Собеседник Анны Ахматовой – Андрей Сергеев

Поэт, переводчик, лауреат Букеровской премии (1996) Андрей Яковлевич Сергеев (1933 – 1998) начинал свой творческий путь как вольнолюбивый студент Иняза середины 1950-х годов, один из талантливейших участников московской группы Леонида Черткова, которую сейчас по праву называют первым поэтическим андеграундом послесталинской Москвы. Поэты, знатоки французской и английский поэзии, переводившие с оригинала, а отнюдь не по подстрочникам, не стремились к печатанию, но показывали свои произведения – Борису Пастернаку, Николаю Заболоцкому, Николаю Асееву, Алексею Крученых, в 1960-е годы – Анне Ахматовой. Поначалу выбор «авторитетов» был единым для центральных фигур группы – Черткова, Сергеева, Красовицкого, так же, как и принципиальное неприятие ими официальных – и чиновных, и оппозиционных – поэтов Союза писателей, и «кирзятников», то есть поэтов воевавших и писавших о войне – Слуцкого, Самойлова… Позже мнения об авторитетах разделились. Авторов и произведения для переводов они выбирали сами. Переводы, как правило, были блестящими. Андрей Сергеев начал с Фроста. А в собственных стихах – они играли: в акмеизм и футуризм, не чурались абсурдизма и зауми, и уж собственные произведения точно писали без оглядки на возможность их напечатать. Собирались дома у красавицы-поэтессы Галины Андреевой, тоненькой девочки с огромными глазами и мягким характером, в ее маленькой, но отдельной комнате на Большой Бронной, в огромной квартире «гостиничного типа» на последнем этаже. Отсюда второе название группы Черткова – «поэты мансарды». Когда я впервые попала в эту комнату, – это было в конце 1950-х годов, – весь широченный подоконник и пол под ним были уставлены бутылками из-под сухого вина… Зеленых бутылок по ноль-семьдесят пять было невероятно много – сотни, может быть даже тысячи. Меня – ленинградку, привыкшую к стерильному порядку (у меня уже была крохотная дочка), к ленинградской геометрии и гармонии «все по полочкам», это смутило, и я простодушно предложила Гале помочь сдать их в приемный пункт… Так делали в нашем кругу, особенно ценил это занятие вечно пребывавший в безденежье Глебушка Горбовский… Галя изумленно посмотрела на меня и отказалась: «Это можно было бы, если бы их было десять, но теперь… это такая проблема…» Поэты «чертковской группы» жили как бы вне быта, вне суеты печатания, казалось даже – вне денег. Впрочем, почти все они где-то служили, некоторые по службе занимались техническими переводами, получали неплохие по тем временам зарплаты… Позже к их группе «прибились» врачи-психиатры – Михаил Ярмуш и Марат Векслер (опубликовавший свою единственную книгу стихов под псевдонимом Картмазов). Мои друзья-ленинградцы однажды открыли для себя эту группу, и с тех пор посещение гостеприимного дома Галины Андреевой вошло в обязательную и прекрасную часть программы наших московских командировок. Мы привозили москвичам стихи Глеба Горбовского, Леонида Агеева, после 1960-го года – стихи Иосифа Бродского и его поэму «Шествие», от них получали – стихи Валентина Хромова, Станислава Красовицкого, Леонида Черткова (арестованного в 1957 году, отбывшего пятилетнее заключение в мордовском Дубравлаге и вновь вернувшегося в Москву в 1962-м), Андрея Сергеева, Олега Гриценко, Николая Шатрова. И еще – стихи «лианозовцев»: Генриха Сапгира, Игоря Холина, Евгения Кропивницкого. И рассказы о художниках – Оскаре Рабине, Анатолии Звереве, Александре Харитонове, об Олеге Целкове, переехавшем в Москву из Питера… И сведения о предстоящих выставках этих художников – не официальных, «квартирных»…
Сейчас трудно вспомнить, был ли Андрей Сергеев для нас самым интересным поэтом, скорее – нет. До ближайшей звезды тянулась белого лая тропинка,

Свет на соседних дачах падал, желтел и чах.

А я играл втихомолку кукольным словом Нинка,

И руки спокойно спали на ее умытых плечах <…>

Я снял очки и тут же споткнулся о чью-то руку.

В небе Большой Медведицей лег пешеходный мост.

И мимо деревьев, слившихся в одну сплошную разруху,

Невыразимо расейская фигура брела на пост <…>

В каждый атом поэзии лезла житейская проза.

С засученными рукавами, по пыльным путям земли

Луна не спеша месила зеленые сдобы навоза,

И в них ступали влюбленные, воры и патрули…

(Из стихотворения «Летние строфы», 1955¹.)

Стихотворения его были элегические и длинные, распадались на строфы, каждая из которых была прекрасна, но… Мы предпочитали более краткие и афористичные:

Сперва всего пою отчизну:

О слава, слава, слава. Петя…

(Валентин Хромов)

Или:

Я в милиции конной служу.

За порядком в столице слежу.

И приятно на площади мне

Красоваться на сытом коне!

(Игорь Холин)

Но однажды Яков Виньковецкий, студент-геолог, член Литературного объединения Горного института, поэт и художник-абстракционист, трагически умерший много позже – в 1984 году, в эмиграции в США, – привез из Москвы удивительное стихотворение. Он читал его артистически, выделяя каждое слово и каждую строку:

Добрый лорд Нельсон железою хворал,

Мало что из Библии он понимал,

Пока эта красотка не дала ему бал

На борту «Виктории», о!

Адам и грех и трехметровый змей

Лорда мало трогали, – он пас свиней,

Пока он не познал всего, что есть у ней –

На борту «Виктории», о!

Его сердце было мягче, чем яичный желток,

Любить он не умел, а просить он не мог,

Пока он не полез за парой женских ног

На борт «Виктории», о!

И вот он влез и втащил свой сундук,

И прямо в океан он направился вдруг,

Трясясь на жесткой койке как железный крюк –

На борту «Виктории», о!

Французы же увидели, что к ним спешит

Единственный глаз и жениховский вид,

Пристегнут рукав, а взгляд деловит –

На борту «Виктории», о!

Все помнят записку, что выслал он

В ответ на капризы леди Гамильтон, –

Об этом и в парламенте был трезвон,

И на борту «Виктории», о!

Но чем чернее ягода, тем слаще сок.

Воспой же славу Нельсону и прокляни порок, –

Пустой рукав его оправдывать не мог

На борту «Виктории», о!

«Англия ждет!» – он сказал морякам,

И в бой повел эскадру по волнам, а сам

Припомнил, как на Эмме он пыхтел по ночам

На борту «Виктории», о!

Это был наш первый великий герой,

Занявшийся по Фрейду подобной игрой –

Ибо раз в кустах стоит двух рукой

На борту «Виктории», о!

И битва закипела, но не в этом суть, –

Французы прострелили его в самую грудь,

И в последний раз ему пришлось вздохнуть

На борту «Виктории», о!

Теперь же на колонне на Трафальгар-сквер

Стоит наш добрый Нельсон на фаллический манер,

Напоминая Англии известный пример

С «Викторией», «Викторией», о!

Если б мы любили женщин так же, как он,

Больше было б счастья для мужей и жен,

И на морях держался бы геройский тон,

«Виктории», «Виктории», о!

Забавное и трагическое стихотворение о великом герое английской истории. Крайне непочтительное. Абсолютно непечатное. И – блестящее по интонационным находкам и в то же время – по точности перевода. Впрочем, последнее мы оценили позже, когда взяли в руки английский текст и его русский подстрочник… Это был перевод Андрея Сергеева стихотворения не известного нам тогда Лоренса Даррелла, английского поэта, родного брата того известного всем Даррелла, который писал про зверюшек. Здесь я воспроизвожу текст по автографу, хранящемуся у Галины Андреевой, на нем стоит дата: 9.IX.57, В правленом, более позднем тексте, хранящемся у вдовы поэта, варианты начала и отдельных строк:

Добрый лорд Нельсон естеством распухал.

