Сложный жанр
В. Чалмаев, Сотворение судьбы. Творческий путь П. Проскурина, М., «Советский писатель», 1983, 288 с.
В жанровом отношении книга В. Чалмаева представляет собой соединение критико-биографического очерка и концептуального исследования. Уже этим определяется сложность задачи. Правда, очерк не исключает проблемности, но все же его основная задача – факты, постановка вопросов. Соединение жанров в книге В. Чалмаева происходит непосредственно и незаметно – с первой строки, со своеобразного предуведомления: «Обостренное любопытство к житейской биографии художника, к частным происшествиям личной жизни не лучшее, вероятно, достижение литературного обихода наших дней» (стр. 3). Стилистика увлекательной биографической книги (отвечающая требованиям, допустим, серии ЖЗЛ), а по сути – серьезная проблема: как писать, для чего писать «житие» художника. Ведь «иных поэтов это преувеличенное внимание публики к канве личной жизни заставляет создавать нарочито наглядные и «зрелищные» эпизоды биографии» (там же).
И как бы вступая в эту «литературную игру», отдавая должное этому «преувеличенному вниманию публики» («Читатель ждет уж рифмы розы; На, вот, возьми ее скорей!»), критик будто перевоплощается в своего героя, вновь проходя с ним «тропинки детства» и юности писателя. «Нелегко прерывать невольно возникающее сопереживание, рождающееся благодаря живому волнению художника, одухотворенности всего описания…» (стр. 8), – замечает он.
В первых главах книги – тональность литературно-критического очерка, не лишенного, как видим, элемента беллетризации. В них – о становлении писательской личности, когда впечатления юности и детства находят свое первое воплощение в образах искусства – как правило (и на этот раз тоже), в лирической стихотворной форме. К этим годам ученичества обычно обращаются потом, когда после появления серьезных книг начинают искать истоки творчества. Сами же писатели о них вспоминают неохотно, а нередко и уничтожают свои чрезмерно ранние, незрелые еще опыты. Однако подлинного исследователя всегда волнует то зерно, из которого прорастает будущий талант.
Так и тут. В. Чалмаев прав, стремясь уловить «незримую работу» писательской мысли в ее истоках. «Житейскую биографию художника» он стремится сфокусировать на его творчестве. «Народ, творящий историю, – вот мысль романа, его центральный нерв… Судьба народа – неразнимаемая историческая цепь с самых древних времен и до наших дней, – и если в этой цепи пропадает звено, расплачивается будущее, и расплачивается сурово…» (стр. 14), Так позднее скажет писатель о замысле своего эпического романа «Судьба». И критик прав, подчеркивая, что такое Слово не скоро сказывается – при всей его кажущейся простоте, а потому и ищет истоки этого Слова в детском и юношеском сознании писателя.
Всенародное горе и бедствия войны, совпавшей с отрочеством и юностью Проскурина, – вот те впечатления, которых ему хватило на всю последующую творческую жизнь. Именно они подвигнули эмоционально впечатлительного юношу, который, как многие, «баловался» стихами, к серьезному писательскому труду. Немалое значение имели и годы, проведенные после службы в армии на Дальнем Востоке, где начинающий писатель три с половиной года проработал лесорубом, сплавщиком леса, шофером, плотником. По мнению критика, они дали воображению молодого романтика «желанную» фактуру», «достоверный фон» для «воплощения самых обобщенных мыслей о Родине, ее исторических судьбах» (стр. 20).
Но вполне возможно, и больше. Дальневосточные впечатления стали тем необходимым опытом жизни, который способствовал осмыслению пережитого в годы войны. Тем самым они явились неким скрытым механизмом, который заставляет искать реальные формы воплощения возвышенных мечтаний и еще не совсем ясных устремлений молодого таланта. (Именно этой четко прочерченной диалектики «хотений» и «возможностей» художника мне не хватает в первых полубеллетризованных главах книги В. Чалмаева: «беллетристика» в данном случае мешает исследованию психологии художественного творчества, научному обобщению собранных фактов.)
