Поэтика примечаний

В последнее время в литературоведении стала общепризнанной мысль о том, что в произведении всякий элемент значим, что художественный текст – структура, все составляющие которой взаимосвязаны и взаимозависимы. Стремление к изучению текста как структуры привлекло внимание исследователей к некоторым «дополнительным» компонентам произведения (посвящениям, авторским предисловиям, примечаниям). Возник вопрос, следует ли считать их лишь служебными дополнениями к основному тексту или же признать равноправными составляющими произведения, находящимися в сложном и неоднозначном соотношении с текстом. Этот вопрос особенно интересен для исследователей, изучающих искусство конца XVIII – начала XIX века, так как в этот период была особенно сильно развита «культура примечаний» и редкие произведения выходили в свет, не снабженные ими.

В новейших работах, посвященных творчеству Пушкина, подчеркивается, что его примечания зачастую построены как диалог с текстом самих произведений, как комментарии к ним (так, в примечании к поэме «Полтава» сообщается, что на самом деле дочь Кочубея звали Матреной), что пушкинские примечания выполняют определенную эстетическую функцию¹. В диалогические отношения с основным текстом вступают и примечания к романтической поэме, как показал это в своей книге Ю. Манн². Однако до сих пор считается, что доромантические и допушкинские примечания не заслуживают специального анализа, ибо они «не выполняли, разумеется, никакой художественной функции, оставаясь «нетекстовым» элементом» ³.

Цель наших заметок – на материале русской и французской литературы конца XVIII – начала XIX века (преимущественно поэзии) показать, что многочисленные эпические и дидактические поэмы, оды, элегии, мадригалы, рассмотренные вне связи с примечаниями к ним, не могут быть поняты до конца, что примечания были формой исторического и литературного анализа авторами собственных творений, что в примечаниях автор сообщал читателю о своем отношении к миру и к литературе в ином тоне и жанре, но с не меньшей ответственностью, чем в «основном» тексте.

Примечания конца XVIII – начала XIX века вовсе не были той чисто служебной «добавкой» к тексту, принадлежащей редактору или комментатору, но не автору, какой они стали в наши дни. Примечания не только сообщали разнообразные сведения из истории, географии, мифологии, поэтики; они рассказывали о некоторых фактах биографии автора; содержали разные варианты истолкования текста, полемику с литературными противниками (приближаясь по назначению к предисловию или критической статье). Функции примечаний и их разновидности, безусловно, заслуживают самого пристального внимания. Не сбрасывая со счетов все «допушкинские» примечания, а, изучив их, можно понять глубокое своеобразие примечаний к «Евгению Онегину», являющихся, как это будет показано ниже, своего рода «антипримечаниями», «прощанием с примечаниями».

Выход за рамки русской литературы и обращение к литературе французской объясняется, прежде всего, их тесной связью и схожестью (в определенных моментах) в описываемый период. Своеобразное соотношение примечаний и текста, о котором идет речь, – свойство не столько той или иной национальной литературы, сколько определенной эпохи в становлении культуры. Тем необходимее показать, что использование примечаний как «второго голоса» в произведении было характерно не только для русских литераторов.

Одно из основных назначений примечаний в интересующую нас эпоху – лишить произведение монументальной однозначности, представить его читателю в окружении «вариантов» и «источников», соотнося и с предшествующей литературной традицией, и с современной ему действительностью. Таковы, прежде всего, примечания к эпической поэме.

Известно, что писатели позднего классицизма считали главным достоинством произведения как можно более обильное и умелое использование в нем мотивов, эпитетов и сравнений, почерпнутых у «древних». Трудность, с которой они сталкивались в процессе творчества, «заключалась в том, чтобы создать нечто новое, не сходя с проторенных путей» ⁴.