Мало что в радостях он понимал,

Пока эта бабенка не дала ему бал

На борту «Виктории», о! <…>

Ветхий Адам и трехсаженный змей <…>

Трясясь на узкой койке, как железный крюк <…>

Все помнят посланье, что отправил он <…>

Но чем чернее ягода, тем гуще сок <…>

В середине 1950-х годов члены «чертковской группы» разошлись во мнениях по поводу права зарабатывать литературным трудом. Они не принимали советской государственной системы и не собирались участвовать в ее издательских играх. Но – переводы, прежде всего англоязычных поэтов XX века, были не просто любимым занятием, но пробуждали идеи культуртрегерства, с творчеством этих замечательных поэтов необходимо было познакомить русского любителя поэзии! Принцип непечатания начал нарушать именно Андрей Сергеев, – с 1955 года он стал активно работать для издательств и печататься как переводчик. Первые заказы на переводы дал ему, кажется, не любимый «чертковцами» Борис Слуцкий, спросив при этом: -«Правда, что вы называете нас кирзятниками?» – «Правда», – честно ответил Андрей. В будущем Андрей Сергеев – участник изданий таких авторов, как Р. Фрост, Э. А. Робинсон, К. Сэндберг, Ф. Прокош, Т. С. Элиот, Д. Томас, Дж. Райт, Э. Спенсер, Дж. Донн, У. Вордсворт, У. Уитмен, Р. Лоуэлл, А. Гинзберг и др. Его переводы печатались в «Иностранной литературе», входили в самые престижные тома русскоязычных изданий, в том числе в «Историю всемирной литературы» (раздел «Английская поэзия XX века»). В нашей среде стала знаменитой его «Баллада об уховертке» из «Поминок по Финнегану» Джойса, – мы читали ее в рукописи. Джойс, прежде всего «Улисс», переведенный по-русски, вообще в «ахматовских» кругах был популярен, прочесть его стало обязательным критерием элитной образованности. «Я прочла «Улисса» пять раз!» – говорила Анна Андреевна (вариант: «Я прочла его еще поанглийски!»). «Поминки по Финнегану» были еще более трудным и изысканным чтением, чем «Улисс», перевод «Баллады об уховертке» (точное название перевода Андрея Сергеева – «Баллада о Хухо О’Вьортткке. Злословие Хости по поводу грехопадения Хамфри Ирвикера») представлялся нам шедевром стихового перевода вообще:

Ах, как жаль его бебе-дных сиротушек

И фра-фрау его достозаконную,

Все вокруг нее полнится слухами –

Слуховертки свисают с дерев,

(припев) Хуховертки с дерев

Вопят, озверев: Аноним! Моисей! Псевдо-дант! Шайкеспауэр!

Мы устроим концерт контра-бандных ирландцев

и массовый митинг,

Отпоем пан-ехидно борца сканди-нашего.

Похороним его сканде-бобером

Вместе с глухонемыми датчанами,

(припев) С чертями, с датчанками

И их останками…

Осенью 1953 года Андрей Сергеев впервые позвонил своему самому любимому поэту, Борису Леонидовичу Пастернаку. А в 1960 году пришел к Анне Ахматовой.

В записных книжках и рабочих тетрадях Ахматовой имя Андрея Сергеева названо одиннадцать раз². Много раз Андрей был в гостях у Анны Ахматовой, – в Москве, Ленинграде, Комарове Один раз в гостях у него была она. В алфавитной телефонной книжечке, заполнявшейся в 1963 – 1965 годах, на букву «С» записан его телефон – АГ8 – 77 – 21, причем записан дважды (с. 329). Поскольку рядом, тоже дважды, записан телефон журнала «Сельская молодежь», что явно связано с посещением Ахматовой Владимиром Савельевым и относится к началу марта 1963 года, то мы можем и запись телефона Андрея Сергеева отнести к этому же времени.
В рабочей тетради «Тысяча и одна ночь» 1 января 1964 года (с. 419) записано, что 31 декабря звонили «Андрей Сергеев, Озеров, Толя Якобсон, Слоним и Таня, Копелев, Галя Корнилова. Анюта, Мария Петровых»… Всех записанных перечислять не буду. Имя Андрея Сергеева стоит первым. В этой же тетради в записях января 1964 года – звонившие ей, посещавшие ее, те, кому она дала «Реквием», замысел (не осуществленный?): «Устный альманах. Женский номер» – четыре женских имени: Мария Петровых, Юлия Нейман, Наталья Горбаневская и Татьяна Макарова. И еще один список – то ли звонивших, то ли тех, кого бы она хотела видеть выступающими, – возможно, на одном из предстоящих ее «торжеств», – «Эдик Бабаев, И. Бродский, Д. Самойлов, Вл. Корнилов, Вл. Муравьев, Глекин, Найман, Якобсон, Ярмуш, Ахмадулина, Андрей Сергеев, Чердынцев» (с. 426). Какие же «торжества» предстояли? Ахматова, прожившая зиму в Москве и собиравшаяся в феврале возвращаться в Ленинград и «организовывать Комарове» на лето – «месяца на два», – готовилась праздновать в марте 1964 года пятидесятилетие издания «Четок» и свой юбилей – семьдесят пять лет – в июне 1964-го. В январе 1964-го она начала с Лидией Корнеевной Чуковской собирать новую книгу – стихи 1909 – 1964 годов, будущий «Бег времени». В «Дне поэзии» была напечатана «Поэма без героя» – правда, только отрывки – «От нее почти ничего не осталось. Это хуже, чем молчание», – сокрушалась Анна Ахматова… Таков «контекст» личных дел и планов Анны Ахматовой в Москве, накануне отъезда в Ленинград, когда к ней приходил и беседовал с нею молодой переводчик и поэт Андрей Сергеев. Если бы он не был ей интересен, едва ли она – при такой напряженной занятости – охотно и регулярно принимала бы его. Вот типичная запись четверга 27 февраля 1964 года: «В 6 часов – «запис. голос», в 7 – Ибрагимов, в 8 ‘/2 – Андрей Сергеев. (Кончается моя Москва)» (с. 439). Разумеется, в рабочих тетрадях и записных книжках названы не все посетители. Число посетителей Ахматовой в 1963 – 1964 годах огромно, и не он был «главным» в ее окружении. К январю 1964 года, например, относятся грустные записи о выяснении сложных личных отношений с Анатолием Найманом: «Печально и мирно. Это уже настоящий конец. Остается уладить подробности. Он сравнительно все хорошо понимает» (запись 28 января 1964 года, с. 427). Волновала судьба Иосифа Бродского, лучшего молодого поэта России, по убеждению Ахматовой, – к 1964 году над ним сгущались тучи, его арестовали, судили и отправили в ссылку.
Анна Ахматова приглашала Андрея к себе сразу же после его предварительного звонка, – он приходил иногда один, иногда с Владимиром Муравьевым или с Томасом Венцловой. Из ближайших по времени и соседних записей на страницах тетрадей Ахматовой можно представить, о чем примерно могла вестись беседа. Например, запись: «Просить Володю М[уравьева] отыскать проф. Беленького (телефон)» (с. 439) – то есть телефон литературоведа Георгия Борисовича Беленького, занимающегося творчеством Н. Гумилева, – могла означать, что беседа касалась Гумилева. К осени 1964 года относится чтение Ахматовой прозы Марины Цветаевой и ее высочайшая оценка написанного Цветаевой о Гумилеве – «Как бы он был ей благодарен! Это про того непрочитанного Гумилева, о котором я не устаю говорить всем «с переменным успехом» <…> И как это непохоже на выдержки из Брюсова и Вяч. Иванова, которые, по мнению Г. Струве, призваны объяснить Гумилева (см. вашингтонский Гумилев, том 1, статья Г. Струве)» (с. 486). О Гумилеве как о непрочитанном поэте Ахматова писала и говорила многим своим собеседникам, в том числе и Сергееву. Андрей Сергеев записал слова Ахматовой о Гумилеве: «Гумилев – до сих пор не прочитан. В нем такие тайны… Он только начал писать, когда его убили»³. В апреле 1964 года – помета Ахматовой, что ее посетили Андрей Сергеев и Томас Венцлова (с. 456). Из воспоминаний литовского поэта и переводчика⁴ – в частности, Томас Венцлова перевел на литовский язык немало стихов Ахматовой, – мы знаем, что их беседа продолжалась около двух часов, и что речь шла, во-первых, о Бродском, о его «деле», и, во-вторых, о ложных вариантах биографии Ахматовой, которые распространялись за границей. Она негодовала по поводу сочинений Георгия Иванова, Сергея Маковского, Глеба Струве. Поводом для возмущения Ахматовой на этот раз стал недавно вышедший первый том сочинений Н. Гумилева, изданный Струве и Филипповым с большим количеством искажений и ошибок… Томас Венцлова пишет еще об этой их беседе: «Андрей Сергеев тогда прочитал ей свои стихи, как бы небольшую драматическую поэму на тему «Гамлета». Это было связано с недавно до того произошедшим убийством Кеннеди. Ахматова похвалила эти стихи и опять сказала фразу, которая мне запомнилась: «Чаша бывает так полна, что из нее падает пена. Это и есть новые произведения. Вот так случилась у Пушкина «Сцена из Фауста». Такое может случиться и с Гамлетом»»⁵. Эту фразу – о Пушкине и о Гамлете – процитировал недавно Р. Тименчик в замечательной книге – комментариях к жизни и творчеству Анны Ахматовой 1960-х годов – «Анна Ахматова в 1960-е годы».⁶, однако связал ее почему-то с общением Ахматовой не с Андреем Сергеевым, а с Анатолием Найманом, анализируя подтекст ее «Полночных стихов»⁷. Между тем, текст не опубликованной драматической поэмы «Гамлет» А. Сергеева сохранился, и мы можем представить, о чем шла речь в беседе Ахматовой с двумя ее молодыми гостями. «Гамлет» Сергеева – это пьеса примерно на 300 строк, ее действующие лица – шекспировские герои Гамлет, Клавдий, Полоний, Тень отца Гамлета, а также еще – Тень Гамлета, Поэт, Стрелок, Ангел-Хранитель, Дьявол, придворные. Сюжет тесно привязан к шекспировскому, но его философская и этическая основы рождены 1960-ми годами. Перед нами современное понятие предательства и слежки, доноса и убийства, мести и прощения. Контекстом ему не только убийство Джона Фицджеральда Кеннеди (22 ноября 1963 года), но и «державинские оды» во славу правителей, написанные советскими поэтами, – в том числе и Ахматовой во славу Сталина в 1949 – 1950 годах, – подобные стихи не писались, не хотели писаться, как говорит в сергеевском «Гамлете» Поэт, – ибо талант отказывал автору в вынужденном славословии. И борьба за трон и возле трона, и многое, многое другое… Вот об этом произведении Андрея Сергеева, родившемся из Шекспирова «Гамлета», Ахматова сказала, что «чаша бывает так полна, что из нее падает пена. Это и есть новые произведения», и сравнила его с пушкинской «Сценой из Фауста». В ее устах это была высшая похвала. Была ли связана тема пьесы «Гамлет» с убийством Кеннеди? Надо сказать, что в нашем кругу Кеннеди очень почитали. Были в Ленинграде такие литературные компании – братьев Студенковых и Юрия Гендлера, например, – где в застолье регулярно поднимали тост за президента Кеннеди, причем тост был оформлен как диалог: «Если бы ты стал президентом, что бы ты сделал в первую очередь?» – «Я бы отдал землю крестьянам!» – «Если бы ты стал президентом, что бы ты сделал во вторую очередь?» – «Я бы отдал заводы рабочим!» и так далее. А в поэме Андрея Сергеева «Розы», написанной как собрание главок по названиям сортов роз, есть главка о Кеннеди – по поводу алой розы с таким же названием:

