Сетования и надежды

В последние годы получила хождение мысль об упадке пушкиноведения, об иссякании школы. Уровень многих публикаций, особенно рассчитанных на широкого читателя (а этот уровень впрямую зависит от состояния науки), как будто подтверждает небезосновательность этих сетований.

С другой стороны, появилось и вошло в научный оборот немало работ, явно обозначающих новый уровень, на который поднимается изучение и понимание Пушкина. Упомянув имена С. Бочарова, Б. Бурсова, В. Вацуро, М. Виролайнен, Л. Гинзбург, В. Грехнева, А. Гуревича, Ю. Лотмана, В. Марковича, О. Муравьевой, М. Мурьянова, М. Новиковой, Л. Осповата, А. Осповата, П. Палиевского, Н. Петруниной, Н. Скатова, В. Сайтанова, В. Сквозникова, А. Чудакова, Ю. Чумакова, Н. Эйдельмана, М. Эпштейна, я не исчерпаю списка, который позволяет, прислушиваясь к сетованиям, говорить и о надеждах.

Нетрудно увидеть, что значительное место принадлежит здесь работам, построенным на иных, по сравнению с «традиционными» фактологическими, историко-биографическими и историко-литературными методами, подходах, продиктованных стремлением осмыслить художественное, философское, духовное содержание пушкинского творчества в его сверхэмпирических, универсальных измерениях.

Распространилось даже мнение о противостоянии, взаимном отрицании двух направлений пушкиноведения – «традиционного» и «нового» (см. об этом: О. Муравьева, Пушкинист, современная профессия. – «Вопросы литературы», 1987, N 2), которое вписывается в концепцию «упадка» и как бы призвано подтвердить его наличие – особенно когда упомянутое противостояние рисуется в виде конфронтации соответственно методов строго научных, филологических, то есть опирающихся на твердую эмпирическую основу, – и таких, которые этой основы лишены и представляют собой не столько науку, сколько искусство интерпретации.

Думается, что, анализируя представленную ситуацию, нужно говорить все же не об упадке, а о кризисе. Кризисом знаменуется перелом, переход из одного состояния в другое; иногда такой момент может, конечно, содержать и черты упадка. Время показывает, что наше нынешнее понимание Пушкина мало соответствует той роли, которую Пушкин, его вклад в культуру и в жизнь, его беспрецедентный авторитет, его система ценностей призваны играть и реально играют в процессах, идущих сегодня в нашем обществе. Давно зрела и сейчас уже крайне остро ощущается потребность в масштабных обобщениях – не только энциклопедически-познавательного характера (которые жизненно необходимы и должны быть закреплены в полной Летописи жизни и творчества Пушкина, в Пушкинской энциклопедии и новом научном издании Полного собрания сочинений), но и таких, которые выходят за пределы специальные, узкофилологические – в области философии, культурологии, ценностных представлений, нравственных и духовных проблем. К таким задачам, к таким обобщениям советское пушкиноведение оказалось своей предшествующей историей, своим опытом не очень подготовленным. То единство рационального и художественного, интеллектуального и духовного, которое осуществилось в Пушкине, оказалось разорванным в пушкиноведении (что в опосредствованном виде отражается в «противостоянии» «традиционного» и «нового» направлений).

В этом и состоит, по моему мнению, кризисная ситуация, которую каждое направление испытывает и переживает по-своему.

Разрыв, понятно, проходит на методологическом уровне. «Традиционное» направление заявляет себя как эмпирическое и историко-литературное: в понимании произведения оно ориентируется на окружающие его внеположные ему факты и иную внетекстовую реальность (включая черновики), поскольку их достоверность может быть документирована; сам же текст произведения рассматривается в принципиально расчлененном виде: из него всякий раз выделяется то, что диктуется темой исследования – исторической, идеологической, эстетической и пр. «Новое» направление обращено как раз к тексту произведения, исходит, как правило, из него самого, рассматривая его как единую структуру, целостный организм, в котором все насквозь значимо и связано в один смысловой комплекс; такой анализ тоже по-своему «эмпиричен» и «фактичен», поскольку поэтическая структура белового текста не менее реальна и вещественна, чем внешняя ему эмпирика.

Иными словами, в «традиционной» («объективной») методике мы выступаем субъектом по отношению к пушкинскому тексту, который, в качестве продукта внеположных ему обстоятельств (нами документируемых), является соответственно нашим объектом и предметом нашего высказывания. В «новой» же методике (которую некоторые склонны считать более «субъективной») важным является другое соотношение: беловой текст Пушкина сам представляет собой документ, сам есть субъект и сам является высказыванием, объект которого – мы.

Разумеется, границы между двумя подходами в действительности менее жестки и более подвижны, чем это схематично представлено, и у каждого из них есть свои слабые места и крайности (у одного – порой полное пренебрежение к тексту в пользу внешних ему фактов, в частности предпочтение черновиков беловику;