Швейк на мировом форуме
Первые выпуски романа Гашека «Похождения бравого солдата Швейка» вышли в свет в виде тоненьких тетрадок в ярко-желтой обложке в марте 1921 года. Писатель долго не мог найти издателя для своей книги, потому и организовал с помощью друзей, на одолженные деньги, собственное издательство. Возникли трудности и с продажей романа: книготорговцы с негодованием возвращали экземпляры этого «неприличного» сочинения. И издатели сами принялись за его распространение, предлагая прохожим на улицах и посетителям знакомых трактиров. На обложке книги художник Йозеф Лада изобразил добродушного крепыша, мирно раскуривающего трубку, в то время как кругом разрывается шрапнель и летят гранаты.
Так начал свой путь по земному шару «скромный герой» «великой эпохи», бессмертный и непобедимый бравый солдат Швейк.
В озорной пародийной рекламе, которую Гашек предпослал этому изданию, сообщается о мировом успехе романа: «Первая чешская книга, переведенная на все языки мира! Лучшая юмористически-сатирическая книга мировой литературы! Победа чешской книги за границей!»
Это рекламное объявление, явно рассчитанное на комический эффект, оказалось пророческим.
Брехт заметил, что если бы ему пришлось назвать три произведения, представляющие в наш век литературу мирового значения, то среди них был бы роман Гашека1. Действительно, Швейк сегодня занимает место среди мировых образов, сопровождающих человечество на долгом и тернистом пути развития его культуры.
Уже при первом издании романа о Швейке некоторые критики сравнивали его ни более, ни менее как с творениями Рабле и Сервантеса. В это же время, правда, – другие критики, в том числе официальная пресса буржуазной Чехословакии, отказывались вообще включать Швейка в «высокую» литературу. Конечно, вопрос о месте Гашека в мировой литературе осложняется из-за позиции самого автора. Его презрение к литературным канонам было так велико, что исследователям надо было и впрямь преодолеть известное внутреннее сопротивление, чтобы признать право «Похождений» на место в серьезной литературе. Непривычны и композиционная свобода романа, и нарочитая вольность выражений, и множество соленых шуток, и рискованные ситуации, в которые автор помещал своих героев, и даже уничтожающая злость литературных пародий, вкрапленных в текст. Для того, чтобы понять место Гашека, – 100-летие со дня рождения которого мы отмечаем, – в современной и мировой литературе, необходимо внимательно всмотреться в чрезвычайно оригинальную и отнюдь не простую структуру этого произведения.
Сразу же бросается в глаза, какой парадокс заключен в самом сопоставлении жанра и темы этого произведения. Комический роман-эпопея о мировой войне! Первая массовая бойня, с которой столкнулось человечество, стала темой многих произведений. С устрашающей точностью раскрыли ужас ее серой повседневности Ремарк и Хемингуэй; страстное, мотивированное обвинение вынес ей Барбюс; ей посылали патетические проклятия экспрессионисты. Было и другое: немало бардов воспевало воинскую доблесть и военную романтику. Но кому могло прийти в голову изобразить войну в романе, каждая страница которого вызывает хохот? Очевидно, для этого надо было обрести дистанцию, отделяющую нас от изображаемого, найти какую-то особую точку зрения. И Гашек нашел ее: действительность предстает в романе в резко гротескном виде. Бессмыслица управляет и судьбами миллионов, и судьбой отдельного человека. Мало того, что каждый солдат, по выражению Швейка, похищен из своего дома. Деятельность этих «кандидатов на крестный путь» чаще всего бессмысленна даже с точки зрения интересов той силы, которая ими распоряжается, иными словами, австрийской монархии. Во всем господствуют законы хаоса. Сам окостеневший механизм дряхлой империи, требуя от подчиненных железной дисциплины, порождает беспорядок и бессмыслицу. Преувеличенное уважение к параграфу и букве заставляет бесчисленных крупных и мелких исполнителей пренебрегать существом дела. Воинские части отправляются не туда, где они нужны, приказы не доходят до места назначения, бюрократическая машина не способна справиться даже с кровно близким ей делом – поставкой пушечного мяса, потому что на командных постах сидят выжившие из ума дегенераты или злобные тупицы, военные таланты которых проявляются «главным образом в форме подагры».
