Сложность и многообразие связей

Обращенность литературы к нравственно-эстетическому потенциалу фольклора, взаимосвязи фольклора и литературы постоянны, неотменяемы НИ «модой», ни декларациями, хотя с движением общественного сознания они перестраиваются, и дифференцированный подход здесь особенно необходим.

Универсальную единицу измерения выделить невозможно, ибо существо проблемы не только варьируется, но и остается неисчерпанным на любом этапе литературного развития. Бытование фольклорной традиции в литературе непрерывно, потребность обращения к ней не может отпасть.

Однако отношение литературы к фольклору – не только отношение к традиции и ее наследованию. Фольклор – предшественник литературы и в то же время неиссякающий источник ее питания. При этом нельзя забывать о том, что при всей стабильности его изобразительной системы фольклор обладает своей протяженностью во времени, что в зависимости от исторических условий изменяется отношение устного слова к жизни.

Активным взаимодействием фольклора и литературы отмечены все этапы художественного развития каждого народа с того времени, когда литература отпочковалась от фольклора как искусстве письменного слова. Степень приближения диктуется задачами конкретной историко-литературной ситуации. Спорить о целесообразности влияния фольклора на литературу – значит ломиться в открытую дверь. Плодотворной может быть только постановка вопроса о формах бытования фольклора в литературе, о многообразии спектра их взаимоотношений и в развитых, и в младописьменных советских литературах. Проблема: фольклор и современный литературный процесс – действительно весьма актуальна.

Проявления фольклоризма в современной литературе не выстроишь по ранжиру, выделяя их дистиллированную сущность. Исчерпывающих, «на все проливающих свет» формулировок здесь нет и быть не может потому, прежде всего, что в поле нашего внимания – явления пограничной ситуации, взаимопроникновение которых настолько подвижно, что ускользает от лобовых, все и вся объясняющих характеристик. Возникающие здесь методологические трудности не в последнюю очередь обусловлены неразработанностью собственно фольклорных проблем и важнейшей из них – проблемы специфики фольклора. В полемической статье «Природа предмета и специфика проблемы» Л. Емельянов сетует на то, «что специфика предмета фольклористики – фольклора – до сих пор остается не уясненной» ¹.

Постичь раз и навсегда механизм соотнесенности разнонаправленных художественных систем, какими являются фольклор и литература, не удастся, ибо такой подход тяготеет к надысторическому толкованию, предполагает стремление к некоей абсолютной модели. На каждом этапе литературного развития происходит обновление связи.

В определенные исторические периоды рель фольклора в литературе усиливается. На заре ее становления внимание к фольклору имеет, как правило, программное значение, стимулируя поиски путей к национальному самоопределению искусства художественного слова. В. Кубилюс верно отмечает активность фольклора в драматические моменты национальной истории. П. Мовчан пишет о постоянной ориентации на фольклор романтической поэзии. К этому следует добавить еще специфику обращения к фольклору, обусловленную характером общего, магистрального движения данной литературы.

Когда И. Аузинь углубление в фольклор связывает с «расширением горизонтов поэтического мышления», когда Н. Джусойты подчеркивает, что «культурный процесс и ныне продолжает свое движение от фольклора к зрелости индивидуально-профессиональной традиции творчества», когда Б. Кубилюс и А. Эбаноидзе видят в обращении к мифологии эффективный принцип современного искусства, когда, наконец, П. Мовчан и Е. Осетров горячо ратуют за активное использование поэзией неисчерпаемых богатств фольклора, видишь, что выводы уважаемых авторов базируются на материале конкретных литератур. Подход этот закономерен и благотворен, но подчас создается впечатление, что взгляд на современную нашу многонациональную литературу с высоты только национальной «колокольни» не способен охватить типологически важные процессы, по-своему преломленные в латышской, осетинской, литовской, грузинской, украинской, русской литературах, но сохраняющие в основе некое общезначимое начало.