John F. Kennedy алый на солнце

пылает ярко, так ярко, что можно поверить,

поверить в него, обрести надежду

и полюбить его как свою надежду, –

если б его не убили, мы разлюбили бы;

если бы Картера вдруг убили через полгода,

на самых гражданских правах

он прошел бы в святые⁸.

В июне 1964-го Ахматова составила список людей, которым она собирается позвонить перед отъездом из Москвы, – «Прощаюсь по телефону», среди них – Андрей Сергеев (с. 468). К сентябрю 1964 года относится запись «Письмо – Сергееву» (с. 486). Было ли такое-письмо? О чем оно могло быть? Ближайшие записи в рабочей тетради – беспокойство о здоровье Ирины Николаевны Медведевой, вдовы Б. Томашевского, которая одна в Гурзуфе, и у нее инфаркт. Об этом Ахматова едва ли стала бы писать московскому поэту. «Вялость и сонливость продолжаются», – это о себе. «Вялость и сонливость» – возможно, прав А. Найман, увидевший в этих словах цитатность и связавший их со строками поэта Уильяма Батлера Йейтса (1865 – 1939) – «When you are old and gray and full of sleep» – «Когда ты старый и седой и сонный». А слова ее о снах, дреме, темных снах и пр. – с английским dream – грезить. Найман тогда читал Йейтса, пытался его переводить, и книга Йейтса, по его свидетельству, была в руках Ахматовой⁹. Между прочим, Андрей Сергеев тоже как раз в это время – и позже, в конце 1960-х годов, переводил стихи Йейтса, – «Тот, кто мечтал о волшебной стране», «Остров Иннисфри», «Песнь рыжего Ханрахана об Ирландии», «Летчик-ирландец провидит свою гибель», «Пасха 1916 года», «Привидения». В переводах Андрея Сергеева есть ахматовская формулировка «бег времен», есть фиксация образов людей «ближнего круга», свойственная Йейтсу и как бы перекликающаяся с ахматовским «Все мы бражники здесь, блудницы», – в описании жизни, вроде бы повседневной и будничной, но в которой «уже рождалась на свет грозная красота»:

Эта женщина днем была

Служанкой благой тщеты,

А ночью, забыв дела,

Спорила до хрипоты, –

А как ее песни лились,

Когда, блистая красой,

По полю, на травле лис

Скакала она с борзой!

Есть акмеистическая точность деталей:

Встану я и пойду, и направлюсь на Иннисфри,

И дом построю из веток, и стены обмажу глиной;

Бобы посажу на лужайке, грядку, две или три,

И в улье рой поселю пчелиный.

И там я найду покой, ибо медленно, как туман,

Сходит покой к сверчкам утренней росной пылью;

Там полночь ярко искрится, полдень жарко багрян,

А вечер – сплошные вьюрковые крылья.

Встану я и пойду, ибо в час дневной и ночной

Слышу, как шепчется берег с тихой озерной волною;

И хотя я стою на сером булыжнике мостовой,

Этот шопот со мною.

