Среда, эпоха, ветер. Миф и явь: ранний Блок в контексте завершенного пути

 

Ахматова, тайно ревнуя, обронила: «Бранить Блока вообще не принято».

Блоковский миф не подвержен коррозии? Надо уточнить. В советскую эпоху Блок был чуть не единственным разрешенным символистом, и от него можно было устать не меньше, чем от Маяковского. Множество прежних статей о Блоке написаны в духе возвышенного романтизма, в его тональности, в принципе недостижимой, в подражание некоему – чаще всего воображаемому – высокому штилю самого Блока. Язвительный, брезгливый, безудержный, полемический Блок в расчет не взят.

Нынешние времена, в лице новых поэтических поколений, Блока по преимуществу не воспринимают – ни как миф, ни как поэта. Срабатывает тотальное отторжение от советской эпохи, с которой Блок по недоразумению ассоциируется как «принявший революцию». Его считают «большевиком» приблизительно так же, как у Блока в большевиках состоял Катилина. В этом смысле Блок чуть не равен Брюсову, а то и Маяковскому. Действительно: советские поэты почти все писали о Блоке в контексте революции и неприятия «Двенадцати» (Евтушенко, Самойлов и др.). Блоковский миф претерпел трансформацию: рыцарь Прекрасной Дамы стал рыцарем Революции.

Вся блоковская проблематика, блоковская поэтика, способ пения и высота ноты – вне нынешнего младопоэтического уха, настроенного на иные волны и имена. Нынешние стихи – сплошь внеблоковские. Парадоксальным образом реабилитация и возвращение Серебряного века в читательское сознание прошли мимо его центральной фигуры. Теперь тот же Г. Иванов или граф Комаровский многим интересней Блока. Издержки восстановления справедливости? Не только. Время другое. Вообще – все другое.

Усвоенный последующей – теперь предшествующей – поэзией, Блок стал символическим столпом русской поэзии XX века, то есть тем, с чем-де надо бороться. Младопоэтический бонапартизм не знает антрактов, и это естественно. Но особенных антиблоковских деклараций или шокирующих разоблачений новый век не демонстрирует. Блока не тревожат. Не трогают. Забывают.

Последний раз на моей памяти его саркастически помянул в стихах лет двадцать назад Тимур Кибиров: «сын профессорский, Сашенька Блок», виновный в раздувании мирового пожара. На фоне перестроечных инвектив не так уж и убойно. Недавно о Блоке довольно сдержанно вспомнили – к 125-летию рождения – в Приложении к «Независимой газете»»НГ Ex libris», без обличений, но кое-что, как всегда, по спешке перепутав: дескать, была совместная жизнь втроем (Блок – Люба – Белый).

В общем и целом установилось почтительное равнодушие. Или – стилистические разногласия. Но это происходит давно: еще Слуцкий говорил о том, что «Стихи о Прекрасной Даме» (СПД) – одна из самых противопоказанных ему книг в мировой поэзии. Однако стиль – это не только способ сочетания слов, это прежде всего образ мыслей.

Межиров в конце 60-х сказал мне, что считает Блока «второразрядным гением», выше Блока ставя Ходасевича. Оппозиция Блоку носила, так сказать, системный характер: нелюбовь сквозь любовь или наоборот. Тот же Межиров признавал у себя в стихах наличие «полублоковской вьюги». Против Блока советская ментальность объединялась с антисоветской, адский опыт XX века – войны и тюрьмы – всем своим чудовищным весом навалился на хрупкий позвоночник блоковской музы. Как она это вынесла? Непостижимо. Дело в музыке.

В тумане времени теряется подлинный облик Блока и содержание его жизни, в частности, тот факт, что наш утонченный поэт был смолоду объектом нападок литературных людей не последнего разбора. В числе его оппонентов не только Белый или Эллис, но и Розанов с Мережковским, не говоря о З. Гиппиус. Благостного Блока нет. Блока-конформиста – тем более. Был Блок риска, безоглядности, ускоренного самоисцепеления.