А каково же отношение ко всем этим чудовищным нелепостям самого автора? Негодует он или ужасается, проклинает или изумляется? Ничего подобного: и автор, и его герой воспринимают окружающий абсурд как нечто вполне естественное и нормальное. Это касается не только военных действий, но и всей общественной жизни страны. Разве массовое убийство противоречит тем принципам «мирной» деятельности оплотов государства – жандармерии и судов, – с коими постоянно сталкивается Швейк, а заодно и сотни героев кстати и некстати рассказываемых им историй? И какая, в сущности, разница для вечно пьяного фельдкурата Отто Каца, открыто плюющего на все святыни, напутствовать на смерть одного невинного или десятки тысяч оптом, благословив сразу два полка перед отправкой в Россию и один – в Сербию?
Однако в отличие от современной западной литературы абсурда Гашек видит историческую подоплеку той поистине абсурдной ситуации, которую он изображает. Он знает, что общая неразумность буржуазных отношений достигает своего апогея в отягченной феодальными пережитками Австро-Венгрии, само существование которой являлось в то время историческим анахронизмом2. Он знает, что жестокая бессмыслица империалистической бойни во много раз возрастает для народов, насильственно втянутых в орбиту изжившей себя лоскутной монархии, что эти народы, проклинающие своих немецких хозяев, нельзя одурманить идеей защиты отечества, хотя обман и демагогия господствуют в общественной жизни.
Конечно, анахроничная империя была еще достаточно сильна, чтобы нещадно давить своих подданных, а в годы войны ее античеловеческая сущность давала себя чувствовать особенно невыносимо, но с исторической точки зрения речь шла уже не столько о трагедии, сколько о фарсе (если вспомнить знаменитые слова Маркса). Именно такова была та концепция исторической действительности, которая породила роман о Швейке и определила его художественную структуру.
Чешский писатель-коммунист И. Ольбрахт в свое время проницательно отметил: «Гашеку не приходилось преодолевать в себе войну… Он был выше ее с самого начала. Он смеялся над ней. Посмеялся над ней в целом и смеялся над всеми ее проявлениями, как будто она была не больше, чем пьяная драка в корчме на Жижкове» 3.
Гашек был «выше» войны, потому что он совершенно не склонен ломать шапку перед непостижимой и вечной абсурдностью действительности. Он не считал абсурд ни непостижимым, ни вечным, а напротив – постижимым и преодолимым. Оптимизм Гашека питает вера в дух перемен. Она делает такой неотразимой его насмешку над всей мертвечиной, обреченной, по его глубокому убеждению, на гибель. Этот мощный заряд веры и убежденности бывший комиссар Красной Армии, конечно, вынес из страны победившей революции. Победа родного народа, сумевшего избавиться от казавшегося вечным гнета Австро-Венгерской монархии, представлялась ему (несмотря на всю относительность результатов этой победы, что он прекрасно понимал) одним из актов всемирной драмы, в оптимистическую развязку которой он верил. Именно оптимистическая позиция Гашека и – одновременно – чрезвычайно трезвое и острое видение и понимание природы всех сил, враждебных человеку, помогли ему создать поистине брызжущий весельем роман о войне.
Может быть, когда-то читатели и встречали веселым смехом заявление Гашека, сделанное им в послесловии к первой части романа: эта книга представляет собой «историческую картину определенной эпохи». Но для нас теперь несомненна справедливость этих авторских заверений. В литературе XX века поистине мало произведений, в которых давалась бы такая широкая картина исторических событий.
Роман начинается в трагический день 28 июня 1914 года, когда в Сараеве прогремел выстрел Гаврилы Принципа, знаменовавший начало мировой войны. А действие романа обрывается летом 1915 года. За это время произошло немало исторических событий, которых, так или иначе, касается автор, живописуя похождения своего героя.
