И. Лосиевский. Встреча с Петраркой. Из наблюдений над интертекстом в чичибабинской лирике

Среди книг И. Лосиевского – и «Русская лира Украины. Русские писатели Украины первой четверти XIX века» (1993), и дважды выходившая биография Ахматовой, и «Книги Еноха. Тайны Земли и Неба» (2003), поэтому если кто мог решиться написать монографию о традициях великого поэта Ренессанса в творчестве русского поэта Украины XX века Бориса Чичибабина (1923 – 1994), то только он. Хотя до Лосиевского об этом говорили по крайней мере четверо: двое упомянуты (с. 37), а относящиеся к теме фрагменты из рецензии М. Копелиовича на книгу Чичибабина «82 сонета и 28 стихотворений о любви» и из мемуарного эссе Ф. Кривина «Друзья мои, прекрасен наш союз!» (1998) приведены в приложении.

Итальянского языка поэт-харьковчанин не знал (латынь, добавим, тоже вряд ли), вероятнее всего читал Петрарку в переводах разных поэтов. Об одном из них в книге сказано, что «именно сотворчество Ю. Н. Верховского, художническая его чуткость превратили этот текст в произведение, духовно наиболее близкое Борису Чичибабину» (с. 68). Сам же Лосиевский обращается и к итальянскому тексту, отмечая, например, неодинаковое отношение издателей к написанию Петраркой слова «morte» («Morte») со строчной и прописной букв, обращая внимание также «на то, что славянское слово смерть, родственное латинскому mors (род. п. mortis) и итальянскому morte, первоначально имело значение «своя, хорошая, благая смерть», т. е. естественная, а не насильственная смерть» (с. 49).иЧичибабин не уравнивается с Петраркой – уже хотя бы как фигура в данном отношении зависимая. И его высокое мнение о себе не мешало, а помогало ему обращать свой взор к крупнейшим фигурам русской и мировой литературы. Например: «С образом Толстого иногда слишком явно, не без чрезмерной патетики сближается чичибабинское лирическое «я»: «иду на свет единственной дорогой, / слепого века строгий поводырь»…» (с. 10). В конце концов, и Петрарка «склонен был переоценивать значение своей «Африки» (1339 – 1342), созданной им по образцу древнегреческих эпопей и неоконченной поэмы Вергилия «Энеида»» (с. 15). «Главное же сходство Петрарки и Чичибабина в том, что они обладали особенным слухом, умением слушать Бога-Слово» (с. 111). Это заключение звучит метафорически. Однако и понятийных сопоставлений в книге немало. По Лосиевскому, «сходство двух характеров, поэтических натур» (с. 87) выражается в обращенности духовного поиска в себя, безжалостной самокритичности, поиске Учителей, жажде диалога, патриотизме и чувстве родства с историческими предками – древними римлянами у Петрарки (Чичибабин в античности предпочитал республиканскую Грецию) и Киев-

ской Русью у его далекого последователя (ее он ставил в пример настоящему и будущему, отчего в год 70-летия советской власти даже в либеральном «Новом мире» стихотворение «Чернигов» появилось с цензурными купюрами; верующий, но отрицавший необходимость священников и церкви, поэт в средневековье прославил красоту богослужения), в страстном идеализме, склонности к социальным утопиям. Некоторые совпадения имеют место в характерных частностях. Например, в сравниваемых книгах двух поэтов «из многих входящих в них стихотворений словно исчезает образ Возлюбленной, точнее, не присутствует явственно, и не только в тех стихах, которые относятся к гражданской лирике (как раз в последних он нередко у Чичибабина возникает)» (с. 31).

Материал в монографии четко структурирован по главам, содержание которых определено их названиями: «Свет-Любовь», «Притяжение Смерти», «Vivere memento», «Жизнь-утопия». Оригинально «Вместо послесловия», где как поэт выступает уже автор-исследователь: в трех своих стихотворениях он варьирует петрарковские мотивы, хотя в последнем упомянут и Бродский.

Основная часть книги заканчивается известным ахматовским четверостишием о поэзии как цитате. Странно, что биограф Ахматовой больше нигде в этой работе ее не назвал, хотя с высказываниями Анны Андреевны прямо можно соотнести и слова поэта о том, что творческий процесс – «»тайна» и «чудо», стихи приходят потому, что «кто-то их диктует»» (с. 12), и чичибабинскую «полемику с многовековой традицией противопоставления духовной любви телесной, «греховной»» (с. 24)¹, и то, что, например, имажинистов Чичибабин называл «выдумщиками без тайны» (с. 63). Но явная ошибка в книге всего одна – на с. 43 констатируются «сближения и совпадения» перевода Верховского и стихотворения Чичибабина «на уровне формы: оба стихотворения написаны пятистопным ямбом – размером, характерным для классической европейской сестины». «Совпадение» тут более чем закономерно: в XX веке пятистопный ямб догнал по употребительности четырехстопный, каждый из них охватывает процентов по сорок всех ямбических произведений² и, следовательно, является нейтральным в отношении выразительности. А ранний итальянский стих, как и французский, – силлабический, для классической сестины (но отнюдь не только для нее) характерен одиннадцатисложник, а не силлабо-тонический ямб. Но может же и Лосиевский чего-нибудь да не знать.

С. КОРМИЛОВ

1. Именно в этом видела содержательное новаторство поэзии Ахматовой ее первый биограф Аманда Хейт (см.: Хейт А. Анна Ахматова. Поэтическое странствие / Пер. с англ. Дневники, воспоминания, письма А. Ахматовой. М: Радуга, 1991. С. 208).[↩]
2. См.: Гаспаров М. Л. Очерк истории русского стиха. Метрика. Ритмика. Рифма. Строфика. М.: Наука, 1984. С. 262.[↩]