И есть блестяще найденные на русском языке формулы мысли английского автора: «Ныне полмира отдать захочется // За половинное одиночество…» Может быть, о Йейтсе Ахматова говорила не только с Найманом? Вообще чтение Андреем Сергеевым Анне Ахматовой своих переводов, по его свидетельству, происходило чаще, чем чтение им ей своих оригинальных стихов. Ахматову интересовали и. те поэты, которых он переводил, и его манера перевода. В этом свете хочется уточнить один комментарий к наброску Ахматовой августа 1965 года «Пускай австралийка меж нами незримая сядет…» По свидетельству А. Наймана, речь идет об австралийской поэтессе Джудит Арунделл Райт, стихи которой Ахматова и Найман «читали вместе»¹⁰. Мне кажется важным, что именно в это время – с 1964 года – эту поэтессу, Джудит Райт, переводил Андрей Сергеев. Он читал Ахматовой свои переводы, они печатались в журнале «Иностранная литература», а в 1967 году вошли в книгу «Поэзия Австралии»¹¹. Любопытно,
что в это же время – в начале 1964 года – Ахматова послала к Сергееву находящегося под угрозой суда Иосифа Бродского, чтобы Андрей помог ему получить какой-нибудь заказ на переводы, и тот предложил Бродскому именно участие в переводах для антологии австралийской поэзии. В 1965 году, когда Бродский был в ссылке, Сергеев послал ему в Норенское три австралийских стихотворения, – «он их разобрал, два из них, Флексмора Хадсона, перевел замечательно, они пошли в антологию» («Omnibus», с. 432). А в переводах самого Сергеева из Райт присутствуют строки, на которые, возможно, откликается Ахматова в своем недописанном наброске про незримую австралийку. У Ахматовой:

Пускай австралийка меж нами незримая сядет

И скажет слова, от которых нам станет светло.

Как будто бы руку пожмет и морщину разгладит,

Как будто простит, наконец, непростимое зло.

И пусть все по-новому, – нам время опять неподвластно,

Есть снова пространство и даже безмолвие есть…

(Т. 2, ч. 2, с. 232) У Райт в переводе Сергеева:

Сто лет назад на пашне дед мой в полдень

Увидел призрак: на него верхом

С копьем понесся голый черный воин –

И вдруг растаял в полдне, как в былом.

Для журавля песок, тростник и роща –

Ступеньки в мир небесной тишины.

А мы все тщимся успокоить совесть

Заносчивым признанием вины…

Джудит Райт писала о старости и о времени, медленно текущем на австралийской ферме, где живут стареющие две сестры и брат, дорога которых «оказалась тупиком». И еще об одной старой даме, доживающей век в «боярышниковом плену», потому что тот боярышник, который когда-то она сама посадила, разросся и закрыл весь мир: «О сердце ее кремневое боярышник день-деньской / Точит колючки свои. / Ветер зимой ей воет: «Умри!», а весной: / «Живи, живи!»» И о солдате на ферме, молодом и сильном, не устающем дивиться красоте мира: «Чего он ждал от жизни, кроме жизни?» Конечно, сейчас трудно утверждать с определенностью, что именно переводы Андрея Сергеева открыли для Ахматовой красоту поэзии австралийки Джудит А. Райт, но отрицать обычную для нее поливалентность адресатов и источников тоже не стоит.
В 1965 году дважды имя Андрея Сергеева названо в списках тех, кому Ахматова собиралась дать книгу «Бег времени» (с. 574, 633). А еще раньше, в июне 1961-го, она подарила и надписала ему книжку «гослитовскую» – «Стихотворения» (М.: ГИХЛ, 1961) – вот как об этом рассказано в «Omnibus», с. 381: «Самым близким друзьям она дарила небольшое количество экземпляров в белом переплете. Людям подальше – большее количество – в черном. Остальным – из тиража – в зеленом. Мне она предложила черную, но я уже купил у знакомой продавщицы зеленую, «лягушку»». Надпись на книге 1961 года: Андрею Сергееву на счастие Ахматова 30 июня 1961 Ордынка 27 ноября 1965 года, в среду, Ахматовой наносят визит Андрей Сергеев и Владимир Муравьев. Ахматова в эти дни решает, ехать ли ей в Париж, волнуется. Ехать хочется, но со здоровьем плохо, поезд она не перенесет, – «Я бы в крайнем случае полетела». В этом контексте запись: «У меня были Андрей Сергеев и Володя. Я гораздо спокойнее – даже хорошо дышу. Последние цветы. Прощальный обед Алеши Баталова» (с. 681). Владимир Муравьев был у Ахматовой незадолго до этого их общего визита – в понедельник вечером. Об этом визите записано чуть более подробно: «Зреет на глазах. Хорош. Могуче о стихах. Совсем не в восторге от «Нечета»» (с. 681). Владимир Муравьев несколько раз писал Ахматовой о ее стихах, и она хранила и высоко ценила его отзывы. Но про то, о чем говорили Анна Ахматова и Андрей Сергеев, в ее записных книжках не рассказано ни разу. В его главе об Ахматовой в книге «Omnibus» – тоже лишь краткие сведения. Однако слишком многое свидетельствовало о том, что и поэт Анна Ахматова значила для него очень много, и, судя по тому, что имя Андрея Сергеева появлялось в ахматовских записях 1960-х годов регулярно, – этот молодой переводчик и поэт, который не только послал однажды ей стихи по почте, не только слушал ее стихи и рассуждения о поэзии, но и читал ей собственные переводы и стихи, и высказывал собственные неординарные суждения, и возражал, если был не согласен, – ее заинтересовал. Что ей с какого-то момента стало нужно беседовать с независимым, парадоксально мыслящим (часто на грани фола), ни на кого не похожим и возражающим ей поэтом. Как написал сам Сергеев, в их беседах «…не требовалось любить то-то и не делать того-то. Она читала стихи – я слушал, хвалил, что понравилось. Не молчал, что больше всего люблю Пастернака. Что также люблю – как поэта – враждебного ей Заболоцкого, и – как человека – ненужного ей Волошина. И конечно – непроизносимого Фроста». («Omnibus», с. 381). Последнее имя – Роберта Фроста – не случайно. А. Сергеев переводил его много, Михаил Зенкевич, редактор книги Фроста, считал его переводы лучшими. А для Ахматовой Фрост был соперником ее по выдвижению на Нобелевскую премию, бестолковым и не понимающим России «дедуленькой, переходящим в бабуленьку» (именно такую формулировку помню я из своих бесед с Анной Ахматовой). Она была несправедлива, но… Организованная чиновниками личная встреча Ахматовой и Фроста прошла неудачно и оставила в ее душе самые неприятные воспоминания. И горько сожалел об этой «невстрече» молодой поклонник обоих поэтов Андрей Сергеев: «Суть, судьба, трагедия Ахматовой отличалась от сути, судьбы и трагедии Фроста. Но если сопоставить – из главных вещей – ахматовское «Есть три эпохи у воспоминаний…» и фростовское «Directive» («Указание») – вряд ли найдутся два более родственных стихотворения» («Omnibus», с. 380). Андрей Сергеев перевел это стихотворение Фроста:

Прочь от невыносимых дней к былому,

Ко временам, упрощенным утратой

Подробностей, ко временам поблекшим,

Распавшимся и выветренным, словно

Скульптура над старинною могилой,

Туда, где дом, что более не дом,

На ферме, что давным-давно не ферма,

Близ городка, которого не стало.

Отправься в прошлое свое, уставясь

В путеводитель, – чтобы заблудиться…

В стихотворении Фроста иные реалии иной жизни, но мысль о власти воспоминаний и об их целебной силе – близка ахматовской, хотя гораздо более оптимистична: «Остановись. Вот твой источник. Пей // И обретай утраченную цельность». Итак, о чем говорили Ахматова и ее молодой гость и как протекали беседы? В главе «Анна Ахматова», написанной Андреем Сергеевым в 1994 году для книги «Omnibus» (1997), автор приводит немало суждений и «мо» Ахматовой, и даже из этих кратких записей-информаций ясно, что говорили они о многом – о таинстве поэзии, о Пастернаке, Блоке, Гумилеве, Клюеве, который «гораздо интересней Есенина», о Маяковском, Чехове, Бунине. И еще о многих – об Иосифе Бродском, о визите к Ахматовой А. Солженицына, замечательного писателя и человека, но прочитавшего ей «ужасные» свои стихи. Однажды – о стихах Стаса Красовицкого, не понравившихся Ахматовой, потому что в них нет «звука». И однажды – о стихах самого Андрея Сергеева, посвященных Ахматовой, в которых она нашла перекличку с ее собственными образами… Немало, но – скупо, слишком кратко и скупо рассказал обо всем этом Андрей Сергеев в изданной книге! Вот как сказано им о первом визите к Ахматовой в январе 1960 года:

«Позвонил, попросил ее. Объяснил, кто я и зачем звоню. В ответ:

– Приезжайте!