Вообще эпический размах романа колоссален, и картина действительности чрезвычайно подвижна, многокрасочна, не имеет ничего общего с намеренной схематизацией, порой свойственной сатире. Трудно даже перечислить все сферы жизни, которые попадают в поле зрения автора, – перед нами проходит действительно необозримая чреда военных и штатских. В результате, несмотря на неизменное комическое преувеличение, мы создаем себе очень ясное представление о жизни простых людей в городе и деревне, узнаем довольно подробно, что ели, во что одевались, как шутили и какие потасовки устраивали трактирщики и мельники, лесники и пастухи, сторожа и почтальоны – все эти Пепики из Мыловар и Франтики из Чешских Будейовиц. Утверждают даже, что на основании рассказов Швейка можно составить довольно точную карту пражских пивных с прейскурантом каждой из них. Гротеск и широкая эпичность, условность и быт, скрупулезное воспроизведение микромира и монументальная историческая панорама одновременно переплавляются в горниле неповторимой гашековской насмешки. Сатирическое обобщение как бы проходит проверку в бурлящем потоке эпики, а эпически изображенная действительность просматривается через увеличительное стекло сатиры.
Гашек идет по тому пути, начало которого ознаменовано великими сатирическими эпопеями Рабле и Сервантеса. И у Гашека, как и у Рабле и Сервантеса, эпичность, поистине монументальная картина действительности и реалистическая глубина ее осмысления сочетаются с безжалостным сатирическим осмеянием пороков общества (таков объективный итог этих книг, хотя мы помним, что Сервантес ставил перед собой иные задачи). Мы услышим здесь громкий бесцеремонный смех Рабле, встретимся со свойственной великому французу жадной любовью к яркой, полнокровной жизни – и найдем мудрую иронию автора «Дон Кихота». И у Гашека, как и у его предшественников, отточенная, целенаправленная сатира соседствует с юмором, порожденным любовью к людям, с пониманием бесконечного многообразия бытия, с весельем и радостной верой в силы человека и его будущее.
Радостная плотская стихия, пронизывающая роман Гашека и резко контрастирующая с трагическим фоном мировой войны, несомненно, сближает Гашека с литературой Возрождения, и, прежде всего, с Рабле. Сам Гашек ощущал эту близость, вспомнив по поводу одного из довольно откровенных эпизодов в своем романе о «старом веселом Рабле». Многие его герои наделены поистине раблезианским аппетитом; чрезвычайно выразительно описываются, скажем, их трапезы, чуть ли не под пулями, к этому надо добавить веселый и добродушный цинизм в любовных делах, которые, так же как еда, служат постоянной темой разговоров.
В комических эпопеях Рабле и Сервантеса поставлены самые значительные проблемы переломной, кризисной эпохи в человеческой истории. Рабле осмысляет новое мировоззрение людей Возрождения в столкновении со старым, сковывающим человека укладом средневековья. Две эпохи как бы неожиданно встречаются и на тех путях, по которым следует на своем Росинанте рыцарь Ламанчский. На смену идеологии рыцарства приходит трезво практическое миропонимание складывающегося буржуазного общества. Очевидно, сама кризисная эпоха, чреватая большими сдвигами и переоценкой ценностей, благоприятствовала свободному взгляду на вещи, породившему и яркий реализм этих произведений, и их неисчерпаемый комизм.
В романе Гашека также запечатлена эпоха великих сдвигов, огромной революционной ломки, и чешский писатель видел оптимистические перспективы этой ломки, причем его историческая позиция, сам пункт наблюдения были чрезвычайно выгодными: крах Австро-Венгрии воспринимался им как залог будущих колоссальных революционных изменений.
Рабле и Сервантес метко, безжалостно высмеивали все косное, сковывающее человека, все, что протягивало свои щупальца из эры средневековья и путалось под ногами у смело распрямившегося человека, осознавшего свою силу в эпоху Возрождения. И враги Гашека тоже безжалостно выставлены на всеобщее осмеяние. Вот эта установка на широкую гласность, на осмеяние перед всем миром придает книге Гашека особый размах.
В «Похождениях бравого солдата Швейка» высмеивается не только загнивающая Австро-Венгрия с ее безголовыми правителями, окостеневшими бюрократами, тупыми и злобными вояками и развратными священниками – отрицаются социальные, политические, идеологические и нравственные основы современного буржуазного общества в целом. Так же как его великие предшественники, Гашек делает из своего обличения выводы, далеко превосходящие по своим масштабам локальный материал. Он ставит кардинальные проблемы XX века: человек и государство, народ и война, народ и революция.
