Стих, поэт, время

А. Карпов, Стих и время. Проблемы стихотворного развития в русской советской поэзии 20-х годов, «Наука», М. 1966, 404 стр.

Мы вымираем, как мамонты» – так несколько лет назад сказал один стиховед. Действительно, круг ученых старшего поколения не просто поредел; на смену им не приходили молодые. И специальные труды по истории и теории стиха долгое время не появлялись, и анализ стихотворного строя поэзии – в монографиях, статьях о поэтах – часто сводился к иллюстрации общих мест, от него веяло дилетантизмом.

Сейчас положение изменилось. В числе работ последнего времени о стихе – исследование А. Карпова.

Почва, на которой строит А. Карпов свою концепцию, расчищена от старых наслоений: автор критикует пролеткультовские и иные вульгарно-социологические взгляды на природу стиха (их сторонники ведь тоже называли себя марксистами). И хотя пролеткультовской теории свободного стиха, популярной в 20-е годы, давно уже не существует (суть этой теории можно кратко охарактеризовать примерно так: радикальная ломка старых социальных отношений влечет полную ломку традиционных стихотворных размеров), подобная критика имеет актуальный методологический смысл: различные вульгаризаторские тенденции дают о себе знать и сегодня.

Вдумчиво, внимательно рассматривает А. Карпов наследие формальной школы. По справедливости он расценивает и ее заблуждения, а также (хотя, пожалуй, слишком осторожно) положительный опыт таких крупных ученых, как В. Жирмунский, Б. Эйхенбаум.

А. Карпов свободно ориентируется в специфических вопросах стиховедения, тонко улавливает многообразные оттенки стихотворных систем. Исследовательская натренированность слуха дает А. Карпову возможность уточнить или прояснить характеристики некоторых стихотворных структур.

Стиховедение – одна из наиболее точных дисциплин литературоведения, науки, увы, довольствующейся порой зыбкими, приблизительными терминами и формулировками. Автор книги о стихе полностью использует возможности точных стиховедческих разысканий и выводов. Показательный пример – глава о судьбе дольника. Дольник нередко называют акцентным или ударным стихом, а это вносит в дело только путаницу. Дольник и стих акцентный, тонический – вещи, разумеется, разные. Водораздел между дольником и тоникой, если ориентироваться только по внутристрочным ударениям, установить ни теоретически, ни практически невозможно. Решить, дольник ли перед нами, поможет не присутствие ударений, и не их число в строке, и не сам факт существования слогов, где ударения опущены. Мы сможем обнаружить этот трудноуловимый размер, зная, что в дольнике может быть лишь определенное количество слогов, освобожденных от ритмического ударения, обязательного по схеме размера, который в дольнике еще ощущается. А. Карпов, внимательно изучая факты, приходит к верному, точному выводу: ритмически безударных слогов в строке дольника должно быть не более двух. Если этих слогов больше, никакая слогоударная основа уже не ощутима. Значит, тогда перед нами стих тонический (стр. 301 – 302).

Теоретические уточнения – не единственная задача исследователя, изучающего стих определенной эпохи. Главные усилия А. Карпова направлены к тому, чтобы установить особенности развития стихотворных форм поэзии 20-х годов. Самая общая из них – «процесс расшатывания упорядоченных, силлабо-тонических ритмов». Это проявляется и в отступлениях от схемы двух- и трехдольных размеров, и в распространении дольников и стиха свободного, и в развитии стиха вольного, и в усилении роли тоники.

Но А. Карпова интересует не только судьба самих стихотворных систем, но их реальное существование в творчестве тех или иных поэтов. В этой связи он обращается к поэзии Есенина, Маяковского, Пастернака, Багрицкого, Бедного. Так возникает еще один аспект книги. И тут – скажу это сразу – в работе ощущается противоречие характеристик общего (стих времени) и индивидуального (стих поэта). Конечно, уловить своеобразие ритмов поэта – задача сверхтрудная. Мне кажется, что среди наших книг о поэзии нет ни одной, где эта трудность была бы побеждена. В большинстве случаев такая задача исследователями даже не ставится.