На Москве-реке стоят два теплохода – «Валерий Брюсов» и «Александр Блок». Я видел своими глазами, достаточно давно, паромный катер «Валерий Брюсов» во Владивостоке. Катер – штука полезная, теплоходы – наверняка тоже: там рестораны-караоке, суши-бар, дискотека, гостиницы, казино, ночные клубы.

В интернете на имя Александр Блок обнаруживается (конец декабря 2005) 22804 сайта, документов – 395682. Цифра огромная. Но по ходу поиска с поэтом успешно конкурируют такие вещи, как рекламный блок, блок питания, строительный блок, блок Юлии Тимошенко и куча других блоков, напрямую относящихся к чистой поэзии…

Это метафора затерянности Блока в нашей современности.

Сейчас остался единственный бастион несокрушимой любви к Блоку – «Прогресс-Плеяда» Станислава Лесневского: в сущности, это блоковское издательство. Помнят Блока и в Пушкинском доме, в журнале «Наше наследие».

 

I

8 марта 1918 во внутренней рецензии для издательства «Товарищеский кооператив» на стихи Г. Иванова он пишет: «В стихах всякого поэта 9/10, может быть, принадлежит не ему, а среде, эпохе, ветру, но 1/10 – все-таки от личности» (курсив мой. – И. Ф.). Личность Блока – загадка. Говорить о ней можно лишь предположительно, сколько ни выявляй черт, им утаенных. Среда и эпоха – вещи умопостигаемые, ветер – нечто иное. «Тот ветер повсюду. Он – дома, / В деревьях, в деревне, в дожде, / В поэзии третьего тома, / В «Двенадцати», в смерти, везде» (Пастернак). Тот, кто думает о Блоке, уподобляется автогероине Ахматовой, услышавшей здравое предостережение: «Не стой на ветру».

В этих заметках, неизбежно субъективных и разрозненных, я говорю о 9/10, исходя – по возможности – из 1/10.

Ранний Блок – понятие условное. Он сам – в Предисловии к Собранию стихотворений, 2 января 1911, – определил некий этап своего пути так: первые двенадцать лет сознательной жизни. Заметим, 12 – число для него символическое («Через двенадцать лет», «Двенадцать», двенадцать лет работы над «Возмездием»). Это первая половина всей его творческой – сознательной, по его слову, – жизни. Собственно, чуть больше половины. Ему оставалось меньше – 10 лет.

Блок и Белый. Два озаренных юноши с открытыми очами увидели друг друга. Все началось со взаимного обольщения, с танца журавля. Соревнование началось с обоюдной восхищенности. Первым о гениальности адресата сказал Блок. Первая нервная вспышка – со стороны Белого, когда Блок не изъявил восхищения его новыми стихами. Блок был человеком превосходства. (Его вердикт о С. М. Соловьеве: «Поэзия не для Сережи…»)

Оба они, молодые, были редкостные красавцы. Белый очень расстроился, увидев Блока живьем: крепок, розоватолиц, статен, высок, с «фосфорическим взглядом». Он ждал увидеть нечто декадентское: маленькое, гибельное.

Сложилось так, что Белый исходил восторгом от стихов Блока, а тот лишь похваливал стихи Белого, иногда восхищался, но в меру. 1 августа 1903 он пишет Белому: «Напрасно сказали Вы, что эти стихи Ваши (последние) неинтересны. По-моему, так: первые (в письме) мне понравились далеко не все, дальше (в «Сев<еверных> Цв<етах>») – гораздо больше и полнее <…> Соловьев и особенно Вы – не задыхаетесь от песен, как Лермонтов, как даже Тютчев, как маленький, но важный Апол<лон> Григорьев, Фет, Полонский, – как все, кто поет ныне (Бальмонт, Брюсов, Сологуб)».

Сам Блок и задыхался от песен, и пел.

Блок всецело принимал «Симфонии» и статьи Белого (позже – прозу; «Серебряный голубь» назвал гениальной повестью), площадку лирики подспудно оставляя за собой. Здесь не было вызова и преднамеренности. Это складывалось само и оставалось за скобками диалога. Белый принял эту игру, стихи свои и сам поругивал по инерции самоумаления, одновременно упирая на то поле, что отвел ему Блок, – это было демонстрацией философской подкованности, новизны (= белизны) мистических воспарений с параллельным забалтыванием наметившихся противоречий в форме эпистолярно-симфонической стихопрозы.

