И. Дедков. Дневник. 1953 – 1994

Открытость другому – одна из самых подкупающих черт этого человека. Открытость – не значит единомыслие. Так, Дедков полемизирует с Розановым или, скажем, поздним Астафьевым. Белов или Распутин, Бакланов или Лакшин, да что говорить – и сам Твардовский (точнее, курс его журнала) – отнюдь не идеальны в его представлениях о мире и литературе. Оттого, что сам он, Дедков, – идеалист, и говорит об этом. Оттого, что он – наивен (его слово): «…от наивности я так и не излечился» (22.5.60¹).

«Какое счастье быть маленьким мальчиком!» (с. 571). Сказано в июле 1993 года, в Кунцевской больнице, жить оставалось несколько месяцев.

Он дожил до седин, но стариком не стал, и в Дневнике нет ни единой строчки о старости (своей). Есть ощущение возраста, но при этом: «сила в руке не пропала…» (24.6.92). В. Богомолов когда-то пожелал ему: «Силу Вам в руку!» – Дедкову это запомнилось и понравилось, и если он думал о категории силы применительно к себе, это была именно эта сила, сила творчества.

Честное чтение в союзе с честным высказыванием – простейший метод и суть его работы. Это – творчество? А что же еще?

Дневник наращивался сорок один год, это целая человеческая жизнь, количественно равная, например, блоковской. Отпечатав и собрав весь корпус Дневника в 1992 году, Дедков, во-первых, ничего не отредактировал, а во-вторых, не опустил такой важной для его самопонимания вещи, как свои стихи. Более того: «Иногда приходит в голову: роман бы написать. И такая вдруг поднимается в душе надежда, что смогу, что нужно сесть и писать, но рассудок быстро отвергает: не твое дело, отставь. Но потом снова случается такой миг, и такая же поднимается надежда. Не знаю, не знаю» (13.4.80). Один из его замыслов: в прозе дать картину жизни Костромы 60 – 70-х годов.

Он записывает пунктиром события повседневности, набрасывает замыслы, фиксирует те или иные мысли, необходимые для углубленной разработки в будущих статьях, время от времени вспоминает прошлое, в том числе и волнения на журфаке МГУ 56-го года, когда он возглавил «бунт», и надо сказать, что вспоминает он об этом не по собственному почину: ему напоминают.

Одно из ярчайших воспоминаний – детское, из времен эвакуации. «Помню, в сорок третьем году, мы жили во Фрунзе, и я каждый день с судками ходил в столовую получать какой-то обед.

Верно, это был папин обед, он приехал тогда с фронта учиться в инженерную академию, которую перевели из Москвы во Фрунзе. Запахи этих обедов я помню до сих пор, и иногда они вспоминаются мне посреди улицы, и тогда я замедляю шаги, припоминая, какой это суп мог так пахнуть. Однажды меня сбил велосипедист, ехавший по тротуару. Я пролил суп, мигом впитавшийся в горячий киргизский песок. (Мы жили на Пишпеке, там не было асфальтированных дорожек.) Выпал из кастрюльки и кусок брынзы, выданный на второе. Дома на меня сильно кричал отец, он ударил меня за то, что я не подобрал эту брынзу; ее можно было бы обмыть и съесть. Папины обеды мы ели все вместе – вчетвером. Я многое забыл, но этот кусок брынзы – белый, разомлевший на жаре, – я хорошо помню без всякой обиды на отца» (23.6.63). Чем не проза?..

Если учесть, что Дедков в последние годы все реже и реже писал критику как таковую, Дневник обретал особый статус в его собственной литературе. В ту пору он подводил итоги, собирал и перечитывал даже то, что он писал в 60 – 70-х для костромской газеты. Он не мог не видеть, что его Дневник не просто исповедь или домашний рассказ о себе для любимых сыновей, – выстроился сюжет его частной жизни на фоне нескольких времен» им прожитых. Да и то сказать, образцы жанра у Дедкова были. Свыше сорока лет назад, 1 – 2.12.63, он пишет: «В «Дневнике» («Дневник писателя» А. Белого. – И. Ф.) – летящая мысль, она – в самом полете, я вижу, как она летит, сначала будто бы бесстрастно и гулко, философически великолепна, а потом, не выдержав будто высоты, вочеловечивается в искреннейшем прошении писателя и человека Белого на имя республики и всей общественности: дайте несколько поленцев, дайте быть самим собою!» (с. 74).

Оставляя за собой право на независимость по отношению к религии, 6.4.92 он свои размышления о «нашем удержавшемся идеализме» завершает отдельным абзацем: «Иногда чувствую, что то, что подразумеваю под идеализмом, так называю, – равняется вере, сходной с религиозной или же таковой, т.е. ею и является». 22.9.93 Дедков говорит еще уверенней: «Иногда человек чувствует, что подчиняется какому-то высшему раскладу, и вдруг открывает это для себя». Когда один старый знакомый (знакомство было шапочным), став священником в новые времена, назвал его – вспоминая прошлое – «либеральным марксистом», Дедков отмолчался. Мог бы, наверно, и поспорить, но – зачем? Еще четверть века назад он записал: «Марксизм сегодня – это то, что говорит сегодняшнее начальство».