Г. Гуковский назвал одним из характернейших явлений русской литературной жизни XVIII века поэтические состязания, ибо под прогрессом в поэзии понималось тогда «накопление абсолютных ценностей, правильных решений» ⁵. Поэт ощущал ценность созданного им, лишь сопоставив свое произведение с классическими образцами, с предшествующей традицией, лишь осознав свой вклад в «сокровищницу достижений» и сделав этот вклад ясным для читателя. Поэтому эпическая поэма (жанр, особенно развивавшийся в период классицизма), лишенная примечаний, не могла окончательно стать частью литературы: примечания, ставившие ее в ряд классических «первоисточников», придавали ей завершенность. Так, Шатобриан снабдил свою эпическую поэму «Мученики» пространными примечаниями, где указаны источники, откуда он почерпнул образы, сравнения и эпитеты (изобразив бога с компасом в руке, автор объясняет, что так его изображали многие художники и поэты, в частности Мильтон, заимствовавший, по мнению Шатобриана, эту идею у Рафаэля⁶). В тех случаях, когда новое произведение не воспроизводит «первоисточники», а вносит оригинальные ноты, это также фиксируется в примечаниях, причем параллельно новому тексту приводится «старинней» вариант.

Ощущение некоторой условности текста эпической поэмы усиливается и за счет примечаний другого типа, излагающих историческую версию событий, легших в основу поэмы. Такое примечание может не только «корректировать» поэтическую интерпретацию, но даже и опровергать ее. В одном из примечаний к «Генриаде» Вольтер пишет: «Блокада Парижа и голод в столице относятся к 1590 году, Генрих IV занял Париж лишь в марте 1594, а католиком он стал в 1593 году. Но нам было необходимо сблизить во времени эти три великих события, ибо мы писали Поэму, а не историю» ⁷. Вольтер утверждает право поэта по-своему воссоздавать реальность, пусть в ее основе и лежит эмпирический опыт, а само примечание дает возможность увидеть «творческий процесс», в результате которого факт биографии автора или события, известные ему из истории, преобразуются в художественный текст⁸. Здесь происходит разрушение иллюзии «нерукотворности» художественного произведения, в чем-то сходное с тем, которое осуществлялось в комедиях Л. Тика, сказках В. Одоевского, авторских отступлениях «Евгения Онегина» (хотя тут «обнажение приема», как правило, и не столь интенсивное).

Не только эпические поэмы, но и «малые жанры» – оды, исторические или описательные элегии, надписи к портрету и т. д. – сопровождаются примечаниями, где излагаются реальные факты, лежащие в основе произведения. Рождается своего рода «второй голос», ставящий рядом с вымыслом действительность. Этот «второй голос» чрезвычайно важен для современного читателя – по сути, он является источником сведений, касающихся истории, быта, биографии автора. Но еще важнее то, что он включает произведение в широкий контекст реальности.

Так, «этнографические» примечания дают читателю подробную информацию о флоре, фауне, нравах жителей дальних стран, описываемых в поэтическом тексте возвышенно и неконкретно.

Стихотворение гласит:

Но далее еще прелестнее картина,

Резвее фауны, дриады веселей,

Приятней стелется равнина,

Щедрей благая Элевзина

С Помоною делит наследие полей.

Из примечаний же становится ясно, что «в южных наших губерниях плодовитые деревья растут купами в полях, и между пшеницею и просом засеваются многие десятины арбузами, дынями и пр.» ⁹. Здесь примерно такое же сопоставление «поэзии» и «прозы», как в примечаниях к эпическим поэмам. Однако сопоставление не перерастает в противопоставление. Ни «поэтический», ни «прозаический» взгляд на мир не порицается, – они оба равно необходимы автору.

Ярким примером исторических примечаний, которые близки по своему характеру к этнографическим, может служить пространное историческое повествование о знаменитом историографе Миллере, приложенное К. Рылеевым к «Войнаровскому». В примечаниях «мифологических» разъясняется, какой миф лежит в основе поэтического образа, как соотносится произведение с культурой прошлого¹⁰.