Мировоззренческие нестыковки обнаружились довольно скоро, но обоюдно микшировались – до поры. За эпистолярным полем распахнулось пространство очного знакомства и пропасть расхождений. Вырос первый треугольник.

Не Л. Д. Менделеева стала камнем преткновения – блоковское неприятие лирического равенства. Исступленное осознание Белым этого факта. Вырвать у Блока Любу – отнять поэтическое превосходство, обзавестись опорой, выбить из-под ног Блока почву, на которой возникло земное воплощение Ее.

Мальчик, которого долго одевали девочкой, в первоначальном общении с таким же мальчиком – Борей Бугаевым – говорил на языке девичьей переписки: «милый», «любимый» и проч. Может быть, так говорили бы бестужевки, воспитанницы деда Бекетова, кабы их интеллект досягал достаточных высот. Или – это был язык цветов, которому его обучал тот же дед, ботаник. Тем больнее было падение в язык улицы, в язык эпохи, в паутину скуки, в жерло мятежей.

Язык переписки Белый сам называл определенно – жаргон. Белый считал письма Блока «дневником» и ставил их выше «многих статей его». Белый признавался в своих опасениях: «Шаг, и мы – секта?» Речь об «аргонавтах» и раннем соловьевстве его круга, в который он включал Блока. Блок, по словам Белого, предлагал в свое время Белому и В. Иванову издавать непрерывно «дневник трех писателей». То есть переписку. Впрочем, сам Блок пишет 6 июня 1911 Белому: «…я не уверен в необходимости журнала, состоящего из нас троих».

Отец Блока вздорил с женой на, так сказать, почве музыки: она недостаточно почитала Шопена (или Шумана), на его взгляд. В первом же письме Белому Блок сетует на абсолютное отсутствие у него музыкального слуха. Много позже, задыхаясь от ненависти к барышне за стеной, беспрерывно-оглушительно музицирующей на фортепьянах и что-то там поющей, Блок постоянно думает и пишет о музыке. Музыка – «сущность мира», а не тупое буханье-треньканье. Той барышне время от времени подпевал мужчина – и он был, по закону абсурда, родственником Блока.

Блок знал, что он – Блок. И его отец это знал, ценя в творчестве сына – как странно! – больше всего стихи о России.

1903. Записная книжка. «Из семьи Блоков я выродился. Нежен. Романтик. Но такой же кривляка» (16 июля).

«Думал, что есть романтизм, его нет» (15 августа). Выходит, не слишком нежен и, оказывается, не романтик.

Несколько раньше (декабрь 1901 – январь 1902) – в наброске статьи о русской поэзии – он дает характеристику Тютчеву: «неисправимый романтик». Его кумиры – Тютчев, Фет, Полонский, Соловьев. С предпочтением – на ту минуту – Фета. «Все торжество гения, невмещенное (так. – И. Ф.) Тютчевым, вместил Фет…» Он вдохновенно цитирует: «Но самый прах с любовью, с наслажденьем / Я обойму». (Может быть, Блок видит при этом ночное сидение Достоевского над гробом жены.) Его не смущает это «с наслажденьем». Он как бы не замечает физической стороны этого метафорического объятия. Прямо говоря – оттенка некрофилии. Но, думается, и сам Фет этого не сознавал. Ибо это и не метафора, это метафизика, мистика. В ее сторону и смотрел тот Блок. На небесах нет праха (человеческого). Фетовская Офелия – «Офелия гибла и пела…» и др. – создание небесное. Впрочем, Белый считал, что Офелия у Блока – «земная девушка». Это было до Прекрасной Дамы. Когда Блок с Любой разыгрывали «Гамлета», конец 90-х годов.

У Блока свой вариант фетовского «обойму»: «Я примчуся вечерней порою, / В упоеньи мечту обниму», «Молчаливому от муки / Шею крепко обниму». Он осовременивает Фета, вынося в рифму то же слово, да не то.