Жизнь его удивительно закольцевалась. «Удержавшийся идеализм» и не мог завершиться иначе. Первая же запись – о вечере Маяковского. Это было 14.4.53 – в день памяти поэта. Самому Дедкову три дня назад стукнуло девятнадцать. Вот что поразительно – через пару лет московский студент уже пишет совершенную крамолу: «Если Октябрьской революции пришлось ломать государственную машину царизма, то это была игра в бирюльки по сравнению с той махиной, которую, возможно, придется убирать с пути будущему» (с. 14). Уже тогда возникает нравственая компонента его миропонимания. Он читает Короленко, и это важно. К той поре (запись 12.7.57) многое прочитано: «Воспоминания о Толстом, Успенском, Чехове, Гаршине и других». Перечитывая «Зависть» Олеши, говорит: «Кавалеров не менее тип, чем Обломов». Тут же признается: «Духовно чувствую себя паршиво. Переходное время?» (2.8.57) Январь следующего года начинает так: «Отличная судьба у нашего поколения – духовное рабство». Через десять лет, 17.12.68: «Устроить бы революцию, Господи. Так тошно быть мужественным рабом».

6.12.63 он пишет: «Двадцатые годы как не до конца проявленная фотография последующей эпохи». Если «двадцатые» заменить, скажем, на «пятидесятые – шестидесятые», эта метафора не изменится. Волнения в городе Орджоникидзе (резня между осетинами и чеченцами и ингушами, 1981), события в Чехословакии и Польше в конце 60-х, непонятные перемены в руководстве страны (отставка Косыгина), вылазка юных фашистов под памятником Пушкину (1982) – все это и многое другое оставило свой след в Дневнике Дедкова как нечто недопроявленное ввиду отсутствия информационного воздуха. Рождается фраза «Я существую, но доказать это не могу», корреспондирующая с поздним недоумением Маргариты Алигер: я чувствую, что меня нет и будто я не жила.

Сейчас трудно понять начало 60-х без такого пассажа Дедкова: «Мне хотелось бежать из избы и совать всем встречным газету: «Умер Хемингуэй. Вы понимаете, умер Хемингуэй. Это был великий писатель. Без него мы станем беднее, ниже ростом, короче мыслью». Слезы бродили во мне, и было хорошо от этих невидимых слез, от того, что так тронула меня смерть далекого и такого, в сущности, чужого старика» (10.6.61, 22.7.61). Прав Ст. Лесневский: Дедков – поэт.

Трудней согласиться с другой мыслью Лесневского в «Слове о книге», предваряющем Дневник: «Думаю, что сам Игорь Дедков, человек деликатнейший и умнейший, не стал бы, конечно, публиковать свой «Дневник»» (с. 3).

Сам факт авторского формирования Дневника как единого произведения, собственноручная машинопись его, авторский комментарий, данный курсивом между прежними записями, – несомненная подготовка книги к публикации, та работа, которую столь добросовестно и любовно завершила Т. Ф. Дедкова.

В мире Дедкова фундаментальным было понятие Дома. Дом – родные люди, свой кабинет, своя библиотека, воздух личного творчества. В онтологическом смысле – Отечество, гармонизованное мироздание. Всего этого Дедков в одночасье лишился, переехав в Москву, покинув Кострому. Там у него была замечательная позиция – сидеть на волжском берегу, смотреть в русскую даль и говорить о самом заветном. Он работал на износ, и все-таки можно сказать: слава к нему шла сама, он ее не домогался-поистине идеальный случай. Именитые писатели ждали его отзыва. Не думая о карьере, он сделал ее. Дружил с коллегами – редко домами, чаще – по переписке. Л. Аннинский, В. Бочков, В. Леонович, С. Лесневский, В. Оскоцкий – его друзья, единомышленники и оппоненты.

Его настойчиво приглашали в Москву начиная с 1977 года: в «Литературное обозрение», «Правду», «Наш современник» – вплоть до журнала «Радио и телевидение». Переезд был связан с квартирными хлопотами. Оказавшись в Москве и уже устроившись в «Коммунисте», он не был забыт чисто литературными изданиями: его по-прежнему звал к себе в «Новый мир» Залыгин, ему предлагали баллотироваться на должность главного редактора «Дружбы народов» с вполне реальными шансами на успех, его окликал для «Знамени» Бакланов. Но произошло непоправимое: ему претила современная словесность. Это началось еще с тех пор, как он выступил в печати со статьей против «московской прозы» (Маканин, Киреев, Ким и т.д.). Круг замкнулся. Время стало чужим. Казалось бы, этот человек должен был во всеоружии встретить новые времена, ибо он их и подготовил. Случилось иное: трагедия неприятия. Нравственная чистоплотность? Да. Но и нечто иное, объяснимое лишь гипотетически.

Уходили один за одним его писатели: В. Семин, Ф. Абрамов, В. Кондратьев, Ю. Трифонов. Его мучила распря между В. Богомоловым и В. Быковым. Его мутило от межнациональных конфликтов внутри русской литературы. Статья против мнимозначительного сочинительства Ю. Бондарева² вызвала шквал лжепатриотического огня. В сущности, он потерял свою литературу, она ушла вместе с его временем. Вокруг не было никого.

Вчерашние друзья ораторствовали на митингах и сновали по телеэкрану. Для него повеяло тотальным предательством. Глядя на тех, кого считал выскочками, он думал о «большинстве», о народных низах, не принимая в расчет, что ненавистный ему Ельцин – единокровный выходец из этого самого «большинства», «слишком русский» (Солженицын). Еще в 1979 году он обронил: «Неумолимые дни». Ничего не изменилось. Ни для него, ни для его читателя, который, может быть, все еще существует.

Илья ФАЛИКОВ

1. Здесь и далее воспроизводится способ датировки И. Дедкова. – Авт.[↩]
2. Перед зеркалом, или Страдания немолодого героя // Вопросы литературы. 1986. N 7.[↩]