Ирина Лукьянова. Корней Чуковский (ЖЗЛ)

«Писать надо только о том, что любишь», – однажды сказала Ахматова, и это очень точные слова. Ирина Лукьянова любит своего героя, и ее книжка получилась очень хорошей. Если бы я захотел представить здесь реферат этой почти тысячестраничной книги, мне понадобилось бы несколько десятков страниц: автор пишет о боли незаконнорожденного, о трудном вхождении в литературу, о борьбе Чуковского с массовой культурой, о непростых отношениях с современниками – Ахматовой, Маяковским, Блоком… При этом Чуковский, хотя и носил всюду свой альбом, вовсе не коллекционировал автографы великих людей; известен его возмущенный ответ на очередное предложение рассказать о встречах со знаменитостями: «Я не встречался, я жил!» Отдельные и очень умно разработанные сюжеты – Некрасов, язык, переводы, отношения с властью и, конечно, детские стихи. Вот о гонениях: «Самое страшное для писателя, попавшего под сапог, – это почти неминуемая утрата способности писать – способности хрупкой, редкой, трудно восстановимой; утрата дара, исчезновение власти над словом, потеря себя» (с. 861). Вот рассказ о литературных портретах Чуковского: писатель никогда не игнорировал «земной природы» героя – «лысого и пьяного Шевченко», «безобразного, спивающегося Николая Успенского», «барина и игрока» Некрасова, «чью судьбу талант совершенно изменил». Талант – дар свыше; Чуковский умел увидеть талант своего героя и показать его читателям. А читатель, обнаружив, что ни Толстой, ни Достоевский, ни Лермонтов, ни Некрасов не были святыми, обвиняет критика в кощунстве (с. 347 – 350). Вот только термин «диалектика души» появился в 1855 году, задолго до Чуковского, а не после него, как сказано у И. Лукьяновой (с. 348). Вообще, в этой отличной книге есть несколько неточностей, которые нужно бы исправить для переиздания. Так, слова: «первый клад мой честь была», – цитата не из Мазепы, а из пушкинского Кочубея (с. 678); Оксмана звали Юлиан Григорьевич, а не К. И. (с. 806); в июне 1963 года скончался не Вячеслав, а Всеволод Иванов (с. 920); тютчевское «Мужайтесь, о други, боритесь прилежно…» действительно восходит к стихотворению Гете «Symbol», но не является переводом, и точнее назвать эти стихи все же тютчевскими (с. 939). Чуковский любил литературу и тех, кто ее создает. Вот фрагмент «Дневника»: «…и вместо «милый Владимир Владимирович» я уже говорю, не замечая: «Берегите, сволочи, писателей»» (с. 5) – боль от самоубийства Маяковского не проходит. Затравленный и измордованный критиками и педологами, Чуковский уходит из литературы в историю литературы «вглядываться в другие условиядругой эпохи и пытаться разглядеть закономерности» (с. 536). Он воспринимал и себя, и своих современников как исполняющих высокую миссию – отсюда и спор Лукьяновой с Лурье. Самуилу Лурье ближе позиция Л. К. Чуковской – бескомпромиссная, жертвенная; ради того, чтобы высказать правду, можно пожертвовать свободой, профессией, даже жизнью. Чуковский принимал неизбежность компромисса; он писал в «Дневнике»: «…важно оставаться в рядах интеллигенции, а не уходить из ее рядов – в тюрьму. Интеллигенция нужна нам здесь для повседневного интеллигентского дела» (с. 864). Каждый свободно выбирает ту позицию, которая ему ближе, – И. Лукьянова не судит, а пытается понять. Чуковский был просветителем. Но смотря на тех, кто победил и стал хозяином жизни (в 1922 – 1923 годах), он видел «крелкозубых, крепкощеких, с грудастыми крепкими самками» (с. 405). И ему становилось страшно. Но он всегда спасался работой – даже когда сидел возле умирающей дочери; как пишет Лукьянова, «Чуковский был, если можно так сказать, убежденный, сознательный, последовательный отец» (с. 537). В. Непомнящий вспоминает, как Чуковский, в ответ на его оправдания (не сдал в срок рукописи), сказал собеседнику: «Мне восемьдесят шесть лет, я больной старик, я пережил три голодовки, я полтора года сидел у постели умирающей дочери, я похоронил двух сыновей. И все это время я работал. Я работал каждый день, каждое утро, что бы ни случалось»¹. И это не было просто наркотиком – писатель верил в преображающую человека силу культуры: «Можно ли пережившему Чехова, – рыгая, облапливать свою хрюкающую и потную самку? После «Войны и мира» не меняется ли у человека самый цвет его глаз, само строение губ? Книги перерождают самый организм человека, изменяют его кровь, его наружность…» (с. 407). Сетуя на сегодняшнюю бездуховность, соотечественники наши с тоской вспоминают советское время, когда читали все и все любили настоящую литературу. Вот запись из «Дневника» Чуковского (24 марта 1969 года): «Здесь мне особенно ясно стало, что начальство при помощи радио, и теле и газет распространяет среди миллионов разухабистые гнусные песни – дабы население не знало ни Ахматовой, ни Блока, ни Мандельштама. И массажистки, и сестры в разговоре цитируют самые вульгарные песни, и никто не знает Пушкина, Боратынского, Жуковского, Фета – никто. В этом океане пошлости купается вся полуинтеллигентная Русь, и те, кто знают и любят поэзию, – это крошечный пруд». Можно на этой констатации успокоиться. А можно – работать. Как Чуковский.

Л. СОБОЛЕВ

1. В. Непомнящий. Учитель // Воспоминания о Корнее Чуковском. М: Советский писатель, 1983. С. 466.[↩]