П. Мовчан говорит о спасительной роли фольклора для украинской литературы, отмечая растущее его значение. Это становится особенно ясно там, где речь идет о роли фольклора не только в консолидации литературы, но и в формировании нации. Фольклорная стихия буквально пропитывает украинскую литературу. Интенсивность фольклоризма настолько несомненна и осознаваема как благо, что говорить о сдерживающем, замедляющем воздействии фольклора, кажется, не приходится (по крайней мере, я не читал ни одного выступления украинского автора, где была бы сделана попытка как-то оспорить «натиск» фольклоризма). Другое дело – литературы Северного Кавказа, где, на мой взгляд, настоятельно необходимо ставить вопрос о плодотворности тех форм использования фольклора, которые часто бытуют там, о их роли в движении литературы к полнокровному реализму. Пафос выступления Н. Джусойты особенно понятен, если смотреть на литературу Северного Кавказа изнутри. П. Мовчан верно пишет, что «готовые формы народного творчества», механически использованные, «вводят автора в искушение недуманья». Вот это и беспокоит Н. Джусойты, который во многих своих работах последних лет выступает против экспансии «искушения недуманья». Видный осетинский прозаик, поэт, критик резонно призывает к повышению удельного веса художественного анализа, подчиняющего своим целям пафос этнографизма и экзотический антураж. Прав ли Н. Джусойты в выборе такого аспекта раздумий, в таком диагнозе ситуации? Безусловно, и я всецело здесь на его стороне. Я понимаю Джусойты, когда он говорит о необходимости «утвердить» новую традицию. Правда, П. Мовчан, полемизируя с ним, требует более четкого обоснования, справедливо не довольствуясь слишком общим определением критика: «Чтобы утвердить новую традицию, нужны совершенные по форме и насыщенные новыми «осмысленными идеями» произведения». У меня возникает и такое «но». Подчас фольклор у Джусойты выступает в непривлекательной роли виновника всех бед нашей прозы. Фольклорные образы и ситуации – вместо современной социально-нравственной проблематики, несостоятельность литературного героя воспринимаются как рецидив фольклорного влияния. Правомерно ли «художественный анахронизм» в литературе так жестко связывать с ориентацией на фольклор? Какой фольклор, какие его формы стимулируют этот анахронизм?

Н. Джусойты точно и доказательно борется с подражательством и стилизацией. Но можно ли лишь к ним свести воздействие фольклора? Нет, конечно, необходимости говорить о том, что мы удалимся от истины, обедним сложность и многоцветье спектра фольклорных влияний, если сведем все к отрицательному балансу. Н. Джусойты выделяет национальную самобытность как атрибутивное качество таланта. Однако ни уход в фольклор, ни уход от фольклора сами по себе национальной самобытности не гарантируют. Более того, она несовместима ни с тем, ни с другим. Уповать на уход от фольклора не значит выйти на дорогу к «вершинам современного реалистического искусства». Поэтому давайте уточним: имитация фольклорных сюжетов и приемов, обрекая себя на вне-эстетическое бытование, далека в равной степени и от фольклора, и от литературы. Нерассуждающая эксплуатация фольклора должна располагать больше к разговору о творческой несостоятельности конкретного автора имярек, чем к выводам о необходимости уйти от фольклора. И, кроме того, своя правда есть в словах И. Аузиня: «Обращение к фольклору под силу не всякому».

Фольклор – доказательство и веское свидетельство реальности и своеобразия народного самосознания. Для истинного таланта обращение к фольклору оборачивается прикосновением к подлинности народного духа, его самобытности, накопленным на протяжении веков этическим и эстетическим ценностям, определившим духовное бытие народа. Литература связана с фольклором, как Антей с матерью-землей. Воспитательное воздействие фольклора, воплощенных в нем норм нравственности и человечности, огромно.

Взаимоотношения фольклора и литературы помогают проникнуть в смысл народности – категории, основополагающей для искусства. Минуя фольклор, нельзя говорить о народности как внутренней мере идейно-эстетической оценки жизненных явлений художником. В то же время понятие «народность» не сводится к щедрому и наглядному воспроизведению фольклорных элементов. Народность и фольклор, справедливо пишет Е. Осетров, понятия не тождественные, но порознь не существующие. Он ссылается на Белинского, который видел в народности своего рода талант. Неоднократно и горячо великий критик подчеркивал: народность – не приобретенное достоинство, «хлопотать о народности» бесполезно, если «не дано быть народным». Тот, кто «старается закрыть свой фрак зипуном, поглаживает накладную бороду», обречен на псевдонародность, какие бы усилия ни прилагал, тщетно претендуя на роль «поверенного его (народа. – К. С.) тайн». У подлинного художника народность заложена в самой природе миропонимания. Он не повторяет бездумно фольклорных форм и приемов, а идет вглубь, к познанию самого духа народного творчества, его эстетики и этики, самих принципов художественного мышления народа. Одно из весомых подтверждений этой мысли – творчество М. Пришвина. Известно, как любил писатель такие жанровые обозначения: повесть-сказка («Корабельная чаща»), роман-сказка («Осударева дорога»). «Осударева дорога» – роман, четко развернутый в мире социальных измерений, глубокое психологическое исследование духовного роста мальчика по имени Зуек. Сказка здесь не несет формообразующей функции, не обозначает жанр, она сохраняет свое исконное смысловое наполнение, сигнализируя о внутреннем качестве мироощущения, об особом лирико-философском видении мира.