Примечательно, что А. Карпов одолевает ее, только когда ему помогает материал. Так, сама эпоха гражданской войны обусловила формирование на редкость единого стилевого (и в том числе ритмического) облика поэзии. Общее превалировало над индивидуальным. Оно слагалось из однородных стилей некоторых поэтов-пролеткультовцев, проявлялось в непосредственной связи резко своеобразного стиха Маяковского с главными тенденциями стиха эпохи, оно подчинило себе, своему ораторско-декламационному строю даже стих Есенина, с обычным для него мелодическим строем. Все это хорошо показал А. Карпов.

В 20-е же годы положение изменилось: главным стало многообразие индивидуальных стилей, общие черты (стиха в том числе) проявлялись – в этом многообразии – опосредствованно. И как раз этой сложности взаимосвязей исследователю раскрыть не удалось; дело свелось к выяснению самых общих внеиндивидуальных процессов, – и напрасно А. Карпов считает эти процессы знаком своеобразия того или иного поэта. Вот А. Карпов рассуждает о напевном стихе Есенина и затем Багрицкого: «Характерная для напевного стиля выравненность (повторяемость) в стихе ритмико-интонационных конструкций приводит к тому, что стих Есенина не знает отступлений от схемы размера в двухсложниках… а в трехсложниках допускает… их только на строго определенном месте строки – в последнем межударном промежутке… Столь же строгая упорядоченность по месту отступлений от схемы трехсложника встречается в некоторых стихотворениях Багрицкого» (стр. 271). Речь идет здесь о напевном строе стиха, и поэтические тексты (на их основании и сделаны приведенные выводы) играют роль лишь иллюстрации особенностей напевного стиха вообще. А вот случай, где речь специально идет об «особенностях индивидуального стиля поэта», где этот стиль, как говорит А. Карпов, «сказывается и на использовании свойств силлабо-тонического стиха… Так, в стихах Пастернака нарушения схемы размера в стихе встречаются довольно редко. Процесс изменения природы классических стиховых форм отражается в его стихах той… синтаксической и ритмико-интонационной затрудненностью, которая значительно ослабляет ритмическую инерцию размера» (стр. 280 – 281). Но точно такое же своеобразие (если только допустимо его констатировать на основании нарушений поэтом схемы размера) отмечено критиком и в стихе Тихонова.

Напрасно исследователь поверил на слово теоретикам стиха, которые утверждают, что трехсложным размерам свойственна напевность, и «заставил» стих Багрицкого подтвердить этот тезис. Он просто неверен – и по отношению к трехдольным размерам, и по отношению к поэзии Багрицкого. Вероятно, можно говорить только о потенциальной возможности мелодизации трехдольников (благодаря присущему им мерному чередованию трех взаимосвязанных слогов). Реализация же этой возможности зависит от постоянной величины стихотворной строки в данном поэтическом пери7оде или строфе. Так, амфибрахий зазвучит мелодично в устойчивом по величине ряде строк – тогда его стопа успеет повториться несколько раз и создать инерцию напева. А если длинные строки чередуются с короткими, усеченными, то получается нечто обратное: инерция ритма нарушена, его мерное течение внезапно и резко заторможено. У Багрицкого нередко бывает именно так. Возьмем хотя бы один пример —

Твой свист подмосковный не грянет в

кустах,

Не дрогнут от грома холмы и озера…

Ты выслушан,

Взвешен,

Расценен в рублях…

Слово, обособленное в отдельную строку, вообще звучит весомо. А тут оно вдобавок питается энергией резкого торможения ритма. Амфибрахий прозвучал далеко не напевно. Ясно также, для чего это понадобилось поэту: к резко прозвучавшим словам ему и хотелось привлечь внимание читателя.

Исследуя влияние времени на стих, А. Карпов утверждает: особенности стихотворной структуры зависят от характера лирического «я» (которое является отражением господствующего в 20-е годы типа личности). Причем зависимость, эта, как не раз подчеркивает исследователь, гибкая, сложная, непрямолинейная. Этот существенный тезис не вызывает возражений, пока его не видишь в работе – в конкретном анализе. Здесь отношение «лирический герой – стих» нередко выглядит, к сожалению, именно прямолинейно.

