Совершенствуются ли языки… и литературы?

Р. А. Будагов, Что такое развитие и совершенствование языка?, «Наука», М. 1977, 264 стр.

Филология всегда объединяла литературоведение и языкознание, которые то в большей, то в меньшей степени взаимно пропитывали друг друга. Во всяком случае, на двух отдаленных этапах русской филологии, в М. Ломоносове и в В. Виноградове, сочетались литературовед и лингвист.

Но в последнее время раздаются голоса, утверждающие, что эти две ветви единой науки разошлись в разные стороны и ушли друг от друга так далеко, что между ними общего ничего не осталось.

И в самом деле, немало лингвистических книг, статей, диссертаций, в которых литературоведу, даже стилисту, нечего делать. Он в них пищи для себя не находит. И наоборот, лингвист, чём он хочет быть «современнее», тем дальше ему «полагается» находиться не только от литературоведения, но и от литературы как объекта исследования и как одного из путей, ведущих к пониманию языка.

Тем более интересно появление лингвистического исследования, весьма привлекательного для теоретика литературы, для стилиста.

Полный критический анализ книги Р. Будагова – дело лингвистов. И нетрудно предвидеть, что она вызовет двойственное к себе отношение. Положительное со стороны, условно говоря, филологов. Отрицательное – со стороны «современных» лингвистов, структуралистов и сторонников математизации этой науки.

На страницах литературоведческого журнала позволительно рассмотреть эту книгу в своем плане. Полезна ли она, и если полезна, то чем теоретику и чем историку литературы? Чем она его обогащает? Над чем заставляет задуматься?

Совершенствуется ли язык? Из года в год? От столетия к столетию? В распоряжении. Кантемира, Жуковского, Лермонтова, Достоевского, Горького, Распутина тот же самый язык или разный? Стал ли русский язык за столько-то времени богаче или беднее, хуже или лучше?

Нужна ли готовность литературного и народного языка для того, чтобы стало возможным творчество того или другого писателя? И в чем именно сказываются такого рода неготовность или готовность?

Р. Будагов, сопоставляя факты из истории многих языков – латинского, французского, румынского, немецкого, русского, английского и других, – показывает, как к слову прирастают новые значения, то отменяя, то сохраняя прежние. Не затемняя исконные значения и внедряя, такого рода оттенки, Которые на прежней стадии не, были приметны. При этом, по мысли Р. Будагова, полисемия не только не вредит ясности понимания слова, но создает в нем своего рода игру и делает более рельефной свойственную слову жизнь. Возникают и новые слова, при расчленении смысла сохраняющегося слова. Так, французское слово poudre означало – пыль. Оно получило новое дополнительное значение – порох. Тогда слово poussière вышло из диалекта и вошло в литературную речь, чтобы недвусмысленно обозначать – пыль. Так же и в русском языке порох значило пыль («от зноя земля порох порохом», чисто: «без пороха и паутины»). А когда это слово приобрело иное дополнительное значение, возникшее по внешнему сходству, на выручку ему пришло слово пыль.

В главе «Совершенствование языка в области грамматики» очень убедительно показано, как с течением времени перестраивается синтаксическая система.

При этом оказывается, что стилистические соображения играют весьма значительную роль.. Так, в литературной речи XVII века, не только у Мольера, у Сен-Симона, но и у изысканно пишущей М. де Лафайет, такие нагромождения que, что эти que толкают друг друга и застревают у читателя в горле. В буквальном переводе получается: «…камень.., который.., который вы видите, который…».

У Бальзака и его современников такого рода явление значительно убывает, а потом – не только у самого Флобера, но и в его время – оно становится совершенно невозможным даже у посредственного писателя.

Переходя от языка к литературе, нужно заметить, что историки французской литературы обычно отмечают совершенствование литературы. Великие писатели первой половины XIX века, Бальзак и Стендаль, не умели писать: нечто хаотическое, несдержанное, патетическое у Бальзака, отрывистое, неотделанное у Стендаля. Зато Флобер создал школу литературного мастерства, из нее вышел Мопассан. Созрело такое умение писать, что и посредственный писатель пишет лучше великого Бальзака!