Кроме этого «широкого» контекста, примечания могут ставить произведение и в более узкий контекст, сопоставлять его с биографией автора. Так, Карамзин к заглавию стихотворения «Надгробная надпись Боннету» делает примечание, представляющее собою придаточное предложение, это заглавие определяющее: «Которая излилась из души моей в самый тот час, как я получил известие о смерти сего незабвенного друга человечества, сего великого Философа, сего истинного мудреца, любезного моему сердцу» ¹¹.

Важно подчеркнуть, что примечания не просто дают объективные «справки» по тому или иному вопросу: в них, как правило, происходит «переключение» в иной жанр, перемена интонации. Так, А. С. Шишков снабдил «Стихи для начертания на гробнице Суворова» огромным количеством примечаний, в которых излагаются те же самые факты, что и в поэтическом тексте, однако поданные по-иному, с гораздо большей конкретностью:

«Вставал по петухам, ¹² сражался на штыках; ¹³

Чужой народ его носил на головах. ¹⁴

Одною пищею с солдатами питался. ¹⁵

Цари к нему в родство, не он к ним причитался¹⁶…

«Поэты 1790 – 1810-х годов», стр. 360 – 361.

Прозаический комментарий, таким образом, ставит рядом с эпитафией биографию Суворова, изложенную уже в ином жанре – жанре «анекдотических жизнеописаний», весьма популярном в ту эпоху¹⁷.

Итак, примечания содержат «варианты» комментируемого произведения, расширяют его смысл, напоминают о возможности иного подхода к той же теме. Не менее важна другая их, «метатекстовая», функция: они содержат раздумья автора над собственным текстом и превращаются в своеобразный фрагмент журнальной страницы, где рядом с художественным текстом идет критическая статья, в которой автор полемизирует с противниками, защищает собственные литературные позиции.

Поэт считает нужным «перевести» возвышенные и сложные поэтические метафоры на «простой» язык повседневной прозы. Так, С. Бобров, сравнив в «Херсониде» молнии («небесные мечи») с «огнистыми вождями», ниспадающими в пустыню, делает к слову «вожди» примечание: «То же, что попросту вожжи» ¹⁸. Сходным образом Карамзин, написав «утренний певец», немедленно поясняет: «Жаворонок» ¹⁹. От «словарных» примечаний, в которых даются переводы слов, заимствованных из иностранных языков (что было весьма частым в интересующую нас эпоху), такие разъяснения отличаются коренным образом. Перевод иноязычного слова диктуется соображениями прагматическими, в то время как «перевод» метафор – свидетельство осознания разных подходов к поэтическому слову, возможности описывать предметы и явления в разной тональности.

Анализ собственного текста, мотивировка употребления того или иного слова – вот что входит в состав «метатекстовых» примечаний. Подчас они полемичны. Скажем, Хвостов в примечании к басне, где речь идет о вороне, старается оправдать употребление слова «пасть»: «Многие критиковали слово пасть, свойственное только зверям, но не птицам. Автор знает, что у птиц рот называется клювом, несмотря на то, он заменил сие речение употребляемым в переносном смысле, ибо говорится и о человеке: «Он разинул пасть» (Словарь Российской Академии)». А принадлежащий к противоположному литературному направлению карамзинист Шаликов разъясняет колкость, отпущенную им в послании «К В. Л. Пушкину» по адресу «беседчиков»:

«….Сокройтесь, от меня,

Словесники!.. ## «Поэты 1790 – 1810-х годов», стр.