Разъясняя причины появления в поэзии Тихонова осложненного ритмического строя, исследователь указывает на болезненную сложность переживаний поэта в годы нэпа. Но как же тогда быть с теми стихотворениями, где такие же переживания проявились вовсе не в усложненной ритмике, а, условно говоря, в спокойной (например, «Ночные встречи» Светлова)? Или с такими, где обретение прочных связей поэта с миром отражено в сложной системе ритма (например, «ТБС» Багрицкого)?

А. Карпов счел необходимым проследить развитие лирического героя в творчестве ряда поэтов. Это хорошо. Однако жаль, что он повторил при этом старую-престарую схему: поэты (Тихонов, Багрицкий и др.) начинали свой пооктябрьский творческий путь с анархического утверждения революции; затем, в эпоху нэпа пережили острый кризис, а в конце 20-х годов обрели новую гармонию с теперь уже правильно понимаемой действительностью. Верно, под пером А. Карпова этот «путь» поэтов выглядит более сложно, чем в работах многих его предшественников. Да и логикой своего анализа исследователь нередко опровергает прямолинейные взгляды. Но тем не менее приведенная схема отчетливо проявляется в книге. Точка зрения эта не верна и не раз уже оспорена, потому что в основанных на ней работах произведение искусства исчезает, художественность превращается в некий довесок идейного багажа поэта. Не принимается в расчет и объективное значение произведения как определенной картины жизни. Эта схема не выдерживает проверки фактами творчества поэтов. Один пример. Когда Тихонов стал – по мнению ряда литературоведов, и А. Карпова тоже – более идейным поэтом, чем в начале 20-х годов, он и создал свои лучшие произведения. Так ли? Ведь ранние произведения поэта – баллады, вошедшие в циклы «Орда» и «Брага», – в числе лучших его творений и, далеко перешагнули рубеж своего времени. А, скажем, в цикле «Поиски героя», где утверждается пафос трудовых дней, многое, по мнению самого Тихонова, напоминает «словесные джунгли». И разве лучшие произведения Тихонова середины и конца 20-х годов превосходят его баллады? Думаю, что здесь не «лучше» или «хуже», а – иначе. Другое время, другие замыслы, влияния, поиски…

Как ни существенно значение лирического героя, его все-таки нельзя считать единственным элементом содержания, который воздействует на поэтическую систему произведения. Воздействует комплекс элементов, причем каждый из них в различных случаях с различной силой. Так, определенное влияние на тип лирического героя и на стих оказывает характер жанровых разновидностей лирики. Ведь в философской лирике масштаб » содержание «я» иные, чем, например, в лирике любовной.

Кроме того, лирическое «я» стихотворения может выражать духовный склад героя-рассказчика (а не самого поэта). Этот герой передаст поэтическому строю произведения свою, как говорят о роли для актера, характерность. Так, например, в стихотворении Светлова «Гренада» солдату-рассказчику свойственны бесхитростность, наивность, окрашивающие образный строй произведения. Напомним, что стихотворение «Рабфаковке», написанное от лица самого поэта, отличается иной интонацией, образностью, стихом.

Особенности стиха могут быть связаны в определенной степени с героем эпическим, объективированным. Но далеко не всегда существует прямое соответствие: герой – стих. Здесь отношение неизмеримо более сложное, тонкое. У А. Карпова же получается, что характер Опанаса, главного героя «Думы про Опанаса» Багрицкого, – раз он противоречивый, мятущийся, – сообщает ритму «своих» строф (именно и только им) напряженность, тревожность. Исследователь пришел к такому выводу, подсчитав, что большинство стоп синкопированного хорея сосредоточено в строфах, посвященных Опанасу. Но разве не правильнее счесть, что синкопы, которые «врываются, как махновские тачанки в регулярную армию строк» (приведем эти известные слова Багрицкого¹), влияют на ритмику всей поэмы, что вся она озвучивается перепадами ритма, ей целиком сообщается новый заряд драматизма.

Не со всем, что сказал А. Карпов, соглашаешься. Некоторые вопросы остались без ответа. Но многое в книге «Стих и время» решено, и решено основательно, интересно.

1. Э. Багрицкий. Записки писателя. «Октябрь», 1929, N 4. стр. 178.[↩]