С наибольшей полнотой и непосредственностью «впечатления, пережитые сердцем автора действительно» (Достоевский), сказались в первых романах Проскурина («Глубокие раны», «Корни обнажаются в бурю», «Горькие травы»).
Но, для того чтобы создать произведения эпического размаха, осмыслить события за полвека, дать «философское сечение эпохи», Проскурин, как справедливо отмечает не раз В. Чалмаев, вынужден был обращаться к фактам и судьбам, лежащим вне его личного опыта. Так дело обстоит в его дилогии «Судьба» и «Имя твое», анализу которой посвящены центральные, самые значительные и принципиальные главы книги.
Высоко, даже патетически оценивая героев романа «Судьба» («Захар – сам народ», – стр. 235, «Если Захар Дерюгин – народ, пробужденный революцией, то Анисимов столь же символический «антинарод»…» – стр. 223), В. Чалмаев не обходит и отрицательных суждений критики о романе. Он и сам ощущает «привкус «вторичности», присутствие декораций из чужого спектакля» (стр. 222) в воспоминаниях о дореволюционном прошлом Анисимова, даже называет его «условным… «злодеем» (стр. 285). Но в его глазах все это лишь частные недостатки, порожденные отсутствием «личного опыта», личных впечатлений писателя, – трудности, характерные для «всей нашей прозы» (там же). Критик, к сожалению, не выясняет природы этих «трудностей», а, напротив, склонен их оправдать: «Невольно задумаешься: как сложна задача современного романиста, пробующего писать и о том, что существовало вне его личного опыта! И обойти многое нельзя, и не брать из чужих рук нельзя!» (стр. 222 – 223). Это по поводу «вторичности» воспоминаний Анисимова. Как будто Проскурин первым столкнулся с этой задачей – воссоздать прошлое с помощью творческой фантазии! Читатель ждет полноценного художественного постижения жизни от писателя и более требовательного и глубокого анализа нашей жизни от критика. Долг критики – направлять талант по наиболее перспективному пути, дело тонкое и деликатное. В этом отношении книга В. Чалмаева, особенно глава, посвященная роману «Имя твое», показывает хороший пример такой деликатности. И как нелегка подобная миссия критика, когда он имеет дело с явлением сложным, неоднозначным.
В отличие от своего предшественника А. Шагалова, который в книге о Проскурине (М., «Советская Россия», 1979) чрезмерно восторженно оценил «практически все в романах писателя» (стр. 285), В. Чалмаев, отдавая должное таланту Проскурина, не проходит мимо спорных сторон его творческих решений. Он дает им соответствующую оценку, пытается найти объяснение. Анализируя вторую часть дилогии, в которой писатель вторгается в малознакомые ему сферы науки, делает экскурсы в предреволюционное время, обращается к теме космоса, критик констатирует: «Сквозь тезисы, одиночные заявления, так сказать, в пользу науки то и дело пробивается недоверие к холоду абстракций, надежды на деревенскую «телегу», которая, медленно поспешая, все же надежнее на поворотах» (стр. 286). Серьезный упрек. Описывая состояния проскуринских героев, на которых не раз нечто «наплывало» из прошлого, критик предостерегает: требуется величайший самоконтроль со стороны писателя, чтобы подобные «наплывы», наваждения, галлюцинации не обратились в вызывание духов и риторику», требуется «более прямая, осознанная опора на современные научные достижения» (стр. 286). Хочется думать, что критик имеет в виду и науки социальные.
По-иному объясняет критик природу экстравагантностей писателя в изображении народной жизни (купание в росах, ожившая скифская баба и т. д.). В них он видит протест Проскурина против «плоского реализма», стремление, сопряженное «с немалыми муками», «продлить век традиционного романа» (стр. 281). Можно не соглашаться с подобными объяснениями, сожалеть, что они не приведены в систему, разбросаны, но они интересны, не считаться с ними нельзя. Правда, они, повторю, поданы как некие случайные находки критика, замечания по ходу исследования. И не сразу поймешь, что стоит за этим нежеланием говорить об указанных жанрово-стилевых явлениях подробнее – критическая осторожность и деликатность или же тот «беллетризм», подогреваемый модным лозунгом «критика как литература», который, по сути, мешает серьезному проблемному разговору о сложных явлениях литературы. Например, жанровый аспект мало учтен в исследовании творчества Проскурина. Неясно даже, что подразумевает В. Чалмаев под понятием «традиционный роман», век которого стремится продлить Проскурин. «Роман-эпопея»? Роман «в формах самой жизни»?