Кроме того, Блок ценит в Фете его философию и установление связи разновременных культур: шекспировской и современной. Фетовский перевод «Фауста», по-видимому, напоминает ему о том, что само понятие Вечная Женственность Соловьев взял у Гете: «Фауст», вторая часть. За перевод «Фауста» Фет получил единственные прижизненные лавры – премию Академии наук.

 

II

Лермонтов в четырнадцать лет осознавал свою поэтическую избранность. Шестнадцатилетний Блок все еще мечтал о смерти от разрыва сердца на сцене императорского театра. Он стал поэтом, как кажется, неожиданно для себя, хотя «сочинять» стал чуть ли не с пяти лет. «Серьезное писание» началось лет около восемнадцати. Толчком послужила трудная страсть к Садовской.

Ему было шестнадцать, она была сверстницей его матери, завязался роман, затянувшийся на почти три года, – история с Ксенией Садовской не могла не отложиться в СПД-1 (книга «Стихи о Прекрасной Даме», издание первое). Было бы искусственным парадоксом именно в Садовской искать истоки Прекрасной Дамы. Но первая схватка матери с другой женщиной идет там, на немецком, чистом, идеальном поле Бад Наугейма. По крайней мере разделение женщины на небесное и земное началось там, и совершенно известно, сколько небесного находил поэт в том земном источнике. Цикл «Через двенадцать лет» – целый каскад высочайших высказываний: «Синеокая, Бог тебя создал такой», «Всех стихов моих мятежность / Не она ли создала?», «И арфы спели: улетим».

Стихотворение «Я стремлюсь к роскошной воле…» (7 августа 1898) в 1-й тетради автографов посвящено Л. Д. Менделеевой. Эпиграф из Жуковского «Там один и был цветок, / Ароматный, несравненный…» Блок уже использовал в письме к Садовской, перефразируя его прозой: «Ты все тот же благоуханный, душистый цветок, который злая судьба не дает мне сорвать, не дает насладиться вполне» (начало 1898). Такова схема возникновения Прекрасной Дамы. В сущности, это переадресовка чувства, достаточно саморазоблачительная, подтвержденная не раз со всей бесстрашной искренностью: «И сам не понял, не измерил, / Кому я песни посвятил, / В какого Бога страстно верил, / Какую девушку любил» («Русь», 24 сентября 1906). Сначала у Блока возникла Она, потом в Нее вошла Л. Д. Менделеева.

Л. Д. о стихотворении «Тихо вечерние тени…» (2 февраля 1901): «…это образец моих мучений следующих месяцев: меня тут нет», и она была права.

«Мистическим» летом 1901 Блок написал (поправил в феврале 1916): «Когда-то долгие печали / Связали нас». Там такая концовка: «О, если б вновь живую руку / Прижать к губам!» Здесь прямая связь с «Приближается звук…», с этими строками: «И во сне прижимаю к губам твою прежнюю руку», «Хоть во сне твою прежнюю милую руку / Прижимая к губам» (2 мая 1912). Там и рифма одна: отдам – губам. «Долгие печали» указывают, похоже, на Садовскую. К ней же отправляет и эта строка: «Снится – снова я мальчик, и снова любовник…» Но тут возникают: овраг, бурьян, колючий шиповник, старый дом – нечто подмосковное, не из Бад Наугейма, и вообще стихотворение обращено к Л. Д.

Состоялась свадьба (17 августа 1903), он пишет все о том же – о Женщине вообще, единственный отсвет реальности: «Завтра я уйду к себе в ту пору, / Как она придет ко мне рыдать. / Опущу белеющую штору, / Занавешу пологом кровать», – это сказано 9 октября, по свежим следам медового месяца. Которого – в полном объеме – не было.

Во второй строфе фетовского «Когда мои мечты за гранью прошлых дней…» речь идет о первой любви: «Не жаль мне детских игр, не жаль мне тихих снов, / Тобой так сладостно и больно возмущенных / В те дни, как постигал я первую любовь / По бунту чувств неугомонных…» Издавая книгу «За гранью прошлых дней» (1920!), Блок думал о первой любви. Через голову Прекрасной Дамы.