Мы, кажется, уже потеряли былой интерес к прямым фольклорным заимствованиям, к тому, что Некрасов в свое время назвал «археологическим рвением». Исследовательская мысль стремится в глубины неявного, скрытого фольклоризма, стремясь уточнить сложность и многообразие его жизни в литературе.

А. Эбаноидзе отказывается признать существование литературы, не связанной с фольклором. Но даже гипотетически я не представляю себе и отдельного писателя, абсолютно свободного от воздействия фольклора. Подлинный художественный поиск, каким бы новаторским он ни был, удерживает в глубине ощущение первоначала, синтезирует в себе традицию и одновременно ее преодоление, общезначимое, устойчивое и индивидуально-неповторимое.

Критическая оценка поэзии Э. Межелайтиса привычно базируется на признании космического масштаба его мировидения: «В шар земной упираясь ногами, солнца шар я держу на руках». В дерзкой поэтической трансформации триединства Земля – Человек – Вселенная отзывается, тем не менее, многовековая национальная художественная традиция. Продолжая ее, Межелайтис «в корне перестраивает соотношение этих компонентов: он привносит в них новый элемент – непосредственную, осязаемо телесную связь, образовавшуюся вследствие достижений ума и рук современного человека». Сохраняя в основе народно-фольклорные представления, поэзия Межелайтиса несет в себе «радикально новое осмысление связей Человека с Землей и Вселенной, связей, образовавшихся в XX в.» ². Само время меняет традиционные формы, но при всей неожиданности и оригинальности изменений соотнесенность с фольклорным источником остается нерушимой.

Другой, не менее показательный, пример. В предисловии к первой на русском языке книге О. Чиладзе «Стихи» (1977) Е. Евтушенко говорит об очень сильном фольклорном начале в творчестве грузинского поэта. Но Чиладзе не из тех, кто, по слову Е. Евтушенко, «застревает» в фольклоре. Поэме Чиладзе «Шапка, полная дэвов» предпослан эпиграф из грузинской сказки, делая очевидной установку произведения на фольклорность. Но лирический сюжет развивается здесь не в русле фольклорной заданности, он подчинен философским размышлениям, пронизан раздумьями автора, сознающего связь со сказкой о дэвах, как точкой отсчета многозначной поэтической мысли.

Дэвы мои! Ничего не желаю!

Сказочной жизни не ожидаю.

Просто судьбу свою проверяю.

Все, что подарите, – потеряю.

(Перевод Г. Плисецкого.)

Поэма насквозь личностна, подчеркнуто философична, но подпочвенное воздействие фольклорных представлений сообщает перспективу и объемность поэтическому чувству. Смысл произведения О. Чиладзе открывается при пристальном чтении, при напряженной работе читательской мысли. Вот тогда в полной мере приобщаешься к глубинному осмыслению личностной проблемы на путях творческого общения с фольклорным материалом.

Фольклор и литература связаны отношениями нераздельности и неслиянности (эти слова использовал А. Блок, характеризуя отношения жизни, политики и искусства). Они несводимы только к связи предыдущего и последующего этапов в пределах одного историко-литературного процесса. Это взаимотяготение двух «галактик», столь же близких, сколь и далеких. Близость в общности, продиктованной единством исторического развития человечества и его художественного развития. Но и мнение известного фольклориста Ю. Соколова: между фольклором и литературой нет принципиальной качественной разницы, «фольклор – особый отдел литературы», «отличие от фольклора лишь в степени, в количестве», – не убеждает хотя бы потому, что литература развивается не только благодаря, но и вопреки фольклору, причем это «вопреки» означает не разрыв, а внутреннее отталкивание, полемику, которая, если вдуматься, тоже есть форма связи. Трудно согласиться с призывом преодолеть «остатки былого противоречия между народным творчеством и профессиональным искусством» ³. Противоречие во взаимоотношениях фольклора и литературы как бы «запрограммировано» и не может быть изжито. Ошибочность позиции – чем успешнее процесс преодоления, тем полнее народность искусства – заключается в недооценке факта оппозиции, связующей фольклор и литературу.