– Когда?

– Сейчас. Добродушно-иронически на цветы:

– Дары природы благосклонной…» («Omnibus», с. 381).

Мне хотелось узнать, как он объяснил ей самое первое – «кто я и зачем звоню»… Мне многое хотелось узнать, потому что в это время я работала над многотомным изданием Анны Ахматовой для издательства «Эллис Лак», первый том которого – стихотворения до 1941 года – только что вышел в самом начале 1998 года с огромными моими комментариями, я готовила второй том стихотворений 1941 – 1966 годов, включающий время знакомства с Ахматовой многих поэтов моего окружения и мое личное не частое с нею общение… И я решила прийти к Андрею Сергееву, возобновив наше давнее знакомство. Это было 13 августа 1998 года. Несколько раз мы просто подолгу беседовали. Он рассказывал о своих коллекциях, о нумизматике, гордо демонстрировал книжные полки, выполненные по его чертежам, – каждая полка точно в рост книг, для нее предназначенных. Подарил мне «Omnibus» с краткой официальной надписью: «Многоуважаемой Нине Королевой с лучшими пожеланиями. Андрей Сергеев. 1998». В разговоре со мной он говорил и об этой книге, и о воспоминаниях, которых он еще не написал, но которые, может быть, еще напишет. Рассказывал эпизоды из ненаписанного. Подарил мне единственную свою изданную к тому времени книгу стихов «Розы» с изысканной надписью, сконструированной из слов титульного листа и вписанных от руки. Получилось: «Нине Королевой – Андрей Сергеев – РОЗЫ. А.». Дата выхода книги- 1996 – переправлена на 1998. В беседах я пыталась переключать разговор на Ахматову, но разговор почему-то получался больше о Наймане (раздраженно) или о Бродском (уважительно). Однажды я попросила разрешения записывать его рассказы на диктофон, – именно рассказы об Ахматовой. Он согласился. Такая запись была сделана один раз. Мы оба были неопытны в обращении с техникой, новую пленку вставлял, включал и выключал диктофон сам Андрей, и запись получилась неважной: голос едва слышен сквозь гул. Не знаю, существует ли способ «очистить» звук в такой несовершенной записи. Он рассказывал без бумажки, только то, что сам хотел, выбирая сюжеты, которые не вошли в написанные и изданные его воспоминания. Я почти не задавала ему наводящих вопросов, откладывая их «до следующего раза». Это было в ноябре 1998 года. В следующий раз, когда мы договаривались об очередной встречебеседе, он сказал, что приготовил для меня свою книгу переводов Элиота. А я – приготовила для него целую кучу теперь уже конкретных вопросов… Когда в назначенный день я позвонила, Чтобы подтвердить время визита, мне сказали, что Андрей погиб. Вчера – 27 ноября 1998 года – его сбила машина. Сейчас я включу магнитофонную запись, – я не делала этого восемь лет. Услышу его голос. И перепишу его слова, – все, что сумею разобрать.

Говорит Андрей Сергеев:

У многих молодых поэтов, а может быть, и у всех молодых поэтов бывает желание показать свои стихи кому-нибудь из тех, кого ты любишь, кого уважаешь, ценишь, чье мнение важно. А может быть, даже главное – не показать стихи, а прикоснуться, войти в ту атмосферу и что-то такое уловить невыразимое от человека, который тебе так бесконечно близок. Можно еще учесть, что время было самое что ни на есть советское. Это были 1950-е годы, когда я впервые осознал, вернее – ощутил, что в Москве живет мой самый любимый, обожаемый до сих пор поэт Борис Леонидович Пастернак. Весь 1954-й год я ему звонил, он наконец меня принял, и мы с ним говорили… С Ахматовой было проще. В 1960-м году мне сказали, что она в Москве у Ардовых. Я позвонил ей, представился, и она сразу пригласила меня. С тех пор мы стали с ней более или менее регулярно встречаться. Почему именно Ахматова и Пастернак? Я всегда считал советскую власть недействительной, нереальной, не признавал ни ее, ни советскую литературу вообще. И мне было интересно установить связь с тем прекрасным временем, когда существовала великая русская литература, с временем литературных обновлений, как это бывает во всякой нормальной, нормально функционирующей литературе. Бывали визиты и к поэтам менее любимым, таким, как Асеев, Крученых, они тоже были мне по-своему интересны, и хотя атмосфера любви вокруг них сохранялась, но необходимости в частых визитах к ним не было. Конечно, не было визитов в кэгэбешный дом Лили Брик… Вот таким образом я познакомился с Ахматовой. Это был мой первый шаг. Второй, который я сознательно опустил в своих мемуарах, – был в следующем году. В начале 60-го года я написал стихотворение Ахматовой. Сейчас я его прочту.

Волос Музы российской вурон,

Платье ветхо, да взгляд орлин…

Вот сама с собой разговором

Занятая, из прежних руин

Выбирается с грузом печали

Прямо в праздничные времена,

И действительностью за плечами

Лишь телесно обременена.

Чту друзей и врагов опека,

Раз наградой за верный стих

Поданная старушкой копейка,

Легшая за святое святых.

Я написал это стихотворение случайно, до этого я никогда никаких стихов поэтам не писал, получилось как-то неожиданно. Я послал его Ахматовой, которая тогда жила в Ленинграде на улице Красной Конницы. Зимой я оказался в Питере. Я позвонил Мануйлову, попросил телефон Ахматовой. Он ответил: «Что вы, что вы, как можно! Телефон Ахматовой… Она больна!» Но другой общий знакомый сказал: «Телефон Ахматовой? С удовольствием». Она, узнав, кто говорит, сказала мне по телефону: «Сейчас же приезжайте! Я вам такое покажу!» Ее страшно поразило совпадение строк о копейке с давним ее стихотворением «Если б все, кто помощи душевной / У меня просил на этом свете <.»> Мне прислали по одной копейке, / Стала б я богаче всех в Египте…» Вообще все таинственное – идеи мистических совпадений, предсказаний, предчувствий, одновременно увиденных снов и прочее – чрезвычайно увлекало Ахматову. К вопросу о мистике. В один из визитов на Красную Конницу я сижу, разговариваю с Ахматовой, и вдруг входит – Гумилев! Лев Николаевич тогда был совсем не таким, каким он стал известен всем в последние свои годы, – огромным, толстым, похожим на Анну Андреевну. Это был человек, как мне тогда показалось, гвар
дейского, петербуржского вида, с гвардейским петербургским выговором, и держался он так: мы – ахматовская гвардия, а вы здесь гость. Это было время, когда только что вышла его первая книжка «Гунну» – о гуннах. Не самая лучшая его книжка, но самая доказательная, без бредовых идей. Для меня, любителя античности, это был замечательно интересный взгляд, на античность с дальнего востока. Естественно, у нас завязался разговор с Львом Николаевичем, очень оживленный. У меня сразу возникла масса вопросов, он давал мне массу интереснейших ответов. Он говорил замечательнейшие вещи. Ахматова была этим разговором и моим интересом ко Льву Николаевичу очень довольна. Более того. Мне показалось, что в ней сквозит какая-то особая гордость сыном. Вторая история, которую я не написал, – это, так сказать, не для прессы, это история о Наймане. Однажды Анна Андреевна, которая чувствовала себя неважно, сказала мне: «Есть поэт не меньший, чем Бродский. Вы его не знаете, и никто его не знает и никто ему не помогает…» Речь шла о Наймане. Она искала какой-то поддержки у меня, может быть, она переоценивала мои возможности по части заказов на переводы, – я сам переводил много, но устраивать кому-то заказы на переводы едва ли мог… Я это делал буквально пару-тройку раз, не больше… Она показала мне его переводы, хвалила их. Я сказал несколько дежурных фраз, внес несколько поправок. Я понимал, что Анна Андреевна переоценивает их, говорит о его стихах не то, что есть на самом деле, сама осознавая, что перехваливает, и прекрасно понимает, что я это прекрасно понимаю. Ей было страшно неловко… Но я не стал больше ничего говорить, не стал его добивать… Еще один рассказ Ахматовой. «За дефицитом дам», как она выразилась, ее пригласили в один высокопоставленный салон в Ташкенте, и там она оказалась бок о бок с одним летчиком, поляком. Одним из героев скоротечной польской войны. И она его спросила, было ли ему когда-нибудь страшно, ведь он проиграл польскую войну, проиграл французскую войну, проиграл норвежскую войну. Он ответил: да, ему было страшно во Франции, в день перемирия, когда вся Франция упилась и орала: «Боже, Сталина храни». Насчет толкования Кудиновым «Поэмы без героя». Кудинов был человек, плохо разбирающийся в стихах. Он объяснял, что в <…> много плохих стихов. Ахматова ответила: «Блок же тоже плохо писал!»