Прекрасная Дама родилась на нищенском мужском опыте. Первая любовь – недвусмысленно – Садовская (так и сказано через двенадцать лет). Ее черты обязательно должны быть в Прекрасной Даме, но Прекрасная Дама – это сумма его представлений о женщине и жизни, вознесенных на высоту идеала, в лазурь. «Лазурь кругом, лазурь в душе моей» (Соловьев).

Да, Блок никогда не лгал. «И камень будет Ей друг и жених, / И Ей не солжет, как я не лгу». Но умалчивать мог. В письме к Любе из Бад Наугейма (1903) нет ни единого намека на первую любовь. Сухая констатация: «Город я помню наизусть». И все. Далее – об отвращении к этому городу и его некрасивым обитателям.

Прочитав Любе целую эпистолярную лекцию о мистицизме, в защиту последнего, он доходит до грани отчаяния: «Когда Ты говоришь «пожалуйста, без мистицизма», Ты как будто произносишь смертный приговор над моими стихами даже» (22 февраля 1903). Но все-таки идет на уступки и как же дионисийски красноречив он: «…отзовусь и запою одним голосом какой Ты хочешь страсти, до бешенства и безумия пойму и приму все, отдамся весь Тебе и Ты мне <…> Я хочу быть без конца влюбленным в Тебя и Твою духовную и телесную красоту (прости!) и сердцем, сердцем, сердцем узнавать и любить. Поэт же, как бы он ни глубоко погрузился в отвлеченность, остается в самой глубине поэтом, значит любовником и безумцем <…> Так и я теперь, верно, опять приближаюсь к так называемой «эротической» области поэзии, в стихах, которые скоро будут, мелодия уже поет иначе» (31 мая 1903). Написано в Бад Наугейме, вечером (указано), – не тень ли Садовской пробежала в немецких кущах?

 

III

Блок участвует в любительских спектаклях в Петербурге под псевдонимом Борский. Интересно: Пушкин хотел напечатать в «Северных цветах» стихи о рыцаре бедном, «Легенду», – и подписаться как А. Заборский. Этой публикации не произошло, цензура помешала, но – каково совпадение? NB – именно это стихотворение! Оно потом отложилось на всем строе и звуке блоковского завещания – «Пушкинскому Дому». Рыцарем начал, рыцарем кончил. Драму «Роза и Крест» хотел назвать «Рыцарь бедный» – отвергнуто, ибо любил Изору (Розу), но и сама Изора – из Пушкина: трагедия Сальери.

Есть парадоксальный, а то и мистический смысл в том, что в юности наряду с Гамлетом и Чацким он играл – Скупого рыцаря. Сальери и Скупой – один тип, оба они, великие труженики, имеют дело с гуляками праздными.

В 21-м году, думая о Пушкине, Блок выделил среди лучших пушкинских стихов 1818 года «К портрету Жуковского» («»завистливая даль»: invida aetas: – Hor, I, 11″). Это рядом с «очарованной далью» и блоковским ощущением Жуковского, с детства любимого. Гораций тоже подмешан сюда. Вот в каких исторических далях была одушевлена эта даль, поэтическая, и, явившись у Пушкина («Рифма, звучная подруга…», 1828) на античном фоне, повторилась в Озерках 24 апреля 1906 года: день создания «Незнакомки».

Неистовое возмущение Белого «Незнакомкой» – факт полного лирического и мужского поражения Белого. Увидев рукопись «Незнакомки» в день ее написания, он тотчас почуял триумф Блока. Почерк Блока, серо-стертое лицо, изнеможение, молчаливость – все отторгало Белого в тот день. Провидчески чуткий Белый не мог не понять в ту минуту: в России родилось эпохальное произведение. Подобным образом он отвергает и другой блоковский шедевр – «Осенняя воля». Его удручает «нищий, распевающий псалмы»: и здесь он умудряется усматривать падение и измену.