Различие между ними – в своеобразии художественной правды в фольклоре и литературе, в различном наполнении характера творческих обобщений. В статье П. Богатырева и Р. Якобсона «Фольклор как особая форма творчества» (1929) критерий различия выводится из понятия «бытие художественного произведения». Если «фольклорное произведение внелично и существует только потенциально», то «литературное произведение объективировано, оно конкретно существует независимо от читателя». В фольклоре авторы находят «комплекс известных норм и импульсов, канву актуальной традиции», конкретизацию которой предлагает исполнитель, причем «предварительная цензура коллектива» здесь не только императивна, но и «является необходимой предпосылкой возникновения художественных произведений» ⁴. Фольклор, можно сказать, зиждется на функционировании инвариантной системы, на действии алгоритма, в основе которого – код повторяемости, на принципе возвращения извечных формул. Требования и традиции устного исполнения обеспечивают первенство сферы устойчивого, стереотипного с ее ритмическими, сюжетными, семантическими повторами. Не случайно Ф. Буслаев говорил о неизменных формах как важнейшем объекте фольклористики. Эстетика повтора проявляет себя и в литературе, но здесь она лишена кардинального значения. Знаменитый вопрос из «Исторической поэтики» А. Н. Веселовского: не работает ли новая эпоха «над исстари завещанными образами»? – как раз несет в себе элемент недооценки историзма и преувеличенного толкования роли повторов⁵.

Плодотворность точных методов изучения литературы В. Пропп, отвечая К. Леви-Строссу, признает «там, где имеется повторяемость в больших масштабах». Но подлинно положительных результатов можно достичь, «если изучение повторимости будет сочетаться с изучением единственности, перед которым пока мы стоим как перед проявлением непостижимого чуда» ⁶. Вот эта превалирующая единственность при наличии повторимости есть решающий признак литературы.

Н. Джусойты четко и последовательно разводит по сторонам «поэта нового типа» и «фольклорного поэта». С первым связывается «единичность, неповторимость, индивидуальность»; сущность второго определяет категория общности, и в подтверждение приводится гегелевская мысль: этот поэт «не выделяется в качестве субъекта», «становится простым рупором, выражающим вовне национальную жизнь…». В принципе Н. Джусойты совершенно прав, но, думаю, необходимы здесь свои уточнения, снимающие категоричность противопоставления.

«Коренное различие» Н. Джусойты находит в обретении индивидом «права на своеобразный взгляд на вещи» (Гегель), ничего не говоря о том, что «своеобразный взгляд» столь же самобытен, сколь и социально-исторически обусловлен. Нет чистого, беспримесного «своеобразного взгляда» (большой смысл заключен в словах А. Твардовского о коллективном авторе «Василия Теркина» ⁷). Нет и дистиллированной коллективности народных созданий. Трудно поэтому согласиться с утверждением: «колоссальная емкость образов народной поэзии объясняется коллективностью творчества в фольклоре» ⁸. Коллективность – условие бытования фольклора, но не гарантия художественной значимости. Анонимность фольклорного автора не синоним его полного отсутствия. А. Веселовский тонко заметил, что автор анонимен не потому, что нет его как такового, «но только потому, что его песню подхватила масса, а у него нет сознания личного авторства» ⁹. Да и в самом понятии «фольклорный поэт» разве нет указания на субъективное начало (фольклорный, но поэт)?

1. »Русская литература», 1978, N 1, стр. 82. Автор говорит, что есть фольклор традиционный и фольклор современный со своими «принципиально иными эстетическими возможностями» (стр. 84). Остается неуточненным само понятие «современный фольклор». [↩]
2. П. Катинайте, О своеобразий литовского художественного образа, в сб. «Национальное и интернациональное в советской литературе», «Наука», М. 1971, стр. 488, 490.[↩]
3. М. Каган, Лекции по марксистско-ленинской эстетике, Изд. ЛГУ, 1971, стр. 636.[↩]
4. В кн.: П. Богатырев, Вопросы теории народного искусства, «Искусство», М. 1971, стр. ЗЙ, 375.[↩]
5. См. подробно об этом: Ю. Барабаш, О повторяющемся и неповторимом, в сб. «Современные проблемы литературоведения и языкознания», «Наука», М. 1974.[↩]
6. В. Пропп, Фольклор и действительность, «Наука», М. 1976, стр. 151, 152.[↩]
7. А. Твардовский, Собр. соч. в 5-ти томах, т. 2, «Художественная литература», М. 1966, стр. 406.[↩]
8. В. Гусев, Реализм и фольклор в сб. «Проблемы реализма в мировой литературе», Гослитиздат, М. 1959, стр. 508.[↩]
9. А. Н. Веселовский, Собр. соч., т. 1, СПб. 1913, стр. 326.[↩]