В верности этой схемы можно и усомниться. При всей хаотичности, а порой и патетике, в недрах стиля Бальзака есть оригинальность и сила, утраченные Флобером. В стиле Стендаля такая острота слова и такое движение мысли, что в этом отношении, может быть, и уступает ему Мопассан.

Видимо, в истории и языка и литературы совершенствование протекает не прямолинейно и не просто. В начале книги Р. Будагов упоминает такое явление, как порча языка. Но это явление в дальнейшем не раскрыто. Между тем мы с вами чаще слышим толки, порой и ворчливо-неосновательные, о порче, нежели о совершенствовании языка. Видимо, то и другое происходит одновременно, подобно тому как человек с каждым годом становится опытнее, ученее, но запоминание нового у него слабеет. Интеллектуальные способности и совершенствуются и портятся одновременно.

Кажется, невинная вещь, что молодые люди стали говорить: «практически я теперь не бываю в театре», «практически мы друг друга любим», а в газетах стали писать: «улицы практически не освещаются». Одним дежурным словом стали затыкать весьма разного рода щели. Это один из признаков обеднения и порчи, который нисколько не противоречит одновременному процессу обогащения и совершенствования языка.

В главе «Эстетические возможности языка» убедительно сказано, что язык не «абстрактная коммуникативная система знаков». Очень верно и полезно замечание о том, что не в «красотах стиля», а в выразительности и идейной ценности слова – его значение и сила.

Однако вряд ли можно было при этом обойтись без анализа содержимой в слове, ищущей выхода эстетической энергии. Как именно слово, по мысли Потебни, стало произведением искусства? Поэт может усилить его действие или ослабить, даже свести на нет.

Р. Будагов различает язык и речь, но то и другое остается специально препарированными объектами изучения. А если рассуждать проще: выходят грамотно, а во многих случаях великолепно написанные книги. В XVIII веке в России читателей были тысячи. В XIX все возрастающее количество, доходящее до миллионов. В наше время – свыше ста миллионов читателей. Образует ли мысль и речь читателя читаемая им книга?

В совершенствовании владения речью народных масс вряд ли можно сомневаться. Но не происходит ли одновременно другой процесс – оскудения народного слова, стандартизации языка?

И совершенствование, и порча идут своим чередом, то и другое отзывается и в художественной литературе.

Вот еще пример: проза Льва Толстого не лучше и не хуже прозы Пушкина, но в языке и «Детства», и «Войны и мира» сказываются сдвиги, происшедшие в русской мысли, в русском языке к середине XIX столетия. Язык Толстого не только вобрал то новое, что образовалось в народной речи, но переработал и усилил. Осложнение синтаксиса стало, и в живой речи и в литературе, инструментом, необходимым для тех аналитических, синтетических и ассоциативных связующих сил, которые и в языке и в литературе ко второй половине прошлого века сформировались.

И в этом случае разрыв между историей языка и историей литературы неплодотворен. То, что мы видим в литературе, нужно уметь увидеть на более широком плане, в разных видах речевой деятельности изучаемой эпохи.

Книга Р. Будагова показывает в истории языка процессы, имеющие прямое отношение к истории литературы. Но у книги этой есть и другое достоинство: в отличие от очень многих работ по лингвистике, особенно по лингвостилистике, где в самом тексте бывает забыто о том, что´ такое язык, где его подменяет мертвая «коммуникативная система знаков», эта книга – хорошо написана.

Русский язык этой книги – действительно русский язык: живой, интеллектуальный, интонационно разнообразный и сильный. Аргументация захватывает в свою сеть много языков, много других книг. Читатель не только убеждается в верности основного положения, он попутно узнает много нового и нужного.

А как это важно, чтобы книга, особенно книга филолога, была написана хорошо!

г. Львов