В импрессионистичной статье «О современном состоянии русского символизма», апрель 1910, Блок так самоопределяется относительно «Незнакомки»: «Жизнь стала искусством, я произвел заклинания, и передо мною возникло, наконец, то, что я лично называю «Незнакомкой»: красавица-кукла, синий призрак, земное чудо <…> И долго длится легкий, крылатый восторг перед своим созданием. Скрипки хвалят его на своем языке.

Незнакомка. Это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это – дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона…»

В «Памяти Врубеля» говорится: «Демон его и Демон Лермонтова – символы наших времен…»

В предощущении «дьявольского сплава» он кощунствует: «Ты свята, но я Тебе не верю…» Он свидетельствует: «Я любил твое белое платье, / Утонченность мечты разлюбив», – отказ от мечты равен неверию. «Белое платье» – знак вещественности, земли, незапредельности. Это о нем сказано позже: «Неужели и жизнь отшумела, / Отшумела, как платье твое?»

Дар Блока не только в том, что он осознавал и формулировал, – он и в том, что поэт отрицал в себе. Он противопоставляет «самостоятельное бытие» (Прекрасную Даму) – «синему призраку» (Незнакомке). Он противится самостоятельному бытию призрака. А кто же тогда, если не призрак, – Иисус Христос «Двенадцати»? Блок – художник призраков, с самого начала, с готовностью автора потерять Ее «привычные черты», никому, кстати, кроме него, не известные. Где эти привычные черты? Они плывут, тают, исчезают не возникая, и ничего, кроме золотых волос и белого платья, не запечатлевается на мгновенном снимке. «Девушка с глазами ребенка» – только знак, вне черт, тем более привычных. «Растут невнятно розовые тени», «Розовое, нежное / Утро будит свет», «Ухожу в розовеющий лес…». Таково зрение этого художника, так он пишет. Некий «розовый (или белый) период» Блока.

Его Незнакомка выглядит по крайней мере актрисой, выходящей на ежевечерний спектакль. Это не вокзальная шлюха из окраинного кабака. Она ввергает поэта в экстаз и транс, в то состояние, в котором он пребывал в эпоху СПД-I (его тетка М. Бекетова вспоминает: «Блок впадает в экстаз, почти в транс…»). Он приходит в себя лишь к финалу стихотворения, списывая мистический взлет на винопитие.

Певец падших женщин. Их жалетель. Собеседник интеллектуалок. Их друг и оппонент. В принципе, таков поэт во все времена.

В 1921 Вл. Пяст написал статью «О «первом томе» Блока». Пылко рассуждая о стихотворении «Предчувствую Тебя…», Пяст заявляет: «…Это-то стихотворение и положило краеугольный камень для недодуманных суждений гг. «отожествителей» Прекрасной Дамы – с незнакомками, «вчерашними ангелами», «ангелами немецкими», «Россией», «Двенадцатью», «Скифами», наконец с «Литературою»!..»

Опасно вступать в дискуссию с поэтом или его апологетом – в данном случае с Вл. Пястом. Речь о «самостоятельном бытии» Прекрасной Дамы. Да, Блок настаивал на особом статусе Прекрасной Дамы, объективно – на отсутствии единства женского ряда (не Ею, кстати, начатого) у себя и считал, что тот, кто этого не понимает, ничего не понимает в нем вообще. По Блоку, трансформации, «превращений», не было. Прекрасная Дама – не Незнакомка, не Снежная Маска, не Фаина, не Россия и т.д. Ну тогда нет единства и в таком ряду: рыцарь – Гамлет – князь – скиф. Когда Белый соотносит Незнакомку с Клеопатрой (из блоковского стихотворения), он по-своему прав.

 

IV

Дмитрий Сухарев поставил опыт анкетного характера: звонит поэтам и просит вот так, с ходу, назвать 15 лучших стихотворений минувшего века. Я начал с Брюсова, с его шедевра «Конь блед», и потом выяснилось, что я – единственный стихотворец, вспомнивший о Брюсове. Это справедливо?

Несправедливо.

Брюсов – первый издатель-редактор Белого и Блока, автор названий их книг.