1. См.: Ю. М. Лотман, К структуре диалогического текста в поэмах Пушкина, в кн. «Пушкин и его современники», Изд. ЛГПИ, Псков, 1970; Ю. М. Лотман, Посвящение «Полтавы» (текст, функция), в кн. «Проблемы пушкиноведения», Изд. ЛГПИ, Л. 1975; Ю. Н. Чумаков, Состав художественного текста «Евгения Онегина», в кн. «Пушкин и его современники»; Ю. Н. Чумаков, Об авторских примечаниях к «Евгению Онегину», в кн. «Болдинские чтения», Волго-Вятское книжное изд-во, Горький, 1976.[↩]
2. Ю. В. Манн, Поэтика русского романтизма, «Наука», М. 1976, стр. 167[↩]
3. Ю. Н. Чумаков, Об авторских примечаниях к «Евгению Онегину», стр. 59.[↩]
4. Б. Г. Реизов, Французский исторический роман в эпоху романтизма, Гослитиздат, Л. 1958, стр. 25.[↩]
5. Гр. Гуковский, К вопросу о русском классицизме, в сб. «Поэтика», вып. IV, «Academia», Л. 1928, стр. 143.[↩]
6. Chateaubriand, Œuvres complètes, Bruxelles, Chez Frechet libraire, 1928, v. 17, p 401.[↩]
7. F. -M. -A. de Voltaire, Henriade, Didct, P. 1801, p. 236.[↩]
8. Нас в данном случае не интересует конкретный вопрос о том, сколь точен был Вольтер в воспроизведении исторических данных и имел ли он, равно как и всякий другой поэт, право вольно обращаться с историей. Наша цель – показать, что примечания могли вмещать в себя и столь сложную проблематику, как соотношение текста и реальности.[↩]
9. С. Д. Нечаев, Воспоминания, в кн. «Поэты 1820 – 1830-х годов», т. 1, «Советский писатель», Л. 1972, стр. 110 – 113.[↩]
10. Например, в «Херсониде» С. Боброва: «О! – пусть сия горяча капля, Последня жертва нежной дружбы, Его останки оросит И некогда на мрачном гробе Взрастит печальны гиацинты!» – к слову «гиацинты» дается примечание: «Баснословы говорят, что гиацинт являет на листах своих буквы, начертанные горестию Аполлона. Ибо сей бог нечаянно убил юношу Гиацинта, из крови коего вырос цветочек под сим именем, со изображением в составе жилочек горестного восклицания чрез греческое междуметие, которое значит: увы! увы!» («Поэты 1790 – 1810-х годов», «Советский писатель», Л. 1971, стр. 144).[↩]
11. Н. М. Карамзин, Полн. собр. стихотворений, «Советский писатель», М. – Л. 1966, стр. 116.[↩]
12. Суворов, когда надлежало идти в поход… всегда приказывал быть готовыми по первым петухам; для того выучился петь по-петушьи, и когда время наставало идти, то выходил он сам и крикивал: кокореку!..[↩]
13. Известно, что Суворов белое оружие, то есть штыки, в руках русских воинов почитал всегда средством превосходнейшим к побеждению неприятеля, чем ядра и пули. Пословица его была «Пуля дура, штык молодец».[↩]
14. В Италии, когда он въезжал в какой город, народ выбегал навстречу к нему, отпрягал лошадей у его кареты и вез его на себе…[↩]
15. Он часто едал с ними кашицу.[↩]
16. Баварский король причислил его в свои родственники».[↩]
17. Ср., в частности, такие книги, как «Анекдоты или достопамятные сказания о Его Светлости генерал-фельдмаршале князе Михаиле Ларионовиче Голенищеве-Кутузове Смоленском» (СПб. 1814), «Избранные черты и анекдоты государя Александра I» (М. 1826) и др.[↩]
18. »Поэты 1790 – 1810-х годов», стр. 145. [↩]
19. Н. М. Карамзин, Полн. собр. стихотворений, стр. 105. Для более поздней эпохи такое примечание вряд ли было бы нужным, а появившись, было бы расценено как пародийное. Однако стихотворение «На разлуку с П[етровым]» написано в 1791 году, когда русская публика еще только знакомилась с новой поэтической образностью, с еще не ставшими каноническими перифразами. Таким образом, в задачи примечаний могло входить и «эстетическое просвещение» читателя.[↩]