образом. И в этом смысле он безусловно был первооткрывателем.

О том, чего стоят эти его «открытия», мы еще поговорим. Пока же отмечу, что, положив начало этому «новому прочтению» Пушкина, Непомнящий – особенно в последнее время – обрел множество почтительных учеников и последователей. Во всяком случае, Кандинский-Рыбников, книга которого произвела на меня такое сильное впечатление, тут не одинок.

Вот, например, статья о пушкинском «Памятнике», появившаяся в десятом номере «Нового мира» за 1991 год. Автор этого лаконичного, но весьма емкого исследования Ирина Сурат, оснастив свой текст множеством ссылок на самые разнообразные источники, как отечественные, так и иностранные, доказывает, что, вопреки мнению, высказанному И. Л. Фейнбергом и поддержанному М. П. Алексеевым, слово «нерукотворный» Пушкин почерпнул вовсе не из стихотворной надписи В. Рубана к «Медному всаднику» Фальконе, а непосредственно из Евангелия. Мало того: и употребил он его в сугубо евангельском смысле. «В пушкинском сознании, – объясняет она, – значение этого слова было опосредовано иконографией, легендой о происхождении Образа Спаса Нерукотворного, повествующей о том, как Спаситель запечатлел на полотне Свое изображение» (с. 193).

Но, поскольку в Новом Завете этим словом определяется лишь то, чТо Сотворено Богом, а Пушкин относит его к себе, следует вывод, что этим словом Пушкин «устанавливает связь между делом поэта и делом Христа».

Почтительно сославшись далее на В. Непомнящего, который установил, что Пушкин был первым, кто ввел в свой «Памятник» тему «веленья Божия», автор статьи далее рассуждает:

«…Слово «послушна» связывает жребий Музы с судьбой Христа, как она описана Пушкиным в «Мирской власти»: «Иль покровительством спасаете могучим/Владыку, тернием венчанного колючим,/Христа, предавшего послушно плоть Свою/Бичам мучителей, гвоздям и копию?» С этим «тернием колючим», символом глумления и пытки, перекликается отказ от лаврового венца в финале «Памятника»… Слово, послушное веленью Божию, возвратится к Отцу, исполнив Свою земную миссию, страдальческую и победную, – этому сюжету христианской мистерии соответствует скрытая тема «Памятника»… Пушкин первый ввел в классический «Памятник» слово «душа», а с этим словом – и тему личного бессмертия, не какого-то особого, метафорического бессмертия поэта, а истинного бессмертия в его религиозном смысле» (с. 196).

Сходство этой методики с рассмотренной нами методикой Кандинского-Рыбникова очевидно. Вся «концепция» строится на одном слове – «послушна». Обращаясь к Музе, Пушкин призывает ее, чтобы она «веленью Божию» была послушна, и о Христе он говорит, что тот послушно предал плоть свою бичам мучителей. Этого словесного совпадения оказывается довольно, чтобы уподобить пушкинскую Музу Христу, а «скрытой темой» всего стихотворения объявить «сюжет христианской мистерии».

Но самое поразительное, конечно, – это утверждение автора статьи, будто в пушкинском «Памятнике» речь идет не о каком-то там особом, метафорическом бессмертии поэта, a о самом что ни на есть настоящем, доподлинном бессмертии «в его религиозном смысле».

О предыдущих рассуждениях и выводах Ирины Сурат можно сказать, что они – плод ее беспочвенных догадок, что она привносит в свою трактовку пушкинского текста смысл, которого у Пушкина нету и в помине. Тут же – дело совсем иного рода. Мысль, приписываемая автором статьи Пушкину, в этом пушкинском стихотворении не просто отсутствует. Она – противоположна той, которую с присущей ему ясностью и прямотой высказал Пушкин:

Нет, весь я не умру – душа в заветной лире

Мой прах переживет и тленья убежит…

 

Я вовсе не собираюсь подвергать сомнению тот факт, что Пушкин, быть может, верил в бессмертие души и в самом что ни на есть ортодоксальном религиозном смысле. Я только полагаю, что если бы он желал выразить эту свою веру в каком-нибудь лирическом стихотворении, он именно это бы и сделал. И сделал бы так, что у нас не оставалось бы ни малейших сомнений насчет того,ЧТО ИМЕННОон имел в виду. Так же, как у каждого, кто прочел (или прочтет) процитированное выше двустишие, не может быть никаких сомнений, что в нем речь идет о душе поэта, которая переживет его прах не где- то там, «на небеси», а именно здесь, на грешной нашей земле, в его«заветной лире», то есть в оставшихся от него бессмертных творениях.

«Душа бессмертна, слова нет», – написал Пушкин «В альбом Илличевскому». И тут же добавил:

Ах! ведает мой добрый гений,

Что предпочел бы я скорей

Бессмертию души моей

Бессмертие своих творений.

 

Как ни толкуй эти стихи, одно несомненно: два эти вида бессмертия Пушкин строго различал. И не только не склонен был отождествлять их, но дажепротивопоставлялодно другому.

Сближая статью Ирины Сурат о пушкинском «Памятнике» с псевдонаучными измышлениями Кандинского-Рыбникова, я имел в виду не только близость методов, которыми пользуются оба автора, но и единство их целей. Оба они стремятся доказать, что Пушкин был писатель религиозный. Мало того: что именно к утверждению и проповеди религиозного миросозерцания так или иначе сводитсявесь смыслглавных его художественных творений. Но есть между ними и некоторая – довольно существенная, на мой взгляд, – разница. Кандинский-Рыбников пресловутую религиозность Пушкина склонен понимать довольно широко. Даже рассуждая о кровной связи пушкинских идей и образов с идеями и образами Ветхого и Новою Завета, он всякий раз подчеркивает, что речь идет онецерковнойпроповеди нравственных основ христианства. Что же касается Ирины Сурат, то у нее Пушкин предстает уже не просто приверженцем христианской системы ценностей, не экуменистом каким-нибудь, а истовым хранителем и даже проповедником именноцерковногоблагочестия.

Еще в большей мере это относится к В. Непомнящему.

 

5

В шестом номере «Нового мира» за 1989 года появилось очередное исследование этого известнейшего нашего пушкиниста.