В сатире враг всегда ясен, но большие сатирики никогда не занимаются ниспровержением во имя ниспровержения, они осмеивают во имя великого идеала. Рабле отстаивает гуманистические идеи Возрождения не только в образах своих веселых, мудрых, великодушных гигантов, не только высмеивая врагов этих идей, всяких злобных пикрошолей, но он создает и своего рода модель идеального будущего – Телемскую обитель. Положительные идеалы у Сервантеса выражены сложнее. Только в столкновении и взаимоотрицании рыцарских идеалов Дон Кихота и трезвого практицизма Санчо Пансы раскрывается диалектика добра и зла, как ее понимал Сервантес. И роман Гашека, в котором, казалось бы, все беспощадно осмеивается, озарен положительным идеалом, великой верой и любовью писателя. Но это положительное начало воплощено не в идеальных образах и не в ослепительных картинах будущего, а в сложной диалектике центрального образа – бравого солдата Швейка, во всем бесконечно живом народном море, составляющем плоть романа, в самом характере комического. Огромный, пестрый жизненный материал у Гашека подчинен определенному оценочному принципу, двигающему в то же время действие романа и превращающему его в подлинную эпопею. Динамическая концепция действительности пронизывает все повествование Гашека, придавая более глубокий смысл бесконечным анекдотам и дурашливым выходкам Швейка. Она цементирует разрозненные и порой как бы неуклюже слепленные эпизоды.
Для понимания характера гротеска у Гашека уместно вспомнить определение реалистического гротеска, данное М. Бахтиным: «…Гротеск освобождает от всех тех форм нечеловеческой необходимости, которые пронизывают господствующие представления о мире. Гротеск развенчивает эту необходимость как относительную и ограниченную. Необходимость в любой господствующей в данную эпоху картине мира всегда выступает как что-то монолитно серьезное, безусловное и непререкаемое. Но исторические представления о необходимости всегда относительны и изменчивы. Смеховое начало и карнавальное мироощущение, лежащие в основе гротеска, разрушают ограниченную серьезность и всякие претензии на вневременную значимость и безусловность представлений о необходимости и освобождают человеческое сознание, мысль и воображение для новых возможностей. Вот почему большим переворотам даже в области науки всегда предшествует, подготовляя их, известная карнавализация сознания» 4.
Кажется, что эти слова, сказанные о реалистическом гротеске эпохи Ренессанса, имеют самое непосредственное отношение к роману Гашека. Смеховое начало и карнавальное мироощущение особенно убедительно доказывают близость Гашека к сатире Возрождения. Эта близость ощутима в характере народности «Похождений бравого солдата Швейка», стихии народного юмора, в веселье, проявляющемся во всякого рода «шутейных действиях», в клоунаде и буффонаде, в цельном, жизнерадостном, свободном, народном сознании. Господствующее в романе Гашека веселье, бесцеремонный, не стыдящийся своей громогласности смех, свойственный и Рабле, может быть порожден только одним: народным сознанием своей непобедимой, несломленной, несмотря на все страдания, силы.
Как очень часто в народной сатире (начиная с древних времен), материально-телесное начало противостоит у Гашека официальным, чуждым народу идеалам, кичащимся своей, на поверку оказавшейся ложной, возвышенностью. Именно такую роль играют многие весьма «натуралистические» ситуации в «Швейке», как и вся подчеркнутая «нелитературность» романа. В таком проявлении «нелитературности» видит Гашек полемику против ненавистных ему канонов и условностей.
- См.: «Бертольт Брехт о литературе», М., «Художественная литература», 1977, с. 333.[↩]
- См. подробно об этом: Д. Затонский, Австрийский литературный феномен. – «Вопросы литературы», 1983, N 2.[↩]
- I. Olbracht, O umni a spolenosti, Praha, 1958, s. 179.[↩]
- М. Бахтин, Творчество Франсуа Рабле, М., «Художественная литература», 1965, с. 57.[↩]
Хотите продолжить чтение? Подпишитесь на полный доступ к архиву.
Статья в PDF
Полный текст статьи в формате PDF доступен в составе номера №4, 1983