Мой комментарий: В «Записных книжках» Ахматовой, среди многих отзывов
о «Поэме без героя», которые она собирала и заботливо записывала, был дважды приведен в качестве отрицательного примера полного непонимания поэмы отзыв переводчика Михаила Павловича Кудинова, который назван К. или «переводчик Превера»: «К. дает довольно низменное, но правдоподобное объяснение недоходчивости поэмы до некоторых читателей. Он говорит: ненапечатанная вещь должна быть крамольной. Когда список попадал кому-нибудь в руки, он торопился скорее пробежать весь текст, ожидая найти крамолу. Когда ее не оказывалось, он разочарованно говорил: ничего особенного, я ждал другого (?) Очевидно, с ней это и приключилось, когда ее напечатали в Нью-Йорке. Там ждали второго «Живаго» или по крайней мере «Погорелыцины». Не найдя ни того, ни другого, [окрестили] обозвали непонятной, хотя в последнем варианте она совершенно ясна, и для ее понимания требуется лишь литературный ликбез, и препятствием понимания м.б. только новизна ее формы. 17 июля 1961. Москва». Еще одна запись, сделанная Ахматовой позже: «Разгадку ее недоходчивости сообщил мне переводчик Превера, у кот. она довольно долго лежала. Разгадка эта так низменна, что мне не хочется переписывать ее второй раз (отсутствие крамолы, кот. якобы необходима в каждой ненапечатанной вещи)».

Говорит Андрей Сергеев: Почему Ахматова была дружна с Ириной Михайловной Семенко и почему у нее был самый полный экземпляр «Поэмы без героя»? Ирине Михайловне баснословно повезло, думаю, что она интересовала Ахматову прежде всего как дочь поэта, крупного украинского футуриста Михася Семенко <…> Теперь насчет того, что, по словам Анны Андреевны, у Пастернака в стихах нет воспоминаний… Это Анна Андреевна выражает свои мысли не точно. На самом деле Пастернак поставил памятник старой России, не Анна Андреевна, а именно Пастернак описал жизнь дореволюционной России и описал ее любовно, на пьедестал поставил… В том числе и в «Докторе Живаго». Что касается его личной жизни, что он не вспоминал о своей первой любви, – о первой жене, о которой якобы Борис Леонидович не вспоминал, – я не знаю, о чем там было вспоминать. Судя по ее переписке, бедный Борис Леонидович был ужасный, злой, не прощающий, неприятный <…> И потом, он не написал личные воспоминания еще и потому, что в эти годы был поставлен в особую социально-психологическую ситуацию: он действовал в это время, был активный деятель, и как для всякого деятеля главное было для него – делать, а не вспоминать. А в последние годы жизни из-за травли ему было и не до дел, и не до воспоминаний, находясь под слежкой, Пастернак буквально сходил с ума, как, впрочем, и Анна Ахматова. Оба они были на грани черты, а Ахматова иногда за гранью здравого рассудка. Я думаю, что с Анной Андреевной была ситуация, описанная Станиславом Ежи Лецем. У него есть такой афоризм о человеке, который страдал манией преследования: «Ему все время казалось, что за ним кто-то ходит, а это был всего лишь сотрудник следственных органов».

Мой комментарий: Естественно, о Пастернаке, любимом поэте Андрея Сергеева, разговор его с Ахматовой заходил часто. В его книге «Omnibus» несколько отрывочных фраз Ахматовой:

«- С Борисом нас поссорил дурной человек.

– В молодости им владела стихия. Это было чудо. Теперь он сам владеет стихией <…>

– Я навестила его, и он рассказал, как случился инфаркт. Потом читаю «В больнице». Теми же словами, что рассказывал. Это чудо.

– Когда я в последний раз была у Бориса, он возмущался: в Америке реклама: «Принимайте эти пилюли, их прописывал доктор Живаго!» Говорил: если останусь жив, посвящу себя борьбе с пошлостью. Как будто с пошлостью можно бороться…» («Omnibus», с. 375 – 376).

О цитате из Станислава Ежи Леца. Я не очень уловила здесь предмета иронии Андрея. Тема слежки, беспредела, террора, неизбежного при каждой революции и при тоталитарном режиме, возникала в их разговорах, очевидно, неоднократно. Для обоих это была больная личная тема. В 1957 году был арестован и отбыл пять лет заключения ближайший друг Андрея Сергеева Леонид Чертков. Дорогим для обоих человеком был преследуемый, затем ссыльный Иосиф Бродский. Вернувшись из ссылки, Иосиф жил в Москве именно у Андрея. В 1964 году Андрей Сергеев подписал коллективное письмо в защиту арестованных Синявского и Даниэля…

Может быть, поэтому так откровенен разговор Ахматовой и Сергеева о Блоке:

«Я спросил:

– Вам нравится «Двенадцать»? Поежилась:

– Похоже. Тогда было хуже, чем в тридцать седьмом году. Матросики ходили по квартирам и убивали» («Omnibus», с. 376).

«Когда посадили Синявского и Даниэля, и пианистка Юдина сказала, что русская православная церковь не одобряет печатание за границей, Ахматова глянула тучей:

– Такого не было даже в тридцать седьмом году. Тогда говорили: наверное, он с заграницей переписывается…» («Omnibus», с. 377).