В итоге критик обнаруживает, что «правдотворцы» будущего века» (стр. 287) – так Проскурин называет своих героев-мыслителей – не даются писателю, а его «философичность» нередко оборачивается риторичностью, отвлеченной умозрительностью, преувеличением момента бессознательности в поведении человека («бессознательное единение героев с прошлым и будущим», – стр. 277).
Однако и сам критик, как бы вслед за писателем, тоже не избегает риторичности и отвлеченности. Это проявляется и в стиле, и в некоторой излишней монументальности и даже напыщенности тона, особенно заметных в тех случаях, когда речь идет о ранних вещах еще начинающего писателя. «…Впервые осознал юноша смысл самого слова «деревня»… Оно, как свидетельствует В. О. Ключевский, возникло и от слова «дерево», и от корня «дрьти»…» (стр. 14), «Если говорить о главном моменте внутренней биографии Петра Проскурина в эти годы, то он и состоял в затянувшейся, мучительно сложной попытке осознать себя через судьбу народа… Определиться в событиях даже не двух-трех лет, а сразу в тысячелетии, в вековой истории народа… «Океан» жизни еще покрыт был для будущего писателя громадными бегущими волнами…» (стр. 15 – 16), «Страсти по Проскурину», говоря иным языком, – это страсти… вселенского характера» (стр. 16). Так говорится о юноше, вступающем в жизнь, который еще готовился стать писателем.
Многочисленные параллели с литературой классической, которые щедро проводятся в книге, видимо, призваны возвысить писателя, а на самом деле его подавляют. Это опять-таки особенно ощутимо в тех случаях, когда говорится о раннем периоде творчества Проскурина. В. Чалмаев предлагает такие масштабы оценки, которые не каждый писатель выдержит. Цитаты и сопоставления с опытом Л. Толстого, Ф. Достоевского, И. Киреевского, А. Герцена, И. Тургенева…
Критик как бы не замечает, что классические параллели создают иной облик писателя, нежели тот, о котором он справедливо говорит как о художнике – «пришельце», «новичке», чье «сознание… не преследуют образы поэзии, цитаты» (стр. 118), писателя, который обращается к перу по причине богатства пережитого, жизненных впечатлений, для которого постижение опыта культуры представляет огромную, самую насущную проблему. Проблема не простая, а если писатель ее решил, то это по-настоящему возвышает его талант. И как-то она затерялась в книге среди «волн»»океана жизни», вселенских страстей, приобщений к тысячелетиям народной истории…
Работа В. Чалмаева привлекает тем, что рассматривает творчество Проскурина в свете проблем, поставленных эпохой научно-технического прогресса.
Заслуживает поддержки то, что эта популярная ныне проблематика исследуется не на материале романов и повестей ее признанных сторонников и провозглашателей, а на примере писателя, своими корнями вросшего в вековой опыт деревни, для которого, пожалуй, слово «традиция» звучит весомее, нежели «эксперимент».
В своей книге В. Чалмаев сосредоточился на идеях и проблемах ему близких и дорогих – идее слияния личности и народа, судьбах литературы о современной деревне, на вопросах «интеллектуализации» прозы 70-х годов. Он показал плодотворность опыта писателя, который стремится осмыслить события народной истории, который рисует людей, укорененных в русской жизни, активных ее участников – таких, как Захар Дерюгин, привлекший внимание широкого читателя. Он показал и те трудности философского характера, которые не преодолел писатель в своих последних вещах. Однако из рецензируемой книги ясно, что трудности эти во многом и объективные, они рождаются стремлением писателя воплотить новые веяния, новые проблемы жизни, не всегда еще ясные для современника-очевидца.
Не все удалось убедительно сказать и критику. Его исследование порой вызывает на спор, но выводы интересны и поучительны. Значит, книга способствует развитию, дальнейшему мужанию нашего нелегкого критического дела.