Рассказывая о заграничном издании «Реквиема» с неуместным на нем портретом Сорина, где она выглядит как молодая, кокетливая барышня, – «Она достала заношенный пропуск в Фонтанный дом», – кратко сообщает Андрей Сергеев («Omnibus», с. 377). Это тот пропуск, который выдали Ахматовой в 1946 году, после посещения ее дома английским дипломатом Исайей Берлином, когда прослушивание ее квартиры и слежка за нею и ее посетителями стали постоянными и почти открытыми. На фотокарточке на этом пропуске – худая, суровая женщина, обозначена и ее «принадлежность» Фонтанному дому: «жилец». Видимо, смысл этого разговора был в том, что для издания «Реквиема» больше подошла бы эта документальная фотокарточка, без ретуши и приукрашивания… Постоянной темой разговоров был Иосиф Бродский и его судьба. Андрей записал: «Поразительно рано – зимой 1961 – 1962 года, как важнейшую новость – о Бродском. И в таком высоком регистре, как только о друзьях своих лучших лет. И потом при каждой встрече подробно о перипетиях судьбы Бродского. Но не жалуясь, а даже не без удовольствия: – Рыжему делают биографию. – Мои стихи никогда не ходили по рукам. А Иосифу я сказала: если отпускаете рукопись, подписывайте каждое стихотворение» («Omnibus», с. 378 – 379). Ну и, наконец, сопоставление Бродского с Найманом, желание Анны Андреевны создать последнему ореол не прочитанного и еще не известного таланта, обращение к Сергееву с просьбой помочь тому с переводами, – Андрей Сергеев в книгу «Omnibus» не включил. Об этом он рассказывал мне на диктофон, сопровождая рассказы оговоркой, что это «не для прессы». Поэтому в дальнейшем я эти сюжеты опускаю. Кстати, отдельные суждения, которые приводит Андрей Сергеев в книге «Omnibus», вне контекста всего разговора выглядят вызывающе парадоксально: «О Маяковском – тоже общеизвестное, но разным слушателям – по-разному. Мне – точно: – Жаль, его в семнадцатом году шальной пулей не убило» («Omnibus», с. 376). Темы «Ахматова, Сергеев и Маяковский» я здесь тоже касаться не буду…
Продолжаю расшифровку записи. Андрей Сергеев держит в руках изданные в 1996 году «Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966)» – Москва-Турин; издание подготовлено сотрудницей РГАЛИ К. Суворовой при участии Э. Герштейн и В. Черных. В книге – закладки на тех страницах, о которых я бы хотела знать его мнение, и на тех, о которых он сам собирается говорить.

Говорит Андрей Сергеев: На 119 странице – «Прав, что не взял меня с собой и не назвал своей подругой. Я стала ночью и судьбой, сквозной бессонницей и вьюгой… Меня бы не узнали вы на пригородном полустанке в той молодящейся, увы, и деловитой парижанке»… Не знаю, у меня это стихотворение ассоциируется только с ее встречей и отношениями с Артуром Лурье. На странице 169: английское слово «exhausting» – переведено как «истощенный», «исчерпанный». На самом деле надо: «истощающий», «измучивающий». <…> О слове «херсонидка», как называла себя Ахматова – «последняя херсонидка». Анна Ахматова допускает грамматическую ошибку в этом слове. Херсонидка через Д – это дочь некоего человека по имени Херсон, жительница Херсона была бы – херсонитка, через Т. Далее. В Указателе десятки раз упоминается в качестве переводчика Ахматовой старый Антанас Венцлова. Это ошибка. Антанас Венцлова не был знаком с Ахматовой и ее не переводил. На самом деле все ее стихи, все ее книги, изданные в Литве, переводил его сын, замечательный поэт и переводчик Томас Венцлова.

Мой комментарий: Указатель к книге «Записные книжки Анны Ахматовой» был сделан выдающимся знатоком творчества Анны Ахматовой, издателем нескольких двухтомников ее сочинений, В. Черных, который осуществлял и научное консультирование этого Издания. К сожалению, в те поры, да, впрочем, и сейчас, «ахматоведы» были крайне разобщены и ощущали себя скорее соперниками, чем соратниками. Сделать огромный Указатель ко всем записным книжкам Анны Ахматовой в одиночку без ошибок практически было невозможно. Произошла путаница и с отцом и сыном, поэтами Венцлова. Стихи Ахматовой на литовский язык переводили Саломея Нерис и Томас Венцлова, книга 1964 года: Achmatova A. Poezija. Valstybine Grozines Literaturos Leidykea. Vilnius, 1964. 66 pp.
Воспоминания Т. Венцловы об Ахматовой см. в кн.: Анна Ахматова: Последние годы. Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова. СПб., 2001. В марте 1965 года Анна Ахматова сделала Т. Венцлове надпись на книге переводов своих стихов:

«Томашу Венцлова тайные от меня самой мои стихи благодарная Анна. 22 марта 1965. Москва».

Говорит Андрей Сергеев: Страница 185. Книжка Питера Вирека «The tree witch» названа «Ведьмино дерево». Ну, совершенно ни в какие ворота не лезет. Это просто незнание английского языка. Надо «Дриада», то есть «Древесная ведьма». «Дриада». Далее. В тексте многократно упоминается слово «акума». Так ее окрестили вот эти самые пунинские, ахматовские «воспитанницы». Слово «акума» означает «нечистый дух», «сатана» по-японски. Несколько лет назад, когда один хороший японец решил назвать своего ребенка «Акумб», государство устроило процесс судебный, на котором было постановлено, что таким именем называть никого нельзя.

<…> О любовных стихах Анны Ахматовой. Об их адресатах очень много споров. Мне никогда не хотелось уточнять, кому какое из них посвящено, что Гаршину, что этому недомерку <…> Когда смотришь на небо, видишь не все звезды, а одну самую яркую, и это Анна Андреевна и ее единственная любовь – любовь Ахматовой к главному человеку ее жизни… Ее герой обманул ее ожидания, и она ему мстит. Хотя сама она говорила, что простила раны, в стихах она мстит, все время, долгие годы.

<…> Володя и Галя – это Володя Корнилов и Галя Корнилова. Володя был очень хороший человек, очень способный, блестящий поэт.

<…> На странице 486 написано: «Письмо – Сергееву». Письма никогда не было. Она его или не дописала, или оно не дошло.

<…> На странице 520: «Consecrated candels are burning, I with him who did not returning Met the year… Как будто кто-то к кому-то когдато возвращался.

Я зажгла заветные свечи,

Чтобы этот светился вечер…»

Английская фраза записана неправильно. Это ошибка. Перевод «Горят священные свечи. Я вместе с ним, кто не встретил [Новый] год… [не] вернулся». Это ошибка.

<…> На странице 681: «У меня были Андрей Сергеев и Володя». Помню ее рассказ, что к ней просился какой-то негодяй, лейтенант, которого Ахматова не собиралась принимать. Она говорила: «Я ему руки не подам!» Этот лейтенант был ей не нужен. Она так и говорила: «Этот негодяй с медалью лейтенанта мне не нужен!» Вот история, которую я никому не рассказывал. Анна Андреевна, зная, что я увлекаюсь античностью, сказала, что у нее есть старинная вещь. Камея. Она, конечно, рассказала свою версию, как та к ней попала. Сейчас у нее нет ее с собой. В последнюю встречу она сказала, что привезла ее с собой, чтобы мне ее подарить. Потом эта камея оказалась у Ани, которая сочинила историю, как Ахматова ей ее подарила. После смерти Ахматовой я встретился с Аней и попросил: «Продайте мне это. Я бы хотел, чтобы вы выполнили волю Ахматовой и передали ее мне». Аня отказалась. Мне было сказано: о том, что Ахматова камею подарила ей, знает точно Бродский и знает точно Найман. Я не настаивал. Бог с ним.

<…> Сейчас бродит сборник <…>

Во-первых, я хочу сказать, что кто-то, говорят – Бобышев – придумал выражение «ахматовские сироты». Это глупое выражение, которое совершенно ничего не обозначает. Сиротой себя мог чувствовать Бобышев, – на здоровье, пускай себя чувствует сиротой. Я против ничего не имею. Найман – не сирота, что-то другое. Рейн – Рейн занят собой, что ему Ахматова! А Бродский всегда говорил: «Я обожаю, восхищаюсь Ахматовой, но к стихам ее долго был равнодушен. Только в зрелые годы кое-что в них понял, чего раньше не понимал». Точно было бы назвать ее окружение: молодые поэты и дельцы из окружения Ахматовой. И те, и другие были на похоронах Ахматовой. Это две линии, которые не’ соприкасаются. Об Ардовых. Ахматова была в восторге от молодых людей, которые приходили к Боре и Мише. Мишка был феноменально очаровательный молодой человек. Я часто заставал у них Сашу Нилина. О Нилине Ахматова говорила, что это самый остроумный человек, какого она когдалибо встречала. Вообще все эти трое изощрялись в остротах, и Анна Андреевна похохатывала, слушая их, и обретала те самые витамины и жизненные силы, которые были ей так нужны. Так что можно сказать, что она относилась к Ардовым очень, более чем хорошо <…> В число молодых посетителей Ахматовой входил также Вова Ангел (?), который безусловно был очень интересный собеседник и вообще блестящий молодой человек.

<…> Что касается Юлии Живовой, то отношения Ахматовой с Юлией Живовой, так же, как с Никой Глен, и вообще с редакторами Гослита, мне известны мало. Но, по-видимому, она хорошо относилась к Юлии Живовой, а к Нике Глен относилась действительно просто замечательно. Замечательно. И, безусловно, в число молодых людей, собеседников из «деревни Ахматовки», нельзя не включить музыканта Соломона Волкова, автора воспоминаний и записей разговоров с Бродским, настоящих, ценных феноменально. Из старшего поколения другом Анны Андреевны была Лидия Корнеевна Чуковская. И Фрида Вигдорова, – ее записи процесса Бродского – настоящий подвиг.

<…> Что касается стихов Ахматовой, то я с самого раннего возраста не очень ценил ее раннюю женскую лирику, ее дореволюционные стихи. А вот когда после революции она стала голосом всей России, начиная с «Мне голос был…», «Заплаканная осень как вдова…», «В том доме было очень страшно жить…», – вообще можно перечислить очень много стихов, мной любимых. Чудом было претворение в ее поэзию самой нашей страшной действительности, – в общем, как она сказала, «Когда б вы знали, из какого сора…» Она так сказала, но мы не должны, не имеем права копать этот самый сор. Самое лучшее, самое дорогое для меня, самое ценное, священное – это сама Ахматова, мыслящая, живописующая этот сор, превратившая его в высочайшую поэзию.

<«.> Я не думаю, что может быть комментарий к ее стихам. Что нужен такой комментарий, объясняющий, что она имела в виду, почему написала <…> Настоящий комментарий к своим стихам может написать только сам поэт. Анна Ахматова написала немало таких комментариев <…>

<…> Я еще хочу добавить, что самое мое любимое из стихотворений Ахматовой – «Есть три эпохи у воспоминаний…» Это гениальное стихотворение. Оно погружает в метафизику, в такую историческую глубину, открывает такую истину, что она здесь просто несравненна ни с кем в русской поэзии. Есть что-то подобное в мировой поэзии, а в русской ничего равного нет. Еще – «Ленинградская элегия» <…>

И постижение Ахматовой Пушкина… У меня есть такое ложное мнение, что Анна Андреевна, читая Пушкина, не задерживалась на тексте, но считывала у него за строками то, что Александр Сергеевич имел в виду. Она искала то, чем он писал, и это было родственно тому, что делает сама Анна Андреевна…

Здесь кончается, вернее – обрывается – запись. Не знаю, важна ли она сейчас для знатоков Анны Ахматовой, но думаю, что она может быть дорога тем, кто знал Андрея, – был дружен с ним, общался, учился у него мастерству перевода… После похорон Анны Ахматовой Андрей Сергеев написал стихотворение «Комарово 10 марта 1966 года». Я не помню Андрея на этих похоронах. Помню огромную церковь Николы Морского, несколько гробов, Анечку Каминскую, бросившуюся к нам со словами: «Она там, пройдите туда!» Потом – кинокамеру, которую вырывал из рук оператора яростный Лев Николаевич с криком: «Прекратите! Здесь храм!» Помню стоящих у гроба близких, фотографирующихся «ахматовских сирот», – наверное, это, как и киносъемка, тоже было кощунством, но фотография эта сейчас – величайшая драгоценность, запечатлевшая Время. Помню длинную и торжественную церковную службу, потом гражданскую панихиду в Доме писателя, траурные речи «своих» и «чужих»… (Позже соседка Ахматовой по комаровской «будке» Белла Клещенко перескажет мне иронические слова Анны Андреевны, сказанные ею незадолго до ее последней болезни: «Когда я умру, я не хочу, чтобы меня хоронили в Комарово и чтобы над моей могилой произносила речь Майя Борисова!») А Андрей Сергеев написал о похоронах Ахматовой стихи. Не знаю, можно ли текст этого стихотворения считать доработанным, или это первый набросок, – вылившийся из сердца крик. Сам автор его не публиковал. Впервые по тексту из домашнего архива вдовы поэта его процитировал Томас Венцлова:

«С ее кончиной кончилась эпоха!» –

Твердили они все до одного,

Скрывая плохо Восторг по поводу того,

Что в самом деле кончилась эпоха.

Ораторы, как призраки, стирались,

Расслаивались, зыбились, текли.

Отчетливая зримая реальность

Уверенно ушла за край земли.

Нам было видно вдалеке,

На черной греческой реке

Гребца с оболом за щекой

И тот, живее, чем живой,

Преображенный смертью облик:

Огромная и светлая, как облак,

Душа ее стояла над кормой,

Равно открытая друзьям,

Нам, провожавшим здесь,

И тем, встречавшим там,

И я не отыскал названья

Для этой встречи и прощанья.

А между тем отверстая могила

Преподавала равенства урок:

Как солнце черное, она светила

И тем, кто ликованья скрыть не мог,

И нам, пришедшим, плача, на порог.

И в этом черном равенстве скрывалась

Последняя божественная шалость –

Ах, как она умела и могла!

Итак, она с улыбкою прощалась,

Итак, она с эпохою ушла.

Но если вспомнить все ее дела, –

То, чем она дышала и жила, –

Её эпоха только начиналась.

1. Здесь и далее стихи и переводы А. Сергеева (кроме отрывка из поэмы «Розы»), а также стихи других поэтов московского андеграунда публикуются мной по памяти, а также по рукописям в моем личном архиве и в архивах вдовы поэта Г. Муравьевой и члена «чертковской» поэтической группы Г. Андреевой, любезно разрешившим мне их публикацию.[↩]
2. Записные книжки Анны Ахматовой (1958 – 1966). Москва – Torino, 1966. РГАЛИ, Giulio Einaudi editore. Издание подготовлено научным сотрудником РГАЛИ К. Суворовой при участии Э. Герштейн и В. Черных. В дальнейшем ссылки на страницы этого издания даются в тексте. [↩]
3. Сергеев Андрей. Omnibus: Альбом для марок. Портреты. О Бродском. Рассказики. М.: Новое литературное обозрение. С. 375. Далее ссылки на это издание даются в тексте.[↩]
4. Анна Ахматова: Последние годы: Рассказывают Виктор Кривулин, Владимир Муравьев, Томас Венцлова. СПб., 2001. С. 80.[↩]
5. Анна Ахматова: Последние годы. С. 80[↩]
6. Тименчик Р. Д. Анна Ахматова в 1960-е годы. Москва – Toronto, 2005. С. 588. [↩]
7. 67 Там же. С. 178, 588. [↩]
8. Сергеев Андрей. Розы. Поэма // Ex Ungue Leonem. Вып. 9. М.: Арго-риск, 1966. С. 16. [↩]
9. Найман Анатолий. Рассказы о Анне Ахматовой. Из книги «Конец первой половины XX века». М.: Художественная литература, 1980. С. 190.[↩]
10. См.: Ахматова Анна. Собр. соч. в 6 тт. Т. 2. Ч. 2. М.: Эллис Лак, 1999. С. 232, 496[↩]
11. Поэзия Австралии. М.: Художественная литература